Есть ли в небе лисы?

Я сижу на предпоследней ступеньке и слушаю, как разговаривают Волков и Разумовский. Олег последние два дня приходит к нему не только с едой, но и с вопросами. Он начал оставаться в подвале дольше, как только допустил, что угрозы вроде бы нет. Вроде бы. Я неизменно таскаюсь следом, но так и не нашла в себе сил переступить через страх и просто сижу снаружи. Слушаю. Пытаюсь понять. Разумовский между извинениями и мольбами сбивчиво рассказывает про «другого», утверждает, что после тюрьмы тот с каждым днем захватывал над ним все большую и большую власть, пока не одолел практически полностью. При этом он не может сказать, где начинались собственные мысли, а где двойника, но продолжает утверждать, что произошедшее в Венеции не его вина. Точнее, вину-то он берет на себя, потому что вовремя не понял и позволил этому случиться, так легко сдался голосу в голове. И, конечно, в том, что сделал с нами, он тоже, по его словам, виноват, его рука держала пистолет и нож. В общем, замкнутый бредовый круг, кажется, нескончаемый. Во всем этом мы с Олегом потом старательно по вечерам ищем причину и следствие, потому что «не виноват, но виноват» помогает слабо. Другой Разумовский стрелял в Олега, другой Разумовский резал меня, но настоящий все равно жрет себя чувством вины. И, конечно, до сих пор нас терзает один вопрос: а был ли тот, другой? Или это уловка, и он нас добьет, когда ослабим бдительность? — Я понимаю, что ты не веришь, — говорит Разумовский. — Я все понимаю. Мне жаль, Олег, я знаю, что мои слова ничего не исправят, но все равно… — Дело не в этом, Серый, — прерывает новый виток самобичевания Олег. — Я должен убедиться. Сейчас речь не только обо мне. Разумовский молчит некоторое время, затем тихо произносит: — Она не ушла? — Нет. Это одна из причин, почему ты до сих пор здесь. Я поднимаю голову, с удивлением прислушиваюсь. — Я притащил ее сюда, и теперь вся ответственность за ее безопасность на мне. Я должен знать наверняка, что ты не бросишься хотя бы на нее. Рыцарь, чтоб его, без страха и упрека. Я встаю и собираюсь подойти к двери, но ноги прирастают к холодной поверхности ступеньки. Сделать шаг через нее кажется невозможным. Сажусь обратно. Волков прав, наверно. Не только про меня, больше про то, что нужно понять степень угрозы, и есть ли она вообще. — Я не трону ее, Олег! — продолжает горячо возражать Разумовский. — Ни ее, ни тебя! Но ты… Ты прав. Так будет лучше. — Я приду вечером, — говорит Волков. — Спасибо, — вновь срывающимся голосом отвечает Разумовский. Олег выходит, не дожидаясь очередной истерики. Она случается, но уже за закрытой дверью. Волков встречается со мной глазами и кивком указывает наверх. Уже на разгромленной кухне мы вновь обсуждаем сегодняшнюю подвальную беседу. — Его состояние оставляет желать лучшего, — резюмирует наемник. — Я не понимаю, что там было в Сибири, но не думаю, что стоит полагаться на слова о том, что другого больше нет. — Я и не полагаюсь, — пожимаю плечами, запахивая серый кардиган. — Нужно поехать в город, — помолчав, вздыхает Олег. — Пополнить припасы и докупить кое-какие вещи. Заодно найду лекарства, которые он глотал в Италии. Нельзя допустить, чтобы ему опять крышу сорвало, а это не за горами. Да уж. Кто угодно чокнется, сидя в подвале один, а если уже проблемы с башкой, то и подавно. Все произошедшее не добавляет душевного здоровья. — Разумовский говорил, что те таблетки не особо помогают, — напоминаю я. — Лучше, чем ничего. Надо попробовать. У тебя есть пожелания? Стиратель памяти, как в фильме «Люди в черном». Мечтать не вредно. Пока Олег собирается, я дописываю в небольшом блокноте, что еще нужно купить, начиная с теплого мужского свитера размера L и другой базовой одежды. Еще пару одеял, потому что кое-кто вечно мерзнет, шоколадные батончики, но без изюма или мягкой белой начинки, он такие терпеть не может. Энергетики с таблетками лучше не мешать, поэтому кофе, а заодно то, в чем его варить. Пакетированные соки светлость не жалует, значит, пусть будет газировка. Альбом и карандаши, пригодится, когда мы будем уверены, что он не воткнет их в наши шеи. Шампунь, желательно цитрусовый, если нет, то любой, но только не какой-нибудь огуречный. Чипсы, сырные. И еще… Олег подходит сзади, заглядывает мне через плечо в список. Тяжко вздыхает. — Ася, тебе что-нибудь нужно? Новый хребет. — Сейчас, — бормочу я, добавляя еще несколько пунктов. — Вот. Волков забирает блокнот и обещает: — Я постараюсь вернуться как можно быстрее. Угукнув, иду в комнату со спальниками. *** После ухода Олега проходит минут пятнадцать, и я не выдерживаю, снова спускаюсь вниз, стараясь наступать как можно тише. Сажусь на треклятые ступеньки. За дверью ничего не слышно, ни шепота, ни плача, ни разговоров с самим собой. Я ничего не делаю, просто смотрю на пласт металла. Там, за ним… Тряхнув головой, закатываю рукав кардигана. Шрамы не побелели. Доктор перед выпиской сказал, что нужно время и терпение, а также назначил специальные мази. Шура тут же купил их, у него они и остались. Во-первых, прикасаться к рубцам неприятно, физически. Во-вторых… Не знаю. Я боюсь, что если они потускнеют и станут мягче, не такими заметными, я потеряю бдительность и сдамся. Кожа довольно быстро покрывается мурашками, и рукав приходится опустить. Еще немного посидев без дела, я стучу по стене рядом. Расстояние до двери меньше метра, должен услышать. Сначала ничего не происходит. Спит? — Олег? — раздается неуверенный голос с той стороны двери. И снова слова застревают в горле. Казалось бы, что проще? Назови свое имя и скажи ему что-нибудь еще. Наори, обвини, потребуй объясниться и перед тобой, да что угодно. Но нет. — Ася? — совсем уж еле слышно произносит Разумовский, и столько боли и страха в этом тихом голосе, что охота зажать уши. — Я… Ты не хочешь со мной говорить? Надо же, чуйка на месте. — Если ты правда тут, и мне не кажется, то пожалуйста, постучи еще раз, — просит он. Я повторяю звук, хотя здравый смысл кричит, чтобы убиралась наверх и ждала Олега. — Ася, — бормочет Разумовский. — Я… Я столько должен сказать, объяснить. Я знаю, что слов не будет достаточно, но… Умоляю, прости меня, любимая. Что же ты, моя любимая мышка? — Я так виноват перед тобой. Я должен был заставить тебя уехать при первых же подозрениях… Но я такой эгоист, любимая, я нуждался в тебе и не хотел отпускать, а в итоге сам не заметил, как потерял контроль. Тот, другой… Прости меня, пожалуйста… Ну приехали, опять рыдаем. Я съеживаюсь, натягиваю рукава кардигана сильнее и сгибаюсь, ткнувшись лбом в колени. — Или лучше не прощай, — вдруг говорит Разумовский и всхлипывает от своего же предложения. — Да, так… Так будет правильно. После того, что я сделал с тобой… За что? Вот, что я хочу спросить. Как ты это допустил? Как я это допустила? Как ты мог целовать мои руки, а на следующий день устраивать этот ужас в своем саду? Как мне понять, где был ты, а где другой? Как поверить, что это тот, второй, оставил на моем теле столько следов? Как убедиться, что ты говоришь правду? Как уйти от тебя? — Ася, — хрипло зовет Разумовский. — Я безумно люблю тебя. Да уж, чокнулись мы оба. — Я бы никогда не причинил тебе боль в здравом уме, любимая. А ты в нем хоть раз в жизни-то был? — Я заслужил сгнить здесь за все это. Пожалуй. Я встаю и иду наверх, громко топая, чтобы он точно понял, что я ушла и не болтал все это в пустоту. *** — Уверена? — в сотый раз спрашивает Олег. — Да. Я прижимаю к себе стопку вещей и пытаюсь изобразить решительный вид. Волков приподнимает одну бровь. — Выглядишь так, будто тебя сейчас стошнит, — говорит он. — Я рассматриваю этот вариант. Давай, пойдем. Наемник подхватывает третий спальник, сует его в наполовину пустую спортивную сумку и идет в сторону входа в подвал. Я разворачиваюсь и шагаю в другую. Ругаясь сквозь зубы, снова делаю поворот, чтоб последовать за Олегом. Мы спускаемся вниз, я замираю на ступеньке. Волков приказывает Разумовскому отойти к дальней стене, привычно ждет минуту и открывает дверь. Переступив порог, оборачивается. Я перевожу взгляд вниз. — Олег? — неуверенно зовет Разумовский. — Стой на месте, — говорит наемник. Я, сцепив зубы, шагаю вперед и замираю. Ничего страшного не происходит, но сердце все равно колотится где-то в пятках. Вот ведь. Волков проходит чуть дальше, я, опустив голову, двигаюсь вперед еще чуть-чуть. По крайней мере, кофта закрывает шрамы. — Олег, она?.. — Тихо, — спокойно прерывает его наемник. Я переступаю порог, стараюсь держаться у Олега за спиной. Он идет вперед медленно, останавливается возле старого матраса, который служил Разумовскому кроватью. — Положи сюда, — говорит Волков, обернувшись. Легко сказать. Для этого надо отойти в сторону, просто кинуть стопку на матрас я не могу. Жест будет выглядеть отвратительно. Глубоко вдохнув, делаю небольшой шаг. Глядя только на старое одеяло, присаживаюсь на корточки. Уже привычка, потому что наклоняться я не могла, когда раны были еще свежие, и до сих пор кажется, что шрам на спине вдруг лопнет от такого движения. Конечно, это иллюзия, я пока не придумала, как с ней справиться. Положив вещи, я выпрямляюсь и рискую поднять взгляд. Разумовский смотрит на меня, кто бы сомневался. Смотрит так, будто не может поверить. Даже отсюда видно, как у него дрожат руки. Выглядит он откровенно паршиво, весь бледный и измотанный. Не спал? Волосы спутанные, давно не мытые. Нет, Олег водил его в душ, но несколько дней назад. Вода холодная, и человеку, сидящему в подвале, лучше не злоупотреблять. Тюремная роба вся в пыли и пятнах, что понятно, никто здесь уборку не делал. Это место для него совершенно не подходит. А вот этот его взгляд не подходит мне, как и поджатые в попытке не разреветься губы. Ему паршиво. И только сейчас я замечаю, насколько здесь сыро и холодно. На улице вполне тепло, но в подвале этого не чувствуется. Так и до воспаления легких недалеко. — Ася, — шепчет Разумовский и шагает вперед. Олег предупреждающе вскидывает руку и загораживает меня собой. — Стой там, — строго повторяет он и ставит сумку возле матраса. — Здесь еще кое-что, по мелочи. Я приду через час и отведу тебя в душ. После принесу еду. — Да, я… — И вот. — Волков вытаскивает из кармана два пузырька с таблетками. — Ты будешь их принимать. — Но… — Не обсуждается, — вновь прерывает его Олег и звучит очень бескомпромиссно. — Да, да, конечно, — потерянно бормочет Разумовский. — Идем, — говорит Волков уже мне. Я поворачиваюсь спиной только потому, что Олег следует за мной и не упускает Разумовского из поля зрения. Не дожидаюсь, когда он закроет дверь, сразу поднимаюсь наверх. Едва уставший друг появляется в проеме, говорю: — Нельзя его там и дальше оставлять. — Знаю, — кивает Волков. — Становится слишком холодно, плюс он там постоянно один. Это издевательство, мы не для этого его забирали. Я не хочу, чтобы он загнулся от пневмонии. — Подождем пару дней, — произносит Олег, потрепав меня по плечу. — Чтобы таблетки подействовали. Тут мне крыть нечем. — Ладно, — бормочу и иду в комнату, где мы спим, чтобы не встречаться с Разумовским по пути в душ. — Олег? Я хочу сама отнести еду. — Если думаешь, что готова. Я останусь за дверью. *** Нет, я не готова и вряд ли когда-нибудь буду, но от игр в прятки лучше не станет. Поэтому я сжимаю поднос крепче и бесстрашно шагаю через порог. Ладно, бесстрашно — вранье. Мне кажется, что я сейчас, будто белка, откинусь от того, что сердце разорвется от ужаса. Разумовский, предупрежденный Олегом, стоит у дальней стены, держит в руках полотенце фиолетового цвета. Им он пытался высушить волосы, когда мы пришли. Блин, ну точно. Фен. Вот, что забыли. Мне он не особо нужен, я в последнее время болт забиваю на волосы, но я и в подвале не живу. — Спасибо, — шепчет Разумовский, когда я ставлю поднос возле матраса, на котором расстелен спальник. В черных штанах и оранжевом свитере он выглядит лучше, чем в тюремной робе, но все равно такое чувство, что вот-вот свалится от измождения. Я выпрямляюсь, скрещиваю руки на груди. Рукава длинные, ничего не видно. Вот только загнанный взгляд скользит по телу там, где должны быть шрамы, будто видит их через одежду. — И за это тоже, — говорит Разумовский, глянув на полотенце. — Я знаю, что это ты… Олег бы не стал заморачиваться над цветом или запахом шампуня. И газировка и все остальное… Зачем ты?.. Я не заслуживаю… Можно подумать, кто-то спорит. — Я сделаю все, что в моих силах, чтобы… — Он в очередной раз запинается, смотрит в сторону. — Прости. Я понимаю, что это ничем не искупить. Олег распахивает дверь шире, и я иду к выходу. — Ася, сколько раз он?.. Я… Сколько? Я встречаюсь взглядом с Волковым, отрицательно машу головой. — Поешь, — единственное, что удается выдавить перед тем, как закрывается дверь. Нет, я не собираюсь до конца жизни это скрывать. Я скажу ему сколько на мне шрамов, но только тогда, когда смогу быть с ним достаточно долго. Потому что его неизбежно накроет истерика, и в этот момент я должна быть способна хотя бы стоять рядом. Не для злорадства или чего-то в таком духе, мне не нужно видеть, как его мучает то, что он сделал. Я лишь хочу убедиться, что он ничего не натворит с собой на эмоциях. *** Через два дня я вновь набираюсь смелости и приношу ему завтрак. Олег опять стоит рядом с дверью. Разумовский лишь просит разрешения не выбираться из спальника и не идти к стене, говорит, чтобы поставили поднос у входа. Мы с Волковым переглядываемся. Он подходит ближе, всматривается в лицо Разумовского. Тот лежит к выходу спиной, поэтому мне ничего не видно. — Что не так? — спрашивает Олег. Видимо, последовавшее дерганье означает пожатие плечами. Волков поднимает на меня взгляд. Точки над «i» расставляет кашель, пока слабый, но с явной перспективой. — Все нормально, — бормочет Разумовский. Олег, сцепив зубы, подходит к нему совсем близко, протягивает руку ко лбу и очень быстро убирает. Тело в спальнике вздрагивает. По сдержанным ругательствам наемника и так понятно, что мы два лоха. Честное слово, все это напоминает нерадивых детишек, у которых сдохла аквариумная рыбка. Ладно, наша рыбка еще не того, поэтому мы с Олегом спешно поднимаемся наверх. Волков накидывает куртку, под которой скрывается наплечная кобура и обещает, что одна нога здесь, другая там. Я говорю, что в Сирии эта шутка несмешная, и после его ухода возвращаюсь на лестницу в подвал. Ключи мне Олег не оставил, так что просто сижу тут на всякий случай. Волков действительно приезжает быстро, похоже, гнал на максимуме. Спустившись, вручает мне пакет с аптечными коробками. Круто. На них ни одной русской буквы. Повертев, нахожу английские надписи. — Я подожду вас в спальне, — сообщаю и встаю. Олег останавливается у двери, колеблется. Да. Знаю. Но нам придется себя пересилить, разве что мы действительно не собрались Разумовскому мстить. Волков сильнее меня, потому что в итоге открывает все замки и заходит внутрь. Я не знаю, смогла бы или нет. В комнате, где мы обосновались, есть электрический камин, но сейчас он не горит. Чертыхнувшись, включаю его в сеть и настраиваю температуру. Повезло, что раньше в этом районе обитали местные знаменитости и бизнесмены, поэтому здесь заново выстраивались все коммуникации, и при обстрелах они не пострадали. Плохо, что теперь придется находиться в одной комнате с человеком, который пытался нас убить. Волков заводит Разумовского, сам несет спортивную сумку. Я не дожидаюсь, когда он расстелит третий спальник, молча указываю на свой. Бывший узник покорно лезет в него, съеживается там, насколько возможно. Смотрит на меня, но ничего не говорит. По идее, таблетки должны действовать. Я вытаскиваю из пакета термометр и хочу подойти к нему и отдать, но ничего не выходит. Не могу. Сую его Олегу и позорно ретируюсь в кухню под предлогом заваривания чая. *** Разумовский надрывно кашляет и еще глубже закапывается в спальник. Я сижу возле стены на том, который ранее занимал он, и неспешно рисую цветочки в альбоме. В свете электрического камина ничего серьезнее не изобразить, да и карандаши, которые Олег купил, предназначены для детских раскрасок разве что. Сам Волков спит сейчас рядом. Мы договорились, что поделим ночь пополам, потому что просто уснуть в одной комнате с Разумовским бы не получилось. И далеко не потому, что нужно следить за его состоянием. Нужно за ним следить. Он слышал наш разговор, но никак не отреагировал. Либо действуют таблетки, либо ему настолько хреново. Я прерываюсь, когда Разумовский снова заходится кашлем, настороженно смотрю на него. Его бы доктору показать, но есть риск быть узнанным. Впрочем, если разболеется, придется рисковать. — Почему ты не уедешь? — вдруг хрипло спрашивает Разумовский, заставив меня дернуться от испуга. Я молчу и возвращаюсь к цветочкам. Просто не знаю, что ответить. — Скажи хоть что-нибудь, — тихо просит он. — Что угодно, пожалуйста. Скажи даже то, что ненавидишь меня. Ненавижу ли я его? Нет. Боюсь, да, и сильно. — Спи, — говорю я, не глядя на него. — Тебе нужно отдыхать. — Прости меня, — шепчет он. Я игнорирую это и вскоре Разумовский опять закрывает глаза, чтобы забыться беспокойным болезненным сном. К нему определенно вновь приходят кошмары, и видеть, как он ворочается и стонет, больно. Однако, я не нахожу в себе сил подойти к нему и разбудить, даже не зову. *** Сначала мы летим в Болгарию. Олег говорит, что в Сирии и дальше оставаться опасно, все-таки мы тут в заброшенном доме живем. Зайти может кто угодно, поэтому надо сменить место. Разумовский все еще не поправился до конца, но решено было не ждать. Его психическое состояние вроде бы стало получше, если это можно так назвать. Он больше не молит о прощении, иногда только спокойно просит, но сам по себе выглядит довольно апатично. Возможно, это побочки от таблеток. То, что он перестал рыдать, уже хорошо. Как и то, что не кидается на нас. В Болгарии мы проводим меньше суток. Отдыхаем в полуразрушенном доме где-то в лесу, заправляем вертолет, который Олег добыл в Сирии, и отправляемся дальше. Разумовский молча следит за тем, как я сажусь в кабине максимально далеко от него, но ничего не говорит. Город, который Волков выбрал, — это Кельн, вернее, его предместья. Кто-то из его многочисленных знакомых дал контакты человека, у которого мы могли снять половину дома, и заверил, что тот не сдаст нас, даже если Разумовского узнает. Не из-за альтруизма, а потому что согласен с его методами и идеями. Это известие не вызвало у меня восторга, но я не стала протестовать. Все-таки жилой дом будет лучше, чем заброшка в Сирии. Ну и, конечно, то, что мы сможем там залечь на дно, тоже довольно привлекательно. Хотя бы на время, пока Олег не подберет отдельное жилье. Дом стоит на отшибе и выглядит не новым, но крепким. Вокруг лес и поля, до ближайших соседей далеко. Внутри винтажная обстановка в сдержанном немецком стиле. Нашего арендодателя зовут Людвиг Мейерхольд, и он выделил нам половину дома. Две комнаты, одна ванная. Вполне хватает для супружеской пары и родственника. В первую ночь мы с Олегом повторяли план, использованный в Сирии. Волков, заметив мою нервозность, притащил злосчастный спальник в комнату Разумовского и уснул рядом со мной. Вторую ночь было решено провести так же, как и первую. Перед тем, как я ухожу во вторую комнату, заведя будильник на телефоне, Волков говорит: — Ася, я могу заказать тебе билет в Россию из Кельна. Если хочешь. Я застываю в дверях. Разумовский, который до этого беспокойно возился в кровати, тоже затих. Зачем он завел эту тему сейчас? С другой стороны, когда еще? Мы почти не бываем наедине теперь. — Не хочу, — отвечаю и иду спать. Олега я сменяю в три часа ночи. Наемник снова остается в комнате, спасибо ему за это. В последнее время он начал все больше разговаривать с Разумовским, я же все еще не могу. Волков сильнее, и справляется с тем, что произошло лучше. Я все-таки задумываюсь о возможности уехать. Разумовский смотрит на меня с такой тоской и отчаянием, что на ум приходят мысли о том, что мое присутствие приносит больше вреда, чем пользы. Мучаю себя и его. Раз уж я здесь, надо бы попытаться как-то наладить контакт, но не получается. В восемь приходит Олег и прогоняет меня завтракать. Мейерхольда сегодня нет, поэтому иду прямо в пижаме, состоящей из штанов и кофты с длинными рукавами. На кухне меня ждет омлет и тосты. Надо дать кое-кому моральную затрещину. Вместо того, чтобы поспать лишний час, пошел готовить. Ну что за человек? Я беру тарелку и сажусь за стол, хватаюсь за вилку. Наверху что-то начинается. Сначала кажется, что это просто разговор на повышенных тонах, но потом что-то падает, и я слышу крики о помощи. Причем от Разумовского. Бросив вилку, бегу на второй этаж. Заскочив в спальню, застаю растерянного Олега. — Я не понимаю, — говорит он, обернувшись. — Я ничего не делал. Разумовский сидит в углу и закрывает руками голову, будто защищается, трясется, истерично бормочет о том, чтобы его выпустили, предлагает деньги. Я впервые вижу его в таком состоянии, это не сравнится даже с тем, как он рыдал у двери. Такое чувство, что он вообще не понимает, где он и что происходит, даже Олега не узнает. Все это настолько душераздирающе, что я уже делаю шаг к нему, а потом в голову проскальзывает настораживающая мысль. Вдруг уловка? Чтобы кто-то из нас подошел, и он мог напасть. Я смотрю на Олега, тот машет рукой в сторону коридора. Мы выходим и останавливаемся за дверью. Некоторое время из комнаты еще слышен плач и шепот, но постепенно все стихает. Волков заходит, знаком показав мне не следовать за ним. Возвращается спустя минуту. — Он нормальный, — тихо говорит Олег, когда отводит меня в сторону. — Я не понимаю, что это было. — Я тоже. Никогда его таким не видела. — Возможно, это единичный случай. *** Оказалось, что нет. Это происходит уже четыре дня, по несколько раз за сутки. Разумовский то истерит, будто его похитили и пытают, то вновь становится таким, как в Сирии, и пытается что-то объяснить, вновь и вновь повторяет одно и тоже, умоляет поверить. Разговаривает с ним Олег, я не хочу и не могу к нему подойти, не говоря уже про беседы. В паникующем состоянии никакие убеждения и объяснения не работают. Сегодня Разумовского накрывает в коридоре. Волков выводил его в ванную, и на обратном пути опять начинается. Он падает, пытается закрыться руками, бормочет про похищение, просит не трогать его. Я выскакиваю из комнаты и замираю за спиной у Олега. Он наклоняется и хочет положить Разумовскому руку на плечо, но тот отшатывается и только еще больше трясется и рыдает. И в тот момент ко мне приходит идея. Безумная и опасная. В медкарте говорилось про троих. Основная личность, агрессивная и слабая, почти беспомощная. Разумовский утверждал, что злобного демона больше нет, но третий-то никуда не делся, если верить диагнозу. Могли ли таблетки спровоцировать его появление? И почему он не узнает Олега? Настолько в панике? Я выглядываю из-за спины Волкова, смотрю на дрожащее тело в углу коридора, вцепившееся пальцами в волосы. Закусив губу, быстро иду вперед, не обращая внимания на протесты Олега. Едва оказавшись рядом с Разумовским, падаю на колени и беру его за запястья. Прикосновение скручивает все внутри узлом, но я не сдаюсь. — Сережа? — зову я, пытаясь придать обращению мягкости, но само это имя обжигает горло. — Сережа, послушай. Сереж, посмотри на меня, пожалуйста. Ты помнишь, кто я? Он поднимает перепуганный взгляд и через пару секунд тихим надорванным голосом отвечает: — Ася… — Верно, молодец. Что ты помнишь о нас? Он выглядит абсолютно измученным, думает над моим вопросом, опускает глаза вниз. — Нет, нет, Сереж, смотри на меня. Вот так. Ну что? — Лето и озеро, — бормочет он. Уж ты ж е-мое. Это была отличная неделя, но еще до тюрьмы в России. — Ася… Ася, я не понимаю… — Давай вернемся в комнату, а? И поговорим. Вставай, пойдем. Все хорошо, я рядом. Он послушно поднимается, я тоже. Становлюсь рядом и веду его в спальню, каждую секунду ожидая, что он воткнет мне в бок какую-нибудь вилку или шею свернет. Ничего такого не происходит, и мы минуем порог. Я усаживаю его на кровать, куда он тут же забирается с ногами и опять съеживается, обнимает свои колени. Зрелище дикое по сравнению с тем Разумовским, которого я знаю. Глубоко вдохнув, беру одеяло и укрываю его плечи. Не встретив сопротивления, тяну ткань дальше, чтобы накрыть с головой. — Я здесь, Сереж, — говорю, накрывая его дрожащие руки своими. Рукава скрывают все шрамы, так что можно не волноваться. — Ты не один. — Я ничего не понимаю, Ася, — шепчет Разумовский. — И не надо. Мы с тобой сейчас посидим и станет легче, а лучше… Лучше бежать через окно, потому что фигура в одеяле медленно двигается вперед и вдруг укладывается на мои колени. Я застываю с поднятыми руками, которыми не успела его оттолкнуть. Он меня убьет. Теперь, заставив ослабить бдительность, точно убьет. Я дурочка и снова угодила в его капкан. Убьет, и поделом мне. Я смотрю в стену, а перед глазами мелькает лезвие ножа. Сережа, пожалуйста, перестань… Сережа… Я кусаю себя за ребро ладони и пытаюсь просто дышать. Ничего личного, маленькая мышка. Божемойбожемойбожемой. Может, тебе и повезет. Как утопленнику. — Мне страшно, Ася, — шепчет Разумовский, все его тело до сих пор подрагивает. — Мне так страшно. Я совершенно ничего не понимаю. Что происходит? — Ничего, Сережа, — говорю я, отняв руку от лица. — Ничего страшного. Тебе нужно поспать. Отдохни, а я буду рядом. — Ты будешь со мной? — спрашивает он, обнимая мои колени. — Конечно, — удивительно ровным голосом отвечаю, а по лицу ручьями текут слезы. — Поспи. — Ты будешь со мной? — Конечно, родной. Олег заглядывает в комнату, я же чувствую себя зверем, попавшим в капкан. Только отгрызть себе ноги не могу, хотя близка к этому. Только спустя полчаса мне удается встать, не разбудив Разумовского, и сбежать в другую комнату. *** Увы, это не заканчивается, становится гораздо хуже. Настоящий Разумовский почти не приходит в себя, а тот, что выступает вместо него, пребывает в перманентной панической атаке. Он не помнит, что произошло раньше, не понимает, что происходит сейчас, не сознает, где он и почему рядом какой-то здоровенный страшный мужик, верит, что Олег хочет причинить ему вред. И все еще узнает меня, а я переступаю через свой ужас и успокаиваю его, сижу с ним рядом, глажу по голове. Когда он засыпает, ухожу в другую комнату ненадолго, чтобы дать волю слезам. Ко всему прочему, вернулись и мои кошмары, которые успешно подавлялись назначенными мне лекарствами. Судя по всему, помогать они перестали. Может быть, возрос уровень стресса, хотя куда уж дальше. Волков в попытках найти контакты психиатра, который лечил Разумовского в тюрьме, нарыл кое-что еще. Новости неутешительные, в больнице, где он работал, проводились полномасштабные проверки и выявлено множество нарушений, отзывы бывших пациентов и их родственников весьма негативные, включающие в себя экспериментальные лекарства и странные методы. Мы с Олегом принимаем решение убрать таблетки Разумовского на самую дальнюю полку и не давать их ему. — Я должен найти этого Рубинштейна, — говорит Волков однажды вечером. — Поеду за ним в Питер и заставлю объясниться. Я закажу билеты, а ты пока можешь собрать вещи. Попробую найти рейс на завтра. Я перевожу взволнованный взгляд на спящее тело на кровати. Мейерхольд вроде ответственный человек, можно попросить его присмотреть за Разумовским, пока нас не будет, но… Да, но. — Я останусь, — возражая, не отводя глаз от него. Если вернусь в Питер, захочу ли потом обратно сюда? — Ася, тебе придется находиться с ним почти постоянно, — напоминает Волков. — Без меня. Ася. Я смотрю на Олега и киваю. Да, придется. Не за кого будет прятаться, если Разумовский придет в себя. Когда. Его вот эта личность не внушает такого уж страха, сложно бояться человека, который дергается от того, что на первом этаже вилка упала. И в глазах отражается столько всего, там черным по белому написано, как сильно я нужна ему, ведь только за меня он сейчас и цепляется. Ты мне не нужна. — Я останусь, — повторяю, стряхивая оцепенение. Тот, кто произнес ту фразу, мертв, если верить Разумовскому. Другой вопрос: можно ли верить Разумовскому? До появления этой, слабой, личности я не понимала масштабов его расстройства, но теперь контраст виден очень ярко. Если поверить, что третий действительно был… — Я попрошу Мейерхольда помочь, если что, подстраховать, — говорит Волков, все еще глядя на меня с сомнением. — Как хочешь, — пожимаю плечами и возвращаюсь в кресло рядом с кроватью. — Я не поеду. *** О своем решении я пожалела сразу же, как за Олегом закрылась входная дверь, до которой я его проводила. Казалось, что сбывается один из страшных снов, ведь я остаюсь один на один с Разумовским, под одной крышей, в одной комнате. Ладно, есть еще Мейерхольд, периодически он подменял меня, давая хоть немного поспать. Впрочем, поспать — сильно сказано. Скорее, упасть в очередной кошмар, где человек, которого я люблю, снова и снова превращается в монстра. Были и плюсы. Присматривая за Разумовским, я все больше и больше окунаюсь в воспоминания о Венеции и с каждым разом грань между человеком, который клялся мне в любви, и человеком, располосовавшим меня ножом, становится все четче. Я вытаскиваю на свет моменты той жизни и больше не пытаюсь их подавить, наоборот. Делаю записи, подмечаю странности, начиная с той самой первой встречи после побега. Пытаюсь найти точку невозврата, когда «мой Сережа» полностью оказался во власти третьего. Ведь это поначалу выглядело так, будто он брал контроль постепенно, нашептывая ему отдельные фразы. Я не знаю, как точно все это работает. Возможно, просто ищу ему оправдания. Понятия не имею. В одну очередную не особо прекрасную ночь я засыпаю на кресле возле кровати, предварительно уложив Разумовского, и снова нарываюсь на кошмар, состоящий из темного замка и попыток убежать. Голос во сне искажен, но того, кто произносит «моя мышка», невозможно не узнать. А потом я слышу кого-то еще, он зовет меня по имени все настойчивее и, в конце концов, продирается сквозь тьму. — Ася, Асенька, пожалуйста, проснись, это просто сон, любимая, Ася… Я открываю глаза и вскрикиваю, потому что кошмар никуда не делся, он нависает надо мной и держит за руку. Другой я отталкиваю его, пытаюсь закрыться. Разумовский спешно шагает назад и садится на кровать, поднимает ладони вверх. — Я просто разбудил, — говорит он и не двигается. — Тебе снилось что-то плохое, и я… Прости. Мне ты снился. Но я не произношу этого вслух. Судя по его горько-виноватому выражению лица, он и так понимает. Я выпрямляюсь, сажусь удобнее. Спать в кресле не особенно приятно, но я просто устала и вырубилась. А теперь вместо одного Разумовского, который не вызывал мысли об угрозах, на меня смотрит другой Разумовский, который устроил у себя в саду полосу препятствий. Хороший тамада, блин. Он медленно наклоняется и поднимает мой упавший блокнот, кладет его на тумбочку. И карандаш тоже. Я быстро хватаю его, заодно и записи беру, чтобы это не выглядело так, как оно есть на самом деле. Но все равно выглядит. Разумовский опускает голову и отодвигается дальше на кровать. — Где Олег? — спрашивает он. — Скоро вернется, — говорю я, уткнувшись взглядом в свой блокнот. Читал или нет? — Спи. — Тебе тоже нужно поспать, — робко возражает он. — Ты можешь пойти в другую комнату, я не сбегу. Уж точно не от тебя, Ася. — Я посижу. Спи. Разумовский больше не спорит, забирается обратно под одеяло и несколько минут лежит тихо. Я тру глаза и зеваю, перечитываю в слабом свете настольной лампы свои записи. Скоро меня сменит Мейерхольд, тогда и посплю. — Ты согласишься выслушать меня? — вдруг спрашивает Разумовский. — Я дополню твои заметки. — Может быть, — тихо говорю я, не глядя на него. — Почему ты просто не бросишь меня? — опять подает он голос спустя еще пару минут. Я закрываю блокнот, смотрю в потолок и честно отвечаю: — Не знаю.