Есть ли в небе лисы?

Я просыпаюсь резко и хватаю ртом воздух, глядя в потолок. В голове все еще звучит голос, родной и любимый голос, но с той интонацией, которая каждый раз режет не хуже его ножа. Повернувшись на бок, сгребаю вторую подушку с пустого места рядом с собой и прижимаю к себе, повторяю названия цветов, добавляю все более замудренные. Не брезгую даже пресловутым серо-буро-пошкарябанным, которым мама описывала некоторые мои наряды подростковые. Вдох, выдох. Сон. Просто сон. Кошмар. Так бывает, они еще снятся иногда. Отпихнув подушку, встаю и выхожу на небольшой балкончик, так удобно расположенный в моей комнате. Именно в моей. Нет больше нашей спальни, у каждого своя, потому что мы очень стараемся держать дистанцию и делать вид, что дистанцию не держим. Я бы хотела сказать, что прохладный ночной воздух принес немного облегчения, а легкий ветерок унес остатки плохого сна, но черта с два, потому что это гребаный Майами, и духота стоит сейчас даже ночью. Именно поэтому я спешу вернуться в комнату с кондиционером. Но через минуту вновь выползаю на балкон и смотрю вниз. Там, переливаясь мягким светом встроенных ламп, расположился бассейн. Пустой. И вокруг никого. Видимо, в два часа ночи не сильно хочется людям плавать. Перегнувшись через перилла, осматриваю двор закрытого элитного (с приставкой супер, если верить Разумовскому) комплекса. Вроде и правда пусто. Юркнув в спальню, я подхожу к шкафу и вытаскиваю оттуда купальник, который швырнула на самую дальнюю полку за ненадобностью. Быстро надев его, накидываю сверху рубашку с длинными рукавами, запахиваю ее и крадусь в коридор, оттуда к лифту. Никто не просыпается, так что вниз я спускаюсь благополучно. Махнув рукой ночному консьержу, спрашиваю, как там его дочка, которая на днях подвернула ногу, а потом соглашаюсь, что дети сейчас смотрят по телеку какую-то дичь. Выйдя во внутренний двор, еще раз осматриваюсь. Никого. Ладно. — Удачненько, — бормочу я, остановившись возле лежака. Взявшись пальцами за пуговицу на груди, расстегиваю ее. Потом застегиваю обратно. Внимательно оглядываю двор. Все еще никого. Расстегиваю пуговицу, потом вторую, но рубашку не снимаю. Купальник закрытый, живота не видно, зато шрам на груди теперь ничем не скрыт. Если потянут рукава вниз, то покажутся и все остальные. Я решаю пока оставить рубашку, она все равно легкая, и подхожу к краю бассейна. Вода теплая, красивая, чистая. Хоть сейчас рисуй. Оглянувшись, берусь за поручень лестницы и вожу ногой по поверхности. Плавать я люблю, очень, и в былые времена не упустила бы такой возможности. В былые. Мы здесь уже довольно долго, но я так и не решилась. Но сейчас же самый подходящий момент, разве нет? Я тяну правый рукав вниз, собираясь снять, но застываю. Нет, не подходящий. Застегиваю рубашку. Проще нырнуть прямо в ней, видимо. Я отхожу от края бассейна, сую мокрые ноги в сланцы и возвращаюсь в квартиру, где из половины наших окон так хорошо видно океан и кусочек пляжа. Серьезно, я порой думаю, что Разумовский взялся за старое, и это просто психологическая пытка. Надо было еще при осмотре квартиры озвучить мои новоявленные загоны, но я промолчала, не желая об этом разговаривать лишний раз. В конце концов, плавание — не жизненно важный элемент. А на улицу можно надевать легкие рубашки, так даже лучше, кожа не будет так страдать от солнца. Я сажусь на край кровати и сдергиваю с себя опостылевшую шмотку. Еще можно усиленно не замечать, что мой драгоценный возлюбленный держит целибат и строит из себя идиота при всех моих попытках намекнуть на что-то большее, чем поцелуи и объятия. Сначала я списывала все на таблетки, у них побочки неприятные. Но таблетки он больше не пьет, только витамины и какую-то хрень для суставов, которые после тридцати резко против его любимых поз за компом. На их мнение Разумовский благополучно кладет болт и глотает капсулы, веря, что колено будет болеть меньше. Будет, конечно, но только после того, как он перестанет сидеть на стуле в образе йога. Впрочем, не о том речь. Дело не в таблетках. Спросить я не могу, не знаю, почему. Ладно, знаю. Не хочу слышать ответ. Сама понимаю, что так красиво разукрашенное шрамами тело может его и не привлекать уже. И дело тут не в чувстве вины, а в ущемленной эстетике. Стремно, да. — Да ну, — шепчу я и ложусь на кровать. — Сказал бы. Или не сказал бы. Потому что тогда я наступлю себе на горло и уеду, и Разумовский лишится «части своей семьи». Ну, той самой маленькой стайки, которая следует за ним повсюду, закрывая глаза на все. Я накрываюсь сверху подушкой. Это просто обида говорит. Я так не думаю. Обида на что? На то, что мой любимый мужчина больше не находит меня привлекательной после того, как сам же и изувечил? Я кусаю нижнюю губу. Стоп. Все, точно стоп, точка невозврата, эти мысли надо давить без жалости и сострадания. Мы уже все обсудили и проговорили, пережили. Это был не он, я знаю. Ну, не хочет Разумовский меня вот такую больше, ну что поделать? Я ж не буду валяться у него в ногах, умоляя трахнуть меня хотя бы с закрытыми глазами. И сильнее чувства порой проходят. Проходят. Я зажмуриваюсь и вслепую шарю рукой по тумбочке. Найдя телефон, затаскиваю его под подушку и открываю нужный чат, отправляю всего один символ, просто точку. Если пролистать дальше и не обращать внимания на диалоги, там найдется десятка четыре таких сообщений с обеих сторон. Я выключаю телефон и как раз слышу, как в коридоре открывается дверь. Не соседняя, нет. За стенкой спит Олег, и именно он настоял на том, чтобы его спальня находилась между нашими. Причина не озвучивалась, но и так ясно, что дело все в той же пресловутой безопасности. Спустя пару секунд открывается и моя дверь, а потом я чувствую, как прогибается кровать позади. Подушку с меня стаскивают, талию обвивает сильная рука, правая, именно ею он… Я кусаю губу уже до крови. — Кошмар? — тихо спрашивает Разумовский, осторожно прижимая меня спиной к своей груди. Я мелко киваю. Его голос не сонный, значит, не спал и сидел за компьютером. Иногда мои сообщения его будили. Сережа специально настроил телефон так, чтобы оповещение не затихло, пока он не отключит его вручную. Так он точно просыпался. Казалось бы, можно просто спать в одной комнате, но никто из нас этого не предлагает. Я разворачиваюсь в его объятиях и утыкаюсь лицом в грудь, обнимаю, пытаясь вернуть себе равновесие. Чертов бассейн. Чертов Майами. Завтра же потребую переехать на Аляску. — Спи, — шепчет Сережа, накрывая меня легким одеялом. — Я здесь, с тобой. Ты нужна мне, ma petite souris, я так люблю тебя. Теперь, вспомнив, как другой бросил ту отвратительную фразу перед тем, как оставить меня умирать, он говорит эти слова очень часто, будто старается перекрыть ими голос своего злобного двойника. Поначалу работало, а теперь вот я думаю: нужна в каком смысле? Может, он просто не хочет потерять близкого человека, ведь их у него только двое, вот и цепляется за меня, несмотря на то, что… Закрыв глаза, концентрируюсь на его запахе, сама выбирала эти духи, легкие и свежие. Сережа продолжает говорить, мешая русский с французским, и я пропускаю момент, когда засыпаю. Утро встречает меня уже в одиночестве, потому что даже в такие ночи мы не остаемся друг с другом. *** — Чего киснешь? — спрашивает Олег, когда я иду на рекорд и размешиваю сахар в чае уже десятую минуту. — Погода дерьмовая, — отвечаю, даже не поворачиваясь в сторону окна. — Н-да? — скептически уточняет Волков. — Там солнечно. Дождь не обещали. И в этом вся проблема. — Ты куда ночью ходила? — интересуется наемник, присаживаясь за стол напротив. Я вытаскиваю ложку из кружки, буркнув: — Гулять. — Опять дерьмо какое-то приснилось? Какое-то. Оба мы знаем, что нам снится. — Ага. Спустилась вниз, побродила вокруг бассейна. — Лучше бы поплавала, больше толку было бы, — заявляет Олег и смотрит на меня. Так проницательно смотрит, что хочется стукнуть его ложкой по лбу. — Не хочу. Хлоркой воняет. — Согласен, прямо несет. Только враньем, а не хлоркой. — Волков, отстань. Какие на сегодня планы? — Не знаю насчет вас, а у меня дела. Нужно кое с кем встретиться, вернусь вечером. — С каким количеством стволов? — Со своим. Друг армейский тут в пригороде обосновался, как выяснилось. Повидаться хочу. — Олег залпом допивает кофе без сахара и добавляет, усмехнувшись: — Да и у вас будет время вдвоем побыть, молодость вспомнить. В задницу я Волкова не посылаю, хотя хочется, но прямо чувствую, как кислое выражение лица становится еще кислее. Чтобы не сказать чего лишнего, я встаю и иду к холодильнику, роюсь там в поисках чего-нибудь. Прихватив пирожные, возвращаюсь за стол. — А как же аскеза? — уточняет Олег. — В жопу аскезу, — отзываюсь я и открываю крышку контейнера. Волков любезно двигает ко мне пустое блюдце. — Ты бы поговорила с ним, — вдруг выдает он, и я удивленно смотрю на него, замерев над пирожным с вилкой в руке. — Серьезно, Ась. Он первый не начнет, побоится тебя задеть. Поэтому не молчи. Я опускаю вилку, так и не воткнув ее в бисквит. Ясно. Раз даже Олег заметил… Значит, я права, и Сережа интересуется мной далеко не в том ключе, что раньше. Боится сказать, потому что я обижусь и уеду, а он потеряет близкого человека. Кто говорит, что нельзя любить по-родственному женщину, которую когда-то любил до дрожи к коленках? — Ты чего? — спрашивает Волков, когда я отодвигаю от себя тарелку и встаю. — Верна аскезе, — мрачно говорю и сую контейнер обратно в холодильник. — Ася, если я… — Да нормально все, Олег. Ничего неожиданного, наоборот, очень даже закономерно. Ты во сколько едешь? — К трем, — растерянно отвечает он. — Я тогда по магазина пройдусь, в два вернусь. Только зачем? Нет, причина-то ясна: мы стараемся не оставлять Сережу одного, просто на всякий случай. Но я-то зачем цепляюсь за все это? Может, стоит сделать первый шаг и поговорить, как Олег советовал? Расставить все точки и уехать спокойно. Выть в подушку придется долго потом, но я-то справлюсь, первый раз, что ли? Сложнее будет объяснить семье, где я болталась все это время. Есть еще вариант. Свалить туда, где меня никто не знает, и начать заново. Деньги проблемой не будут, достаточно просто прислать Разумовскому сообщение со значком доллара и суммой. Как же мерзко внутри. *** Я падаю задницей на песок и смотрю на легкие волны, пониже надвигаю кепку на лоб. Светлая рубашка с длинными рукавами не скрывает шрамы полностью, но и заметить их под ней можно только в том случае, если присматриваться. Плюс этого города и ему подобных: всем на тебя насрать, плюс к резко скакнувшая до небес толерантность. Разглядывать шрамы и тыкать пальцем вдруг стало очень невежливо, этим и живем. И вот я бы не сказала, что они меня так уж беспокоят. Не беспокоили, пока мы снова не сошлись с Разумовским. Он не акцентирует на них внимание, старается просто не замечать, потому что я один раз попросила его об этом, с радостным блеском в глазах показывает мне, какие чудные платья нашел в интернет-магазине, вот просто сказка, любое сядет идеально. Идеально в минус, потому что там рукава короткие, либо их вообще нет. Иногда в такие моменты я хочу треснуть его чем-нибудь тяжелым. Это уже издевательство какое-то. Серьезно не понимает? Или специально комедию отыгрывает, чтобы догадалась наконец? Олег прав, надо поговорить. Расставить все точки. Перестать унижаться и пойти своей дорогой. — Смешно, — выдавливаю я, обнимая колени, и чувствую, что глаза уже на мокром месте. — Прямо очень. *** — Так, я заказывал без чеснока и все проверил. Чеснока и правда нет, можешь спокойно есть, — гордо заявляет Разумовский и ставит передо мной тарелку с крайне аппетитным куском мяса и гарниром. — Ты что будешь пить? Вино? А, прости, ma petite, ты же говорила про аскезу. Тогда… — В жопу аскезу. Ром и колу. С калориями, пожалуйста. — Ладно, — медленно протягивает Сережа и возвращается к холодильнику. Сегодня мы ужинаем в столовой, все как полагает, даже долбанные свечи зажег. Прелесть. Спасибо, что никого больше. Я берусь за вилку, ковыряю золотистые ломтики картошки. Ресторан, из которого Разумовский заказывал сегодняшнюю еду, мы нашли недавно, и даже странно, что это место ему понравилось, ведь там нет ни одной звезды. Ну, кроме нашей, периодически достающей поваров, чтобы добавили вот столько пармезана, а не столько, вот еще буквально на щепотку больше, если переборщить, то уже не то будет. — Прошу. Разумовский ставит на стол стакан с темной жидкостью, а сам садится напротив с вином. Стол довольно небольшой, поэтому он даже достает до моей руки, лежащей возле тарелки. Легко сжав ее, Сережа вздыхает и завороженно шепчет: — Ты сегодня так чудесно выглядишь, дорогая Ася. — Спасибо, — отзываюсь я, поправляя рукав платья. — Да, я нашел тот фильм, про который ты говорила. Можем посмотреть его после ужина, что скажешь? Какого хрена ты все это делаешь? Вот, что я скажу. — Давай, — киваю и вновь берусь за вилку. — Все в порядке? — уточняет Разумовский. — Ты выглядишь немного расстроенной. — Тебе показалось, Сереж. Он, нахмурившись, отодвигает стул и садится на другой, который рядом со мной. Коснувшись щеки, уверенно говорит: — Я люблю тебя, ma petite souris. Ты ведь тоже любишь меня? — Очень, — честно отвечаю, не в силах отвести взгляда от этих невозможных глаз. Безумно сильно, так, что никогда не пройдет. Мне так хочется попросить его не оставлять, дать всему этому еще один шанс, честно, я уже согласна на секс в темноте, в одежде, с закрытыми глазами, да хоть все вместе, если ему настолько невыносимо видеть мое тело, лишь бы он любил меня так же, как раньше. Но я молчу. И самое страшное, я молчу не из-за того, что не хочу унижаться. Молчу, потому что понимаю все. Я же не совсем еще дура. Рядом со мной физически здоровый мужчина, привлекательный, образованный, харизматичный как последняя сволочь, и ему нужны нормальные отношения. Я ведь помню, как Разумовскому раньше нравилось смотреть на мое тело при свете, как он медленно целовал чистую нетронутую кожу, как водил по ней пальцами, вымазанными краской, заявляя, что создает шедевр на шедевре. И теперь он вынужден терпеть вот это вот все, да еще и вспоминать каждый раз, что его рука вырезала каждый шрам. — Я люблю тебя, Сереж, — повторяю, чувствуя себя последней эгоисткой. Разумовский целует меня, отстраняется, ухмыльнувшись. — Мне не нравится ром с колой, — говорит он и облизывает нижнюю губу. — Но так очень даже вкусно. И он целует снова, а я поддаюсь ему, будто безвольная. Впрочем, так и есть наверно. Рядом с ним испаряется любая гордость и сила воли. Разумовский отодвигается, занимает свое место и начинает рассказывать о том, как шикарно у него получилось обуть Holt International, оставив их без последних штанов. Он и раньше собирался, но ждал, пока дела у ребят станут совсем плохи, чтобы не сильно светиться. После того, как Август Хольт лично приложил руку к его похищению из тюрьмы, я даже не пыталась возражать. Попросила еще подсыпать прессе разные интересности, чтобы дражайший Август раз и навсегда отключил себе интернет. Если он жив, конечно. Сейчас разное говорят, но на Хольта нам плевать, по большей части. Разумовский лишь слегка отомстил, да казну пополнил. — Так, вот сейчас, — бормочет Сережа, настраивая канал на здоровенной плазме. Я жду его на диване, а слегка захмелевший мозг убеждает меня, что самое время решить, будто нам все показалось, и жизнь прекрасна. Разумовский садится рядом и приглашающе раскрывает объятия, я тут же спешу прильнуть к нему. Ладонь ложится прямо на мое бедро, но он сразу двигает руку выше, обнимает теперь уже вполне невинно. Ну и ничего в этом такого, мы же фильм смотреть собирались. Сережа целует меня в макушку и спрашивает: — Готова? Я киваю. Конечно, готова. Готова смотреть кино, готова дать пинок всем невеселым мыслям, готова ластиться к нему как кошка. Сережа двигается так, чтобы я могла прижаться теснее, водит пальцами по моему плечу и смотрит в экран. Я тоже пытаюсь сосредоточиться на том, что там происходит, но получается не очень. Слишком уж Сережа близко, и не замечать то, как меня к нему тянет, сложно. Я пальцем пересчитываю пуговицы, на которые застегнута его рубашка, чувствую, как он перемещает ладонь мне на талию. Олег просто не то имел в виду. И я неправильно поняла, надумала. У нас све нормально, ну не может человек вот так обнимать, если угасли чувства. К середине фильма я ерзаю и сажусь ровнее, касаюсь Сережиного подбородка, чтобы он обратил внимание на меня. На мои губы. Он обращает, целует так нежно и с привычным напором, и я подаюсь ближе, когда Разумовский позволяет перехватить инициативу. Встав на колени, опираюсь руками о его плечи, хочу сесть на него, но Сережа удерживает меня за талию. Характер поцелуя меняется, становится почти целомудренным. Разумовский отодвигается. — О, смотри, — нарочито веселым тоном говорит он, притягивая к себе в объятия мое одеревеневшее тело. — Сколько мы пропустили, если они уже на другом конце земного шара оказались? Много пропустили. Все, наверно. *** — Спокойной ночи, любимая, — произносит Сережа перед моей дверью, до которой проводил в лучших традициях настоящего джентльмена. — Останься со мной, — прошу я, потянув его за рубашку. — Конечно, ma petite. Иди в душ, я пока подправлю кое-что в программах. Я отправляюсь в ванную, а когда выхожу в пижаме, состоящий из коротких шорт и майки, Разумовский уже ждет в спальне, стоит возле двери на балкон. Я подхожу к нему и обнимаю сзади, прижавшись щекой к напряженной спине. — Ты устал? — тихо спрашиваю, оглаживая ладонями живот под рубашкой. — Могу сделать тебе расслабляющий массаж, хочешь? — Не нужно, — говорит Сережа и мягко отстраняет мои руки. — Давай лучше я займусь твоей рукой. Я безропотно иду за ним на кровать, залезаю под одеяло, а Разумовский гладит мое предплечье, задевая длинный шрам, прошедший по диагонали. Та рана была глубокой, и недавно мы выяснили, что лезвие задело сухожилие, надрезав его. Времени на нормальное обследование в Италии у нас с Олегом тогда не было, нашлось дело поважнее. Уже в Америки мы выяснили проблему и то, что края сухожилия в месте надреза разошлись, и оно просто усохло и стало теперь тоньше. Поэтому мне и было тяжело держать кисть. Сейчас я пью положенные лекарства, а Волков с Разумовским по очереди делают мне предписанный массаж, каждый раз напоминая о том, что можно попытаться исправить ситуацию оперативными методами. Я пока не соглашалась, но и не отказывалась. — Так не больно? — спрашивает Сережа, осторожно надавив. — Нет. Ты полежишь со мной потом? — Ну как я могу тебе отказать, ma petite? — улыбается он. — Так, сейчас… Нормально? Давай чуть сильнее попробуем. Он действительно остается после того, как заканчивает с рукой. Укладывается поверх одеяло, а я двигаюсь к нему под бок, стараясь поймать как можно больше нежности, и вот ее он для меня не жалеет. Обнимает, гладит, целует и шепчет кучу милых и приятных слов, но когда я поднимаю голову, чтобы встретить с ним губами, а руку опускаю на живот, он как бы невзначай перехватывает ее и сцепляет наши пальцы в замок. Намек ясен. Потому я делаю вид, что заснула, и перед тем, как уйти, Сережа целует меня в щеку. Дверь за ним закрывается, а я распахиваю глаза, пялюсь в синюю штору на окне. Выжидаю еще час, только потом натягиваю джинсовые шорты, Сережину футболку, которую он будто случайно оставил в моем шкафу, и рубашку и выхожу из спальни. Разумовский не выскакивает меня ловить, поэтому квартиру я покидаю снова без проблем. Пляж от нас недалеко, и на улице довольно людно, несмотря на время. Я без проблем дохожу до места назначения. Там тоже есть люди, но никто друг на друга не обращает внимания, все сосредоточены в пределах своих компаний. Я шагаю дальше, пока не набредаю на относительно спокойное место, только какая-то парочка неподалеку прогуливается, и только тогда захожу в воду. Думаю о том, чтобы снять одежду, под которой купальник, но не получается. Разумовский, может, и любит меня, но далеко не так, как раньше, как нам бы того хотелось. Я сажусь в воду прямо в одежде. Здесь мелко, и купаться разрешено, так что черт с ним. Проблема в том, что я не смогу быть с ним просто рядом в качестве друга и соратника, я люблю его так, что внутренности выкручивает от мысли о невзаимности. Не такой взаимности. — Да какого ж хрена? — выдыхаю я, закрыв лицо руками. — Нечестно, нечестно, все это нечестно, блин! Ты же сам со мной это сделал, черт бы тебя побрал! И теперь нос воротишь… Мне бы ненавидеть его. Все было бы тогда гораздо проще.