Есть ли в небе лисы?

Я в десятый за сегодня раз проклинаю Славика, своего расчудесного агента, и всю его родню до седьмого колена. Проклятье заковыристое, продуманное и очень объемное, произносится в уме с чувством и звучит уже как мантра. Потому что этот негодяй засунул меня в психушку! Так, стоп, спокойно. Вдох, выдох, убийство все еще противозаконно, а Славик большую часть времени умница, ведь именно он раскрутил инициативную, но неопытную и бестолковую студентку до известной художницы. И теперь упек в психушку! Так, вдох, выдох. Козлина. Чтоб ему черти сегодня приснились. Повторив в уме снова проклятия на голову Славика, я подписываю бумаги, которые двигает в мою сторону Вениамин Самуилович Рубинштейн, любезно согласившийся лично курировать проект, в котором я теперь участвую. Мы с ним встречаемся в третий раз, и если до этого просто обговаривали детали и согласовывали список пациентов, то сегодня начнем занятия. Кисло улыбнувшись, я двигаю бумаги обратно. Там сказано о том, что я полностью осознаю риски, претензии к клинике предъявлять не буду и так далее. Жаль нет пометки о том, что мой призрак будет преследовать Славика вечно, если кто-то из здешних постояльцев меня прикончит. Нет, я люблю благотворительные проекты, я всеми руками и ногами за благотворительные проекты, но художественные занятия в психиатрической больнице, где содержатся опасные преступники? Спасибо, Славик. От души. Я понимаю, что все дело в ресоциализации (или как там это называется?), и мои занятия — лишь малая часть проекта, для которого отбирали адекватных (сидящих в тюремной психушке, да) пациентов, сохранивших способность к эмпатии и прочее, прочее, прочее. Но это не отменяет того, что у меня коленки трясутся. Люди сюда попадают не за просто так. Я ни слова против не говорила, когда мы участвовали в благотворительном проекте в детском доме, это действительно нужное дело, а здесь? — Вы готовы, Ася? — спрашивает Вениамин Самуилович, по-доброму улыбаясь. — Да, — киваю я и встаю. По крайней мере, меня будет сопровождать настоящий профессионал своего дела. В этом я убедилась, когда мы составляли список пациентов, которые будут принимать участие в занятиях. Рубинштейн очень подробно рассказывал про каждого, видно, что он относится к своим подопечным с теплотой, несмотря на все, что они натворили. Да и мне с ним спокойнее, Вениамин Самуилович производит очень хорошее впечатление. — Я понимаю, что вы волнуетесь, Ася, — говорит психиатр, когда мы выходим в коридор. — Поэтому хочу еще раз заверить вас, что все меры безопасности соблюдены, в комнате отдыха будут дежурить мои лучшие сотрудники. Они не позволят никому вам навредить. Пациенты, выбранные для занятий, не склонны к агрессии. Осудили их, надо полагать, за то, что улицу в неположенном месте перешли. Ну, Слава, ну погоди. Вениамин Самуилович продолжает рассказывать о своих пациентах, пока мы с ним идем по коридору больницы, а я улыбаюсь, хоть и слушаю вполуха. Следом за нами шагают двое крепких санитаров, что совсем не добавляет местному колориту дружелюбия в моих глазах. Атмосфера здесь крайне угнетающая, сложно представить, что в этом месте людей еще и лечат, а не просто изолируют от общества навсегда. Мне кажется, тут и здоровый человек умом двинется. Наконец мы останавливаемся возле массивной решетки, за которой находится комната отдыха. Несмотря на старинный вид конструкции, замок здесь электронный, санитар отпирает его ключ-картой. В большом светлом помещении, которое все равно производит удручающее впечатление, сидят шесть человек в больничной одежде. Столько же санитаров стоят в отдалении и делают вид, что они тут так, для интерьера. Все необходимое сюда уже принесли, мне остается лишь подождать, пока Рубинштейн толкнет вступительную речь, которую медсестра снимает на телефон для отчетности, и занять его место перед скромной аудиторией. Сглотнув ком в горле, произношу заранее приготовленные слова о том, какую важную роль играет творчество в жизни человека и все такое прочее. Попутно рассматриваю присутствующих. Четверо мужчин, две женщины, все выглядят довольно опрятно, хоть и немного заторможенно. Наверно, из-за лекарств. Перед каждым стоит небольшой мольберт и все необходимое для занятия живописью. Девушка с короткой стрижкой внимательно меня слушает, проявляет наибольшую заинтересованность. Ну, поехали. Я провожу вводный инструктаж, помогаю с палитрами и предлагаю сегодняшнюю тему, коротко объясняю, чем именно мы будем заниматься. Поворачиваюсь к своем мольберту и упираюсь взглядом в решетку в конце помещения. Там еще одна комната, и она не пуста. Скучающий санитар наблюдает за одним-единственным пациентом, замотанным в смирительную рубашку. Он сидит прямо на полу, скрестив ноги и сгорбившись, длинные рыжие волосы закрывают большую часть лица. Я откладываю кисть и подхожу к Рубинштейну. — Вениамин Самуилович, а тот человек?.. — О, нет, Ася, — качает головой мужчина, вздохнув. — Сергей просто отдыхает. Он не будет принимать участие в проекте. Очень тяжелый пациент. — Понятно, — бормочу я и собираюсь вернуться к мольберту. — Вы его не узнали? — спрашивает Рубинштейн. — Это Сергей Разумовский. Вы наверняка о нем слышали. Еще бы. Весь Питер слышал. Я киваю и подхожу к своему мольберту. Глаза вновь находят скрюченную фигуру за решеткой. Подумать только, тот самый псих в маске. Поежившись, отворачиваюсь и начинаю занятие, пока медсестра снимает нас со всех возможных ракурсов. *** — Еще три раза, Ася, я в тебя верю, — заявляет мой агент и тут же вешает трубку, избежав ряда неприятных эпитетов. Я сую мобильник в карман куртки и опускаю голову, стукнувшись лбом о руль. Прошло уже четыре занятия, и мне кажется, что я вряд ли выдержу еще три. Нет, пациенты меня не обижают, даже не пытаются. Наоборот, им очень интересно, работать с ними легко. Некоторые больше напоминают детей, настолько сильно на их разум действуют препараты. В целом, все нормально. Но это место… Такое чувство, будто оно пытается меня задушить. Там безумно тяжело находиться, я будто и сама медленно с ума схожу. И снова в голове возникает вопрос: людей пытаются вылечить или просто избавились от них? Еще немного пожаловавшись на жизнь игрушечному песику на приборной панели, я выпрямляюсь, пристегиваюсь и еду к тому месту, откуда меня забирает катер, чтобы отвезти в долбанный Форт. Куда вообще Минздрав смотрит? Разве можно так поступать с людьми, даже преступниками? Вон, даже Алькатрас закрыли, а наша дурь островная до сих пор работает и в ближайшее время прекращать не собирается. Дело не в том, что я сочувствую людям, преступившим закон… Ну, ладно, чуть-чуть теперь, но и только. Место действительно максимально неудачное для душевнобольных. Я продолжаю думать об этом, когда прохожу через главные ворота и миную пустой двор, поднимаюсь по ступенькам и переступаю порог больницы, расписываюсь в журнале в регистратуре и отдаю свою сумку на досмотр, выкладываю в специальный ящик все вещи, которые могут представлять опасность, и направляюсь в комнату отдыха. Вениамин Самуилович ловит меня возле решетки, и вместе мы заходим в помещение, где уже собрались мои ученики. И опять Разумовский, связанный смирительной рубашкой, запертый подальше от всех. Тряхнув головой, я улыбаюсь и поворачиваюсь к пациентам, рассказываю вводную часть и чем мы будем сегодня заниматься. Когда становлюсь лицом к мольберту, уже привычно поднимаю взгляд. Разумовский смотрит на меня. Тут же опускает голову, избегая зрительного контакта, но я совершенно уверена в том, что видела. Это впервые, обычно он остается безучастным ко всему, пока я здесь. Или нет? Я на него не обращала особого внимания, только в начале и в конце занятия. Зато обращаю сегодня и замечаю, что он действительно следит за происходящим, но как только я пытаюсь поймать его взгляд, тут же прячется. В конце концов, я бросаю это дело и сосредотачиваюсь полностью на занятии. Пусть смотрит, мне-то что? До тех пор, пока нас разделяют надежные решетки, волноваться не о чем. Я направляюсь к пациентам, чтобы помочь и направить, а в голове бьется навязчивая мысль. Это вот он творил тот ужас в городе? Не похож совсем на психа, который мог такое сделать. Или его так накачали лекарствами, что он теперь с трудом осознает, что творится вокруг? Скорее всего. Я-то почему об этом думаю? Переходя к следующему пациенту, вновь смотрю на Разумовского. Наши взгляды встречаются всего на пару секунд, а потом он отворачивается. Рубинштейн, похоже, это тоже замечает. Он подзывает санитара, который сторожит Разумовского, и приказывает увести того обратно в палату. Я чуть было не прошу Вениамина Самуиловича не делать этого, ведь Сергею вроде бы тоже интересно. Вовремя прикусив язык, иду к мольберту. Не мое дело, нечего лезть. Еще два занятия, и я сюда не вернусь. — Асенька, у меня есть к вам небольшая просьба, — говорит Рубинштейн, когда занятие заканчивается, и пациентов уводят обратно в палаты. — Конечно, — отзываюсь, высушивая салфеткой очередную кисть. — Я пойму, если вы откажетесь, все-таки дело несколько… деликатное, и к вашему проекту имеет лишь косвенное отношение. — Сделаю все, что в моих силах, — обещаю я и сую кисточку в футляр. Этот человек мне действительно нравится, так что я буду совсем не против ему помочь, если смогу. — Я прошу вас уделить одному из наших пациентов еще час вашего времени, — произносит Вениамин Самуилович. — Это особый случай, Асенька, от него сложно добиться какой-либо положительной реакции. Думаю, что арт-терапия может немного сдвинуть процесс. Я закрываю футляр, а сердце наполняют дурные предчувствия. Очень дурные. — Вы не просто так постоянно сажали туда Разумовского, — говорю я, глянув на открытую сейчас решетку. — Не просто, — без обиняков соглашается психиатр. — И я увидел именно то, чего хотел. Поймите, Асенька, Сергей очень болен, в его случае нет надежды на полное исцеление, но мой долг состоит в том, чтобы хоть немного облегчить его недуг. — Я в этом не сомневаюсь, — бормочу, улыбаясь, а сама чувствую, как по телу вновь прокатывается дрожь от страха. — Я прошу вас хотя бы попробовать сегодня. Само собой, вы не будете находиться с ним одна, я этого не допущу. — Предположим, — осторожно говорю я, судорожно подбирая причины для отказа. — Но как это все будет происходить? У него же руки связаны?.. — О, не волнуйтесь, Асенька, мы снимем оковы на время занятия. Он что, издевается? В отношении Разумовского «не волнуйтесь» и «мы снимем оковы» в одном предложении вовсе не успокаивает! Да тот псих кучу людей погубил! На кой черт мне вообще?.. — Считайте это моей личной просьбой, Асенька, — по-отечески улыбается Рубинштейн. Я мрачно смотрю на него. Твою же мать. Ругая себя на чем свет стоит, иду за Вениамином Самуиловичем по коридору к сектору, где содержатся особо опасные пациенты. В руках я держу коробку с принадлежностями для рисования. Добрый доктор сказал, что можно начать с карандашей. Я поинтересовалась, какова вероятность того, что Разумовский воткнет карандаш мне в шею. Рубинштейн заверил в невозможности такого исхода. Надо ли говорить, что я сто раз уже пожалела о своем согласии? Ладно, всего один час, Вениамин Самуилович очень просил хотя бы попробовать. Обещал поддержать мою инициативу с выставкой работ пациентов. Так что отработаем час, и потом я скажу, что не смогу продолжать. Все честно. Если Разумовский не убьет меня в этот час. Впрочем, чего это я? Вспоминая его бесчинства, с уверенностью могу сказать, что он справится и за первые пять минут. Примерно с таким настроем я и останавливаюсь возле белой железной двери. На вид мощно. Первым в палату заходит санитар, за ним второй, который несет мой мольберт и стул, потом Рубинштейн, и только потом я. За мной еще один санитар. Комната не настолько большая, чтобы в ней можно было не испытывать давления от присутствия такого количества людей. Из мебели тут только кровать с ремнями. Очаровательно. Разумовский сидит на ней, увы, но не пристегнутый, безучастно наблюдает за процессией. Санитар ставит мольберт возле окна. Я робко прошу передвинуть, и он делает это без возражений. — Сергей, это Ася Юрьевна, — начинает Рубинштейн, и я снова подаю голос: — Просто Ася. — Конечно. Это Ася, она участвует в благотворительном проекте в нашей больнице и проводит художественные занятия для пациентов. Я знаю, что вам не комфортно среди большого количества людей, поэтому попросил ее позаниматься с вами лично. Сейчас мы освободим ваши руки, голубчик, пообещайте мне обойтись без эксцессов. Разумовский кивает, не поднимая на врача взгляда. Я пристраиваюсь на краешке стула и стараюсь не пялиться на худые исколотые руки, которые не скрывает белая футболка. Там, в комнате отдыха, я не замечала, что он настолько… измотан. Пожалуй, это лучшее слово. Изможденный. Потерянный. Совсем не похож на того, кто сжигал людей заживо. Препараты. Да. Я снова напоминаю себе про то, что их тут пичкают транквилизаторами и черт знает чем еще, вот они и такие… Такой. — Ладно, — бормочу я, когда санитары отходят к стене. Выпрямившись, беру из коробки карандаш и уточняю: — Возможно, у вас есть предпочтения, Сергей? Вы пробовали рисовать раньше? Разумовский молчит, сцепив руки в замок, даже не притронулся к скетчбуку, который положили рядом с ним на кровать. Я некоторое время жду ответа, затем киваю: — Понятно. Тогда… Вы не против, если я начну? Может, вам будет легче включиться в процесс. Не будет. Весь час он так и просидел, глядя в одну точку. Выйдя в коридор, я с чистой совестью отказываюсь от дальнейших приватных встреч. *** На следующем занятии в комнате отдыха Разумовский вновь присутствует в качестве стороннего наблюдателя. В чем подвох? Я ведь вижу этот проблеск интереса в его глазах, когда он не успевает вовремя отвернуться, так чего он устроил мне тотальный игнор тогда? Впрочем, без разницы, его проблемы. Я склоняюсь над девушкой, которая проявляет на занятиях наибольшую активность, и отвечаю на вопрос, показываю, как лучше сделать интересующую ее композицию. Выпрямившись, собираюсь отойти, но она вдруг проворно хватает меня за руку. Тут же со своего места срывается санитар, а девушка успевает пробормотать короткое «Спасибо» перед тем, как тот выворачивает ей руки за спину. — Все нормально, — говорю я, но он даже не слушает, и тогда мне приходится повысить голос: — Все нормально! Отпустите ее, у нас все хорошо! Вениамин Самуилович! Я оборачиваюсь, а Рубинштейн благосклонно кивает, сказав лишь: — Алексей, отпусти. Санитар подчиняется и отходит, смотрит на меня, набычившись, будто я лично ему сейчас на хвост наступила. Я подрагивающей рукой касаюсь плеча девушки, хоть она и не кажется сильно удивленной. Часто здесь так? Хотя, тут ведь держат преступников, чему удивляться? И все равно я спрашиваю у нее, все ли нормально и может ли она продолжать. Получив согласие, возвращаюсь к мольберту. Дрожь никак не утихает, и уж точно не помогает то, что Разумовский стоит возле решеток. Санитар, который сторожит его, лениво смотрит на Сергея, явно доверяя ограде. Я встречаюсь с бывшим Чумным Доктором взглядом, он удерживает его на несколько секунд дольше, чем обычно, а потом отворачивается и садится на пол. После занятия я складываю инструменты в коробку и краем уха слушаю о том, как санитар заявляет другому, что если «в следующий раз тупой девке психопатка зубами вены перегрызет, то это ее проблемы». Они выходят, а я полощу кисточки в чистой воде. — Как вы, Асенька? — спрашивает Рубинштейн, подходя ко мне. — Светлана не сильно вас напугала? — Все нормально, — в очередной раз повторяю, убирая кисти. — Вениамин Самуилович… Я бы хотела еще раз попробовать индивидуальное занятие. И, если возможно, оставьте только одного санитара. — Конечно, Асенька, — улыбается психиатр и добавляет: — Только вам нужно будет еще кое-что подписать. Весь путь до его кабинета я пытаюсь понять, на кой мне это надо? Прокручиваю в голове образ Разумовского, застывшего возле решетки. Нет, он не жаждал посмотреть, как мне «психопатка перегрызет вены», и не за жесткими действиями санитара наблюдал. Он будто… волновался? Не уверена. Не знаю. И все равно хочу попробовать. Хотя бы ради Рубинштейна, который так переживает за своих пациентов, не глядя на их прошлое. Он хороший человек, и я хотела бы ему помочь. Хорошо, что моя старшая сестра не знает, что я собираюсь провести тут дополнительные занятия. Она бы это место уже по кирпичику разобрала. Нас снова сопровождают три санитара, но в палате остается один, как я и просила. Рубинштейн какое-то время вертится рядом, а потом выходит, ссылаясь на неотложные дела. Я даже рискую подвинуть стул чуть ближе к кровати под неодобрительный взгляд санитара и берусь за скетчбук, пытаюсь как-то начать разговор, но Сергей опять просто сидит. Под местность мимикрирует? Сдавшись, я начинаю рисовать липу, которую видела во дворе и просто рассказываю, как прошел мой вчерашний день, потом про сегодняшний, дальше про выставку, куда меня пригласили, и так далее. Иными словами, трещу без умолку. Когда дерево готово, я вслух рассуждаю, кого нарисовать на ветке: ворону или сову. На первом варианте Разумовский почему-то вздрагивает, поэтому делаю выбор в пользу второго. Рубинштейн, вернувшись застает меня живой и здоровой. Сергей сидит все в той же позе, за все время он ни слова не проронил. Позже выясняется, что доктор немного потерял счет времени, и я пробыла в палате чуть больше полутора часов. Вениамин Самуилович интересуется, согласна ли я повторить занятия. Я отвечаю согласием и на обратном пути домой все пытаюсь понять, зачем. *** Благотворительный проект заканчивается, а через день я снова отправляюсь в Форт, потому что пообещала Рубинштейну уделить еще немного времени его пациенту. За предыдущие три раза мы не сдвинулись с мертвой точки, и я понимаю, что вряд ли что-то изменится, но искренне восхищаюсь верой Вениамина Самуиловича в лучшее. Вот с кого нужно брать пример всем остальным врачам. Едва Рубинштейн покидает палату, как я переворачиваю лист скетчбука и начинаю делать набросок набережной, по которой вчера гуляла, а заодно уже привычно рассказываю, как прошел мой день. По дороге домой меня подрезал какой-то козел на своем Лексусе, чуть не спровоцировав ДТП, и я искренне возмущаюсь по этому поводу, ведь в аварию попадала только один раз, да и то, только фару разбила. На велосипеде и не свою. — Нет, вы представляете? Я натурально чуть не поседела! Еще бы немного, и машина бы точно вписалась в столб, а я бы сегодня пришла с воротником на шее. Как так вообще можно ездить? Понапокупают права, чтобы потом… — Вы не пострадали? — …гнать так, будто у них в запасе девять жизней. Нет, у него-то, может, они и есть, но не у меня. Нет, не пострадала. И ведь такие люди в итоге становятся причиной… Инфаркта, видимо. Я замолкаю и тупо смотрю на Разумовского, который отводит взгляд в сторону. Санитар тихо хмыкает в своем углу. Сергей что?.. Мне не послышалось? Или у меня из-за проклятого Форта теперь тоже глюки? — Не пострадала, — тупо повторяю, опустив карандаш. Разумовский кивает и больше ничего не говорит. Я еще несколько секунд жду, затем принимаюсь за набережную, пробормотав: — Короче, очень безответственный тип попался. И дальше молчу, слегка смущенная, из-за чего тишина в палате комфортной не кажется. Чего это я так растерялась? Заговорил и заговорил, что странного? Ну, например, то, что не каждый день маньяки интересуются моим самочувствием. Я делаю вид, что очень сосредоточена на линиях ограждения, взяв небольшой таймаут, а потом продолжаю: — Ой, а я вам забыла рассказать кое-что! Мы с сестрой вчера ездили в питомник лабрадоров, там ее подруга работает. Я целый час возилась с щенками, представляете? Они такие лапочки, просто что-то! А вы любите животных? Еле заметный кивок. — Я тоже люблю! Всегда хотела завести себе котика или собачку, но так и не решилась. Я слишком безответственная, из меня плохая хозяйка получится. А вам какая порода больше нравится? Сергей молчит, что уже не удивляет. Я дорисовываю последнюю деталь ограждения. — Дворняги, — тихо говорит Разумовский. Карандаш чуть не соскальзывает в сторону. Я улыбаюсь. — Здорово, мне тоже. У бабушки когда-то была дворняжка, Белкой звали. Хотя, она черная была, но я ее очень любила. О, смотрите, у меня получилась чб раскраска. Поможете мне немного? Пальцы устали, вчера весь вечер занималась картиной для выставки. Я внаглую сую Разумовскому альбом. Тот берет его, выглядит испуганным, но я не обращаю внимания. В маске по городу скакать не боялся, вот и с карандашами справится. Я открываю коробку и протягиваю ему, предлагая выбрать нужные цвета. Сергей трясущимися пальцами берет голубой и подносит его к рисунку. Дрожь мешает ему начать штриховку нормально, сбивает с толку и заставляет бледные щеки покрыться красным от смущения. По крайней мере, я думаю, что это смущение, а не злость на дурочку напротив. Ничего, я ж как танк, меня уже не остановишь. — Давайте помогу немного, — предлагаю и тянусь к его руке, держащей карандаш, обхватываю ее, направляя. — Не положено, — мрачно заявляет санитар. — Жалуйтесь Рубинштейну, — предлагаю я, подвинув стул чуть ближе. — Я сейчас тебя просто скручу и… Рука Сергея слишком сильно сжимает карандаш. — И нарвешься на судебный иск, — продолжаю за него, ослепительно улыбнувшись. — И больница нарвется, потому что мне здесь явно не положено находиться. Рубинштейн будет очень, очень рад. — Я об этом доложу, — бросает санитар, сердито раздувая ноздри. — Да пожалуйста, — чуть слышно бормочу я, отворачиваясь от него. — Так, вот здесь давайте чуть темнее сделаем. И здесь тоже. У вас не будет проблем из-за того, что так с ним? — Нет, — шепчет Сергей, так низко опустив голову, что пряди волос, выбившиеся из неаккуратного хвоста, закрыли лицо. — Нет. — Вот и хорошо. Так, а вот для ограды нам понадобится… Вот этот? Как думаете, подойдет?