Casket

Эта церквушка находится в глубине леса, далеко от поселения, но Чую это не останавливает: ни темнота леса, ни холод, ни сырость, ни волчий вой вдалеке. Пробираясь вперёд по узкой поросшей травой тропе, он сильнее кутается в тёплый плащ и старается ступать как можно осторожнее. У него нет огня, чтобы осветить дорогу, поэтому приходится выверять каждый свой шаг, чтобы не запнуться о какую-нибудь корягу. Через долгие минуты блуждания в темноте Чуя наконец-то достигает своей цели; вскидывает взгляд на полную луну, ёжится и спешит как можно быстрее оказаться под белокаменным сводом. Не то чтобы это ему хоть как-то поможет, если что-то случится, конечно. Эта церковь давно заброшена и разрушена временем. В тут и там посеревших, почерневших из-за дождей и вечной лесной сырости стенах дыры. Ступени усыпаны трухой и засохшей листвой. Всё вокруг поросло бурьяном. В размытой дождями земле давно потерялись осколки разбитых минувшими бурями витражей. Правда, один витраж всё-таки уцелел. Чудом, не иначе. Самый главный, центральный, в окне над амвоном. Когда Чуя заходит в церквушку, стараясь не обращать внимания на то, как жутко стелется по полу туман меж прогнивших от времени скамей, свет луны омывает его через этот витраж. И пусть стекло покрылось пылью, пусть заросло паутиной, Чуя всё равно может видеть, как серебро луны приобретает синий, красный, жёлтый и зелёный оттенки из-за цветного стекла. Это так красиво, что он невольно засматривается. Как и всегда. Каждый раз, когда он умудряется выскользнуть из дома под покровом ночи и приходит сюда, сначала какое-то время любуется этим прекрасным зрелищем. - Однажды тебя поймают, и тогда мы больше никогда не увидимся. Вздрогнув, Чуя встряхивает головой и проходит вперёд, судорожно осматриваясь. Темнота по углам будто живая, более плотная. От неё веет могильным холодом, и Чуя сжимает кулаки, будто так наберётся хоть немного смелости. Но страх исчезает только тогда, когда он находит взглядом знакомую до последнего завитка волос растрёпанную каштановую макушку. Дазай сидит на самой первой скамье и медленно покачивает ногами. На нём как всегда чёрные шорты на подтяжках и белоснежная рубашка с вычурными кружевными манжетами. Босые ноги чистые, незапятнанные, несмотря на грязь вокруг. Белоснежная, будто мраморная кожа Дазая мерцает, чуть светится в темноте, словно успела впитать в себя лунный свет и теперь отдаёт его обратно. - Я знаю, - негромко отвечает Чуя, боясь потревожить почти священную тишину этого места, и садится рядом с ним. - Я знаю, Дазай. - Тогда не приходи, - почти приказывает тот; и вжимает голову в плечи, опуская подбородок вниз. - Я не хочу, чтобы они сделали тебе больно. А они сделают. Они всегда причиняют всем вокруг боль. Святые, что погрязли во грехе и сами того не замечают. - Дазай... Выходит мягко, с сочувствием. Дазай от этого только ёжится сильнее, но Чуя не позволяет ему погрязнуть в неприятных воспоминаниях, придвигается ближе и крепко обнимает за плечи. То, как Дазай льнёт к нему в ответ... Ну как, как такого можно считать проклятым отродьем? - Не приходи, - повторяет Дазай, поднимая на него взгляд. Его глаза полностью чёрные. Цвета самой тёмной ночи. Цвета живых могильных теней по углам. Дазай поднимает холодную - всегда такую холодную - ладонь и проводит пальцами по тёплой щеке Чуи. Ногти у него тоже чёрного цвета. Кружева манжеты щекочут кожу. Кончики пальцев Дазая дрожат. Чуя знает, чего боится Дазай. Когда-то давно он уже дружил с двумя детьми из поселения. Вот только когда он показал им свою истинную сущность, один ребёнок принял это, а другой испугался и рассказал обо всём взрослым. Дазай никогда не рассказывал, чем закончилась та история, но достаточно часто - слишком часто - говорил о священном огне очищения, чтобы Чуя смог и сам догадаться, что ждало того несчастного, что продолжил общаться с Дазаем, несмотря ни на что. - Прости, - просит он искренне, от всей души. - Прости, Дазай. Но я продолжу приходить. Дазай поджимает губы и отводит взгляд, но не отстраняется от его рук, продолжая принимать крепкие тёплые объятия. И именно поэтому Чуя никогда не перестанет приходить. Демон Дазай или нет, для Чуи это не имеет никакого значения. Он ходит в церковь поселения вместе со старшей сестрой и постоянно слушает возвышенные проповеди, но это не меняет того факта, что даже в свои семь лет Чуя, будучи - по словам взрослых - неразумным ребёнком, прекрасно видит и осознаёт то, что происходит вокруг него. И когда он видит, как ведут себя все эти «благочестивые» люди, стоит им только покинуть церковь, как ведут себя эти женщины и мужчины, и дети - Чую от этого тошнит. От этого лицемерия, от этой лжи и пустоты. От этого двуличия. Дазай может сколько угодно быть демоном, но для Чуи он - ребёнок, остро нуждающийся в друге. Одинокий, потерянный, неприкаянный. Может быть, даже непонятый. К тому же, разве демоны не обитают в Аду? Разве демоны не бессердечные злые существа, терзающие людей и толкающие их к греху? Пока что Чуя видел только, как люди толкают самих себя к дьявольскому огню, своими собственными руками. Чуя видел много зла от детей из поселения, не принимающих его в свою компанию или втягивающих его в неприятности. От Дазая Чуя за четыре месяца их знакомства получил только множество интересных историй, утешающее присутствие рядом и понимающее, когда это необходимо, молчание, отзывчивую тишину. Если Дазай - демон, если он такой плохой, что за одну даже встречу с ним Чую должны «очистить», дабы спасти его душу, почему тогда Дазай сидит в этой полуразрушенной церквушке в полнейшем одиночестве? Почему так тянется к теплу Чуи, его присутствию и объятиям? Почему позволяет себе порой лить слёзы в присутствии Чуи, срывающиеся с его бледных щёк и тающие в воздухе серой дымкой, пахнущей тёплым пеплом? Может, Дазай и демон, но он не зло. Нет, Чуя совсем не видит в нём зла. - Прости, - повторяет он, прекрасно понимая чужие переживания, но также зная, что никогда не оставит Дазая наедине с пожирающим его одиночеством. - Тебе не стоит приходить, - повторяет Дазай, сжимаясь в его руках в комок. - Тебе не стоит, Чуя... И крепко обнимает его за шею, прижимается всем телом, противореча своим же словам. Всем своим видом кричит: «Прости меня, Чуя. Мне очень жаль». Между строк Чуя с участившимся сердцебиением и разрастающимся теплом в груди читает: «Я тебя тоже не отпущу. Я тебя тоже никому никогда не отдам».

|...|