Пэйринг и персонажи
Метки
Описание
— Ты помнишь, ты должен отдать самое дорогое? — тихо произнёс князь.
Лёва кивнул, не глядя. С минуту подумал, рисуя носком сапога на земле странный узор. Потом поднял голову вновь — решился.
***
31 декабря 2020, 11:48
Белоснежные вершины деревьев чуть-чуть трепетали от ветра.
Лёва поднял голову, пушистые пряди волос тускло блеснули, выбившись из-под норковой шапки. Он на секунду замер в восхищении, щуря глаза, синие, с весёлыми искорками в самой глубине.
В мире наступила зима, а в крошечной Чехии она была на редкость прекрасной. Были ли владыкам бессмертных доступны особые выгоды, вроде погодных условий и прочих прелестей, или же нет, — люди не ведают. Даже сам Лёва, ныне уже великий бессмертный, третий год носил титул тёмного князя и восседал на древнем троне подле своего супруга, а так и не знал, что вечность самолично дарит вампирам. Он ведь жил в свободе и счастье, его уважали и знали. А любимый супруг всегда был рядом, готовый поддержать или же выполнить малейший каприз. Когда карты выпадают настолько блестяще, нет смысла думать об удачах бессмертного бытия. Всё сложилось крайне неплохо и без его высочайшего участия.
Холодный, но ласковый ветер игриво коснулся его тонкого лица, словно не удержался, оставил следы-поцелуи на щеках и глазах. Лёва зажмурился, смех его зазвенел в пространстве, всколыхнул ветви спящих деревьев. Наклонившись к уху лошади, поэт что-то шепнул ей одними губами. И тут же будто белая молния понеслась над полями, взрывая клубы белого снега.
Удивительный всадник на прекрасной, холёной лошади медленно удалялся от кромки лесов, от человеческого жилья. Их облик был столь отличен от всего, на что привык смотреть глаз человеческий, что даже сам мир невольно затихал, смущённо молчал, провожая взглядом статного наездника в светлых мехах, стремящегося навстречу небу и снегу.
Проходящие той дорогой крестьяне так и встали на месте, завороженно глядя навстречу несущемуся, точно летящему на крыльях коню. А когда наездник обернулся, то его красивое лицо, будто перенесённое в жизнь со средневековой гравюры библейских мотивов, на секунду предстало глазам поражённых зевак.
— Будь я проклят! — сказал седовласый старик, скидывая с плеч вязанку тяжёлых дров. — Будь я проклят, Ян!
Тот, кого назвали Яном, широкоплечий заросший мужчина с воспаленными добрыми глазами, парень немногословный, лишь удивлённо покачал головой.
К ним подбежала маленькая девчушка, до этого стоящая чуть поодаль. Тяжёлые чёрные косы выбились у неё из-под платка, лицо раскраснелось, голубые глаза сияли.
— Это был ангел! — закричала она, хватая старика за рукав. — Дедушка, ангел!
Старик хмыкнул и покачал головой.
— Э, нет, — помолчав, сказал он.
Но малышка не унималась.
— Я побегу за ним! — кричала она, бросая ветки на землю. — Бог свидетель, побегу! Я хочу вблизи на него поглядеть. Так хочу!..
Старик ухватил её за плечо и строго встряхнул.
— Ну-ка, молчи, непутёвая!
Затем поглядел в лицо растерявшейся и обиженной девчушки и сплюнул сквозь зубы.
— Не ангел это. Не реви на морозе.
Девочка даже шмыгать носом перестала, но не потому, что сказали, а от удивления.
— А кто же?
Старик пожал плечами, притворно заворчал, завозился с хворостом.
— Спину прихватило, стар я уже, щиплет мороз древние кости, ох, щиплет… Да кто-кто, чёрт его знает, может, дух лесной, может божество нечистое, может и вовсе — дитя зимней стужи. Помоги-ка мне, вертихвостка ты эдакая!
Девочка покорно кивнула и бросилась помогать деду — взяла тонкими ручонками его ношу, погрузила на свои старые саночки, потянула.
— Снега в валенки не нагреби, — заметил молчавший до этого Ян.
Старик покачал головой, усмехнулся криво, недобро.
— Берег бы ты, Яков, дочурку, — неприятно осклабился он. — Пока мала, да неразумна — одно. А как подрастет? Потянет её сюда, душу заложу, коли не так будет! Да, не в доброе время попался нам белоснежный ездок, ох, не в доброе время. Иссушит Катрижкино сердце тоска по прокля́тому хозяину Гоуски… Сгинет девчонка, сгинет!
Яков взволнованно поглядел на старика, затем туда, где еле-еле клубилась морозная пыль.
— И что же теперь делать, отец?
Старик повернул голову и плюнул вслед едва различимому наезднику.
— Огради её от этой глупой мечтательности, от желания встать у стен Гоуски и поглядеть в синие глаза душегубца. Нельзя живым искать встречи с мертвяками, хоть и держит их дьявол на этой земле. Плохо это. И погубит Катрижку… Ладно уж, пошли. Путь неблизкий.
И он повернул назад, раздражённо покачивая седыми кудрями.
А Лёва скакал во весь опор, задыхаясь от счастья.
Он не знал, что за спиной остались люди, что люди эти о нём толковали. Бессмертным, пусть и до неприличного юным, созданиям нет нужды оборачиваться и глядеть в тусклые очи людей. Их манят звёзды, снег, морозное небо — они говорят с ними на одном языке, как равные. И живут звенящим мгновением вечности, позволяя себе искренне радоваться жизни. Хотя, кто знает, может блистательный князь Александр восхищался жизнью ярче и умилённее? Его бесконечно долгая жизнь и накопленная годами мудрость позволяли смеяться и любить всё вокруг, ровно как и являть себя образцом холодного равнодушия.
Обед уже давно миновал. Широкие лучи зимнего солнца ласкали белоснежный склон, серебрили ветки сосен. В ясном свете снег и небо приобретали другие оттенки, и всё разбивалось, менялось, как чудный хрусталь. Рядом с белым и голубым соседствовали краски розового и желтоватого. И всё сияло, блестело, припорошенное, как пудрой, серебром. Но глаз Лёвы видел остро, хватко, полно, не ломая картины природы. И здесь, среди холмов, утесов и заснеженных елей, мир был бессмертно красив. Мир был идеален.
Между тем, он спустился в низину, к берегам неширокой речушки, замёрзшим и прикрытым пеленою ломкого снега. Лилово-стальная лента реки катилась ровной пучиной, неглубокая и безмолвная. Поэт спешился и приблизился к самой кромке воды, туда, где потрескивал непрочный ледок. Тонкая стеклянная корка была голубой, трескалась, пузырилась, но не ломалась. Поэт наклонился, небрежным движением сдёрнул с руки тонкую перчатку из замши и коснулся льда. Не сильно коснулся, будто ладонью погладил, но лёд зазвенел, пошли сетью широкие трещины — и проломился вниз, в глубину. Брызнули, словно слёзы, холодные брызги, и зашумела, понеслась речная вода, ломая оковы зимы.
Лёва слегка улыбнулся, не лицом, но одними глазами, такими же ледяными, глубокими, как стеклянная толща. И зачерпнул ладонью воды, поднёс неспешно к губам. Стылый, но живой, студёный привкус заставил его улыбнуться, он мечтательно зажмурился на долгие мгновения.
Но затем быстро поднялся, с лёгкостью птицы вскочил обратно в седло. И вскоре, только клубы острой, снежной пыли напоминали о месте, где проносился бессмертный поэт — один из хозяев проклятого замка Гоуска.
***
Лёва всегда радовался, как ребенок, когда, вылетая из-за поворота дороги, видел расплывчатый силуэт княжеского поместья. По мере приближения, стены росли, уплотнялись, из эфемерного призрака превращались в каменного исполина древности. Вот уже были видны литые ворота, а за ними бежала дорожка, ведущая к парадному крыльцу, и чуть в сторону, к конюшням и прочим хозяйственным пристройкам, которыми и пользовались одни только слуги. Когда поэт подъехал вплотную к воротам, створки услужливо растворились, издавая мучительный скрип. Двое привратников — старомодная слабость князя окружать себя толпою прислуги — с почтительным поклоном отскочили назад, да так и стояли, пока их господин не скрылся из виду. — Великолепнейший день! — восторженно поделился он с конюхом, который поймал брошенные поводья и теперь терпеливо ждал, когда князь изволит спустится на землю. И Лёва с весёлым смешком впорхнул в заснеженный сад, насвистывая какой-то дурацкий мотив. Он чувствовал себя абсолютно счастливым, как в детстве, когда возвращаешься домой с холода, раскрасневшийся, в мокром пальто, а следом бежит гувернантка, измученная выходками непоседливого воспитанника. А дома… Дома тепло, пахнет хвоей и свежими булочками с маком, пока две работницы помогают матери наряжать ёлку. А она вся дрожит, каждой иголкой, каждой искоркой снега. И блики тусклого света играют по прозрачным бусам из плотного стекла, по причудливым игрушкам, по строгим платьям работниц и по тонким рукам матери, затянутым в чёрное кружево рукавов. И так светло, так радостно, так пьяно на душе, так всё манит сладким, рождественским праздником. У Лёвы в глазах плясали умилённые искры. Если бы кто мог видеть его сейчас, то невольно бы поразился. Огромная, страшная пропасть длиной в годы, смерть и полное возрождение сущности бесконечно отдалили его от того синеглазого сорванца, который восторженно наблюдал за тем, как мать наряжает ёлку. Но нежный ребенок и сияющий бессмертной красотой юноша — один из вампирских князей, они оба были в ту секунду как никогда близки, связаны сладко дрожащим сердцем, тёплыми воспоминаниями и задумчивым взглядом внимательных глаз. Он вступил в молчаливую Гоуску — древнее поместье чешского князя, ставшее ему сначала тюрьмой, а потом домом. Тепло и спокойствие затопили грудь, как тогда, в Севилье. Кажется, вот-вот послышится расстроенный голос мадмуазель Спет, но Лёва не будет её слушать — тонкий перезвон стекла и ласковый голос матери вышибут из головы все мысли. Лёва толкнул двери, прошёл череду пустынных залов, взбежал по лестнице на второй этаж и замер. Из-за плотно закрытых дверей слышался тихий говор, лилась спокойная музыка, и в то же время там ходили, возились, двигали вещи и носили коробки. Лёва лихорадочно расстегнул полушубок, и как был, в высоких, мокрых от талого снега сапогах и верхней одежде, оставляя влажные следы на паркетах, влетел в парадную залу. Он не смог сдержать восхищенного возгласа. Посреди залы высилась чудесная ель, пушистая, высоченная, с махровыми лапами, только что привезённая в замок. На её верхушке и ветвях лежали груды белого снега. Они таяли, по капле падали вниз, отчего Лёве показалось, что лесная красавица плачет. Вокруг суетились толпы слуг, устанавливая чудесное дерево попрочнее, подметая иголки и вытирая талую воду, стряхивая с зелёных ветвей остатки комкующегося снега. Как заворожённый, Лёва приблизился к ели, не сводя с неё сияющих детским восторгом глаз. — Можно мне пройти? — спросил он трудящихся слуг, мешающих ему подобраться вплотную к дереву. Оказавшаяся ближе всего к нему женщина даже не подняла глаз. — Ну, чего тебе? — хмуро бросила она, и по тону стало понятно, что она просто не признала поэта. — Уйди, займись делом. Не видишь что ли? Нынче много работы. Лёва скрестил руки на груди и заливисто рассмеялся. — Что же это, — весело спросил он. — Здесь подготовка идёт, а меня мало того, что в известность не ставят, так я ещё и ходить, где вздумается, в доме своем не могу? Ну погодите, обижусь я на нашего князя. Посмотрим, как он тогда запоёт. После неоднозначного «в своём доме», а может обещания, что ужас и мощь бессмертного мира, великий древний, блистательный князь Александр должен запеть, служанка оторвалась от работы и соизволила взглянуть в лицо собеседнику. — Ох! Прошу прощения, ваше сиятельство, — только и пробормотала она, торопливо отстраняясь. И Лёва оказался под ёлкой. Могучее дерево возвышалось высоко над ним, и сладостный аромат хвои кружил голову. Тонкие иглы щекотно кололи его щёку. Он стоял, глядя вверх, на игру зелёного и белого, где острая макушка почти упиралась в резной потолок, — и не мог даже пошевельнуться. А как хотелось ему бегать и орать, плясать от восторга и дарить своё счастье всем вокруг! В детстве он всегда бросался обнимать и целовать мать, её руки и лицо, а она смеялась, гладя его пушистые волосы. Сейчас же… Нет, кое-что сделать было можно! Необходимо. Князь обнаружился в другом конце залы: как всегда строгий, собранный, застегнутый на все пуговки и по уши погруженный в работу. Лишний раз и не сунешься. Лёва постоял, скрестив руки на груди и невольно улыбаясь по-детски веселой улыбкой. Почему-то ему было очень смешно глядеть в сосредоточенное лицо супруга, который степенно прохаживался по зале, раздавал замечания направо и налево, успевал следить за работой, руководить расстановкой и украшениями, а заодно ещё и планировать это всё на бумаге. Само собой, одаривая управляющего укоризненно-собранным взглядом. Единственный, кто в доме князя со временем не стал ходить по струнке и подчиняться одному лишь взгляду пронзительных глаз, был Лёва. Александр мог сколько ему вздумается строить слуг, старейшин, весь подлунный мир и неудачно попавших под руку смертных… но только не Лёву. Своенравный по натуре поэт был источником нескончаемого, иррационального действия — эквивалент холерической энергии. Он был везде, абсолютный ребенок, слишком живой и счастливый, чтобы слушать других и делать «как надо». Надо отдать должное древнему владыке — он хорошо понимал настроения своего ветреного супруга. И если и ворчал временами из-за Лёвиной неспособности «держать лицо» и «соответствовать титулу», то это было так, не серьезно. Действительно ограничивать Лёву, живущего минутой, он не стал бы ни при каких обстоятельствах. Слухи же об этом росли, как на дрожжах, и до невероятных размеров: одни говорили, что князь на очередном по счёту столетии вечного правления всерьёз помешался на синих глазах смертного юноши. От других можно было услышать, что древнего владыку приворожили. Третьи завистливо не верили в силу совершенной любви. Четвёртые шепотом поговаривали о грязном подтексте и личности юного князя особенно. Впрочем, их было не много. Большая часть бессмертных жила на земле очень долго и за это время научилась понимать, глядеть на жизнь трезво и холодно. Шальная идея созрела в голове Лёвы за долю секунды. Он быстро разулся, бросив мокрые сапоги валяться посреди залы, и на цыпочках подкрался со спины к любимому мужу. Поднявшему неудачно взгляд управляющему он сделал страшные глаза, и тот так и замер, опустив взор в бумажку, на которой князь что-то вдохновенно чертил. Застрять между двух князей, один из которых — страшный в гневе приверженец строгости, а второй — резвое дитя-мечтатель!.. Врагу не пожелаешь подобной участи. Лёва мягко прыгнул вперёд и закрыл глаза Александру ладонями. Тот ощутимо вздрогнул, и Лёва точно знал, что мысли в чужой голове метнулись от удивления и до раздражения. Если человек в положении князя вообще был способен быстро осознать, что только что себе позволил кто-то из его окружения. — Угадай кто! — щекотно проговорил Лёва и горячо прижался губами к шее супруга. И сразу же в князе произошла разительная перемена. Он весь расслабился, черты лица смягчились, по губам скользнула нежная, слегка извиняющаяся улыбка. Александр медленно-медленно отнял руки поэта от своего лица и прикоснулся к костяшкам сухими губами. — Ты вернулся раньше, радость моя, — тихо сказал он. — Я не узнал тебя сразу, извини. Лёва звонко, громче допустимого, рассмеялся. — Ты должен был догадаться, князь! Это же так просто. — Действительно, — усмехнулся Александр, всё ещё не отпуская его ладони. — Это было очень просто, дитя моё. Лёва зажмурился, трясясь от сдерживаемого смешка. — Ты обещал не называть меня так, помнишь? Александр обернулся и нежно обнял Леву за плечи. — Обещал, — покладисто согласился он. — Но ничего не могу поделать, милый. Ты ведёшь себя слишком наивно. И князь не без удовольствия коснулся лба Лёвы покровительственным поцелуем. Вокруг было тихо, работники шевелились вяло, исподтишка поглядывая на княжескую чету. Князя Александра на них, бездельников, не хватало! Но тот самый князь Александр был занят своим обожаемым Лёвой. А значит, весь остальной мир получил возможность отползти из-под прицела его всевидящего ока. — А что ты затеял? — спросил Лёва, и уткнулся лицом в родное плечо. — И почему это так похоже на подготовку к Рождеству, которое тёмный народ, Александр, заметь, не имеет привычки праздновать? Ты собирался говорить мне об этом? Князь Александр покачал головой. Поэт отстранился от него и сощурил голубые глаза. — А я ведь мог и обидеться. — Лёва, это не то, чем может… Князь попытался взять его за руки, но Лёва демонстративно отстранился, едва удерживаясь от хихиканья. Супруг, похоже, воспринял его игру слишком серьёзно. Его проводило множество пар глаз, полных суеверного ужаса. Князь ловко ухватил его под локоть, сжимая пальцы похлеще железных тисков. — Прекрати ломать комедию перед слугами, Лёва. Это переходит рамки. Но Лёва и сам заметил, что слегка перегнул. На них пялились с нескрываемым интересом. И он не придумал ничего лучше, как откровенно повиснуть на муже, неловко целуя его плотно сжатые губы. Любопытные пристыженно отвернулись. Польза от строгости Александра была налицо. — А теперь скажешь? Во взгляде князя читалась бесконечная нежность. — Это подарок, моё сердце. Помнишь, ты говорил мне, как тепло и радостно тебе вспоминать Рождество под крышей отчего дома? И ведь дело не в сакральном смысле праздника, а в уюте, тепле, ощущении счастья и понимании, что тебя любят, что ты не один. Во всяком случае, по твоим речам я мог сделать такой вывод. Лёва расплылся в смущённой улыбке. — Ты прав, — только и смог сказать он. — Позволь мне подарить тебе свою любовь и подобие того детского праздника. Хоть мы и не празднуем Рождество. Для нас есть другое событие, более древнее, языческое, неразрывно связанное с мирозданием. Думаю, тебе оно понравится куда больше. — С тобой — всё, что угодно! — Лёва задумчиво помолчал, а потом резко поднял голову и князь увидел, что его голубые глаза влажно блестят. — Спасибо, Александр… спасибо. Князь тепло улыбнулся в ответ. — Расскажешь мне про этот праздник? — Расскажу. Но позже. Сейчас надо закончить дела. И он, мимоходом потрепав Лёву по щеке, повернулся лицом к забывшим обо всём работникам. — Платить не буду, — елейным тоном, ни на йоту не повышая голоса, объявил им он. И, как по волшебству, в душах десятков людей проснулось желание поскорее приняться за брошенную было работу. — Можно я тут останусь? — спросил Лёва вслед удаляющемуся мужу. — Ты же скажешь им, что под елью сидит их князь и выметать вместе с иголками его не желательно?***
В библиотеке жарко горел камин. Лёва заглянул в приоткрытую дверь и невольно улыбнулся. Всё здесь уже было украшено, словно множество невидимых эльфов облетели поместье и наполнили его уютом зимнего праздника. Поэт невольно залюбовался этим полусказочным очарованием, даже позабыл, куда шёл изначально. Так и блуждал до темноты по залам и коридорам Гоуски, искренне радуясь каждый раз, когда получалось найти что-то новое. А потом случайно свернул в переход и оказался у дверей библиотеки. Библиотека… Царственный, старинный кладезь идей и мыслей, утраченных смертным миром, но обретших истинное бессмертие в коллекциях тёмного князя. Эта утончённая, тихая комната с росписями великого Мухи на стенах, стала для Лёвой омутом минувших событий, ярких и колючих, как утренний снег, обагрённый сгустками крови. Здесь он был юным и смертным, здесь ещё умел бояться за жизнь, совершать ошибки, да и груз вечности не давил на усталые плечи. Но тогда он был куда менее счастлив, предпочитая божественное хладнокровие искренним чувствам. Да, когда он смог полюбить — краски бренного мира вспыхнули для него яростным светом. Да так и не погасли во тьме. Так и оказалось, что он, недоступный гордец, стал счастлив в любви, в добровольном подчинении жгучему чувству, как в самом святом и прекрасном, что только может дать своим детям эта странная жизнь. Князь сидел спиной к двери в роскошном бархатном кресле, погруженный в чтение книги. Тонкая прядь платиновых волос падала через плечо на резной подлокотник, подобно чудесной змее. Каминный огонь просвечивался сквозь неё, наделяя золотистыми искрами. Лёве вдруг мучительно захотелось поцеловать этот искрящийся локон, эти точёные пальцы, неторопливо переворачивающие страницы, это лицо, сейчас столь усталое и задумчивое. И он медленно вступил в тёплое пространство библиотеки, неспешно притворив тяжёлые двери. Князь особенно не отреагировал, когда Лёва опустился на подлокотник кресла, сияя нежной улыбкой. Только отложил в сторону книгу и протянул руку, мягко обнимая поэта за талию. — Тебе нравится, Лёва? — тихо спросил он, касаясь сухими губами бархатистой кожи у виска, чуть пониже волос. Поэт позволил себе весело улыбнуться. — Это прекрасно, мой князь, — искренне произнёс он. — Я рад, Лёва… большего и не нужно. Они помолчали, задумчиво глядя в огонь и просто наслаждаясь обществом друг друга. А затем в глазах у Лёвы промелькнули лукавые огоньки. — Александр, сердце моё, ты обещал рассказать мне о этом чу́дном языческом празднике, так похожем на священное Рождество, — мягко прошелестел он и плавно переместился с подлокотника кресла на колени к супругу. Князь нервно обернулся на двери. — У тебя ни малейшего представления о приличиях! — воскликнул он, но таким тоном, будто сам колебался между неудовольствием и щемящей нежностью. — Мы же дома, — пожал плечами Лёва. — Почему нет? По князю было видно, что это поведения Лёвы не оправдывает, но ему оно было по вкусу. Синие глаза Лёвы были близко-близко — князь мог видеть в глубине зрачков своё отражение. Он протянул руку и как бы завороженно заправил за ухо беспорядочно упавшую на лицо, крупную прядь. Подтянувшись в ответ, Лёва обвил шею князя руками, перебирая пальцами шелковистые волосы. Их лица были так близко друг от друга, и становилось и пьяно, и жарко, и радостно. И удивительно как это, они — столь разные — но нашли общий язык, поженились и живут душа в душу вот уже несколько лет. Лёва провёл ладонью по щеке Александра, задумчиво глядя в его глубокие от тяжести глаза. Они томно поблёскивали, отвечали ему на незаданный вопрос. «Как всю мою жизнь…» — вот так, сокровенно. Александр не задумывался ни секунды. — Поцелуй меня, — наконец, попросил Лёва. Князь с улыбкой взял его лицо в свои ладони и ласково, почти целомудренно прикусил податливо приоткрывшиеся губы. Они целовались осторожно, будто только-только получили на то разрешение, без поспешной горячности. Медленно, немного лениво, сладко, чувственно, тягуче — единственно верно и до самозабвения правильно. А потом чуть отстранились, всё ещё пребывая в душевном слиянии. Они были так близки, два органичных продолжения друг друга, что простые действия не могли отдалить их и сближали вновь, стягивали. — Как твоя утренняя прогулка, мой милый? — вдруг спросил князь. — Ты остался доволен? Лёва молча кивнул, будучи не в силах перестать широко улыбаться. — Знаешь, как там красиво! А сколько снега! И он серебрится на солнце, играет разными красками, а клубы морозной пыли искрами вздымаются и летят со всех сторон, слепят глаза, колют лицо… Это чудесно, Александр, чудесно! Я останавливался у реки, она замёрзла, совершенно замерзла, но тёмные воды живут и движутся там, под слоями льда и снега. Это завораживает, мой князь. Он помолчал, тихо улыбаясь своим мыслям. Лёва всегда улыбался именно так, когда думал о чём-то действительно прекрасном. Александр знал: Лёва как нечто святое любил и ценил красоту. — А потом я напился студёной речной воды и повернул назад, — продолжил он. — Знаешь, мне так радостно видеть вдалеке очертания Гоуски, будто сердце разом замирает, а душу обдаёт тепло родимого дома. — Как быстро ты изменил свои взгляды касательно этого места, — легко усмехнулся князь. Лёва подтянулся, цепляясь ладонями за плечи супруга. Глаза его нежно смеялись. — Переубедили меня, — лукаво подмигнул он и накрыл губы князя своими губами. Точёные пальцы Александра легли ему на затылок, круговыми движениями поглаживая, пропуская, перебирая крупные пряди. Лёва блаженно зажмурился, будто кот, подставляясь ласкающей его руке. В библиотеке было тепло и так хорошо-хорошо, что все мысли выскакивали из головы. Единственное, чего Лёве в эту минуту очень хотелось — это свернуться комочком и мурчать, пока сон не окутает его безраздельно. Это, конечно, сказано было не всерьез, однако, поэт не видел ничего плохого в том, чтобы бесконечно долго сидеть, а потом и вовсе задремать тут, в этой библиотеке, где так убаюкивающе трещит камин, в ласковых объятиях мужа. — Э, да ты почти спишь, — услышал он смеющийся голос князя. — Давай, сердце моё, я отведу тебя в спальню и ты ляжешь пораньше. У тебя глаза уже не смотрят. Лева поднял голову и с усилием сощурился. — Я не сплю, не сплю, — одними губами проговорил он и даже слегка улыбнулся. — И ты обещал мне… праздник… расскажешь? Александр негромко рассмеялся и снова погладил супруга по волосам. — Этот праздник, Лёвушка, мы отмечаем на рубеже декабря и января, в ту ночь, когда одно переходит в другое. Как ты уже мог догадаться, это праздник Нового года. Сакральный смысл прожитых лет нам, бессмертным, не то что бы интересен, тут дело в другом. Эта ночь даёт нам время посидеть в уединённой части наших владений в кругу самых близких людей, поговорить о себе, прошедшем и мгновениях настоящего, да выпить ритуальный напиток, тактично помалкивая о будущем… Которое совсем скоро наступит. — Красиво, — усмехнулся Лёва. — Но на ритуал похоже лишь отдалённо. На восточную медитацию, разве что. И так странно. Это не совсем про нас, тёмных и падких на древнюю традиционность созданий. Князь слегка повел бровью и загадочно улыбнулся. — Ровно в полночь мы бросаем в костер звёздную пыль и мгновенья надежды, каждый своё. Минутное рассыплется пеплом, вечное и по-настоящему дорогое останется невредимым. Вот что ещё: ты должен отдать лишь то, что назвал бы настоящим сокровищем, Лёва. И костёр пылает, до самого рассвета, как золотистый огонь Иванова дня, рвётся вверх, выше деревьев, серебристо-алым дымком поднимается к звёздам… О, мой милый, мой падкий на совершенную красоту, — я уже предвкушаю, как будешь ты восхищён этим праздником, и как потрясёт тебя мгновение истины! И я склонен надеяться, что Дева Огненного Танца не предскажет тебе дурного. Мой милый Лёва, глаза твои — чистые звёзды. А ведь мне иногда кажется, что я не могу рассказать тебе о глубине моего восхищения. Во всяком случае, я не умею этого делать как ты… Но что я могу против тебя? Ты хоть и зазнаешься от этого, но хорошо знаешь, насколько я люблю и ценю тебя, твоё присутствие в моей проклятой жизни. И это хорошо. Это служит тебе своеобразной защитой, помогает оставаться наивным и трогательно-счастливым. Помоги, тёмное небо, так оно и останется… Александр коротко рассмеялся и уронил голову на ладонь, как человек, который только что вслушался в свой собственный тяжёлый монолог. Рядом с князем, вжимая весом своего тела в мягкое кресло, сладко спал Лёва, по-девичьи обвив его шею руками и доверчиво склонив голову ему на плечо.***
— Ты составишь мне компанию, если я скажу, что собираюсь уйти в сад и пропасть там на полдня? — одними губами улыбнулся Лёва, не открывая глаз. Князь сгрёб его в охапку и притянул ближе к себе, вместе с подушкой и случайно сбившейся простыней. От кожи Лёвы пахло снежной прохладой, хотелось вжаться в неё губами, особенно в то нежное местечко у шеи. Его можно было даже слегка прикусить, а Лёва бы сразу же сморщился. Потом бы обижено бурчал, что он спит, но не серьезно, и первый бы полез обниматься. По утрам Лёва был нежен и беззащитен, как пятилетний ребенок. По утрам надменному князю хотелось прижать его к груди и не отпускать ни за что. Так он был уверен, что Лёва в порядке и ему хорошо. По утрам в нём пробуждалась страшная сентиментальность, и душой он становился нежен и недалёк, особенно, когда дело касалось опасных привязанностей. Когда дело касалось Лёвы. По утрам бессмертный князь Александр должен был быть уверен, что Лёве хорошо. Всегда и при любых обстоятельствах. По утрам князь с особой жестокостью готов был убить всех, кто хоть на долю секунды пусть и дурной мыслью посмеет причинить его супругу вред. Лёва обнял руками подушку. И мазнул влажными, податливыми губами по плечу Александра, ровно там, где батистовая ткань сорочки примялась и сползла вниз, открывая доступ к коже. — Я хочу пить, — наконец, он придумал, чем занять мужа и тишину. Князь усмехнулся и приподнялся на локте, однако вставать не спешил. — И чего же моя радость желает? Лёва издал мелодичный гортанный звук, а затем губы его исказились улыбкой. Вроде бы ласковой и красивой, но в лучах утреннего света жутко блеснули острые, как бритва, клыки. Князь Александр неспеша поднялся с постели, покачивая головой. Видимо, всё ещё удивлялся, что свет очей его в рекордные сроки научился вить из древнего князя верёвки. И бесстыдно и чуть ли не ежедневно в этом практиковался. —О, Лёва-Лёва, — насмешливо начал он по пути к декоративному столику, на котором поблёскивали высокий графин из перламутровой керамики и пара стеклянных бокалов. — Знали бы все твои недоброжелатели, консервативные скептики, а в частности, и горькой судьбы кирье Алексий, как всё обернётся!.. И что случайный гость, более похожий на пленника, поставит на колени меня — ужас и величие бессмертного мира. — Он удавился бы, но, к сожалению, ты его опередил и не дал насладиться грандиозностью собственного провала, — тонко улыбнулся Лёва. — А, кстати, как наша дорогая Жюли? Она всё ещё правит американской общиной? Князь изысканным жестом откинул с лица спутанную платину волос, и пальцы его скользнули по литой ручке кувшина. — О, Жюли — замечательно, — заверил он Лёву. — И ты сам вскоре это увидишь: она собирается навестить нас, мы вместе пройдем сквозь символичный Рубеж Времён. Она и некоторые добрые гости, они тебе понравятся. И он рассмеялся. Лёва неохотно приподнялся и сел среди разворошенной груды одеял и подушек. Князь невольно замер с бокалом в руке, разглядывая взъерошенного мужа, который сонно лупал глазами и, кажется, пытался дремать. — Иди ко мне, — заспанно улыбнулся поэт и протянул к князю руки. — Знаешь, без тебя кровать холодная и неприятная. И, судя по решительному настрою, Лёва не планировал заканчивать утро быстро. — Я с удовольствием составлю тебе компанию, мой милый, — заметил Александр, опускаясь подле поэта и передавая ему бокал. — Но как скоро ты захочешь оказаться в саду? Лёва выхватил у него из рук бокал и сделал хороший глоток. Пару минут он задумчиво цедил вязкую алую жидкость, а затем вновь поднял на супруга внимательные глаза. — А Матиас приедет к нам на праздник? — тихо поинтересовался он. Рука князя сама собой обвила Лёвину талию, а тонкие губы коснулись помятой щеки. Поэт улыбнулся и придвинулся чуть-чуть ближе. — Разумеется, милый. Матиас — всегда желанный гость в нашем доме. Лёва кивнул головой. — Мне нравится Матиас, — по-прежнему негромко заметил он. — Он искренний и преданный, и… Ему можно доверять, правда? Князь согласно кивнул. — Ты хорошо понимаешь людей, Лёва. Да, Матиас едва ли не единственный из нашего окружения, кому я склонен верить. Я бы доверил ему тебя и свою жизнь, если бы это понадобилось. — Он бы сказал, что польщён столь невыразимо большой честью, — хихикнул Лёва. Взгляд Александра остро скользнул по смущённому лицу супруга и задержался на приоткрытых губах, ярко-красных от крови. Он медленно улыбнулся и вдруг сократил расстояние между собой и поэтом. Он целовал Лёву с каким-то страстным, собственническим наслаждением, слизывая солоноватую кровь с податливо приоткрывшихся губ. И тот, надо сказать, отвечал супругу с той же страстностью. Утро переставало быть целомудренным. Потом князь Александр нехотя отстранился, но продолжал скользить пальцами по Лёвиным щекам и приоткрытым, влажным губам. Словно никак не мог насытиться. — Что же ты со мной делаешь, искуситель? — ласково прошептал он, хватая улыбающегося супруга поперек талии и подминая под себя. — Черти бы тебя драли, посмотри, я совсем расклеился! Того и гляди потеряю лицо… Лёва, остановись. Нет, прекрати это, слышишь? Зачем ты так на меня смотришь? …Застывший под дверью слуга смущённо потёр щёку, потом воровато оглянулся, растерянно оглядел свой серебряный поднос с фруктами. За массивной резной дверью в тишине комнаты снова раздался сдержанный стон. Слуга развернулся на каблуках и заспешил обратно к лестнице. Виноград и персики могли подождать.***
Нет ничего приятнее зимнего утра, когда снег скрипит под ногами, а тонкие ветки деревьев подрагивают в объятиях прозрачного льда. Князь Александр обернулся, будто вспомнил что-то, и поглядел на своего спутника. Лёва стоял под высоким деревом, прямо под развесистой копной веток. И порывы быстрого ветра сбрасывали ему на волосы серебристые звёздочки инея. Да Лёва и сам, даром, что тёмный князь, напоминал собой некое продолжение этой удивительной сказки. Зимней. Тёплой. Но детской. — Ты чего? — тихо спросил он поэта. Лёва поднял голову, дрогнули ресницы, бросая лёгкую тень на лицо. Растерянно покачал головой. Князь подошёл ближе, встал вровень с ним, поглядел на снег, щурясь от белизны. Повисла лёгкая тишина, только наст шуршал, когда Лёва задумчиво ковырял его носком сапога. — Давай слепим снеговика? А вот это прозвучало так нелепо и с такой затаенной надеждой, сопровождалось такой искренней радостью в круглых синих глазах, что князь Александр вздохнул и спешно поднял белые флаги. Зато его мечтательный поэт сам определился, чего именно он хочет — гадание на кофейной гуще было утомительно для всегда собранного и прагматичного князя. Но Лёва не был бы Левой, если бы не заставил обожаемого супруга с улыбкой потакать любым его настроениям. И если Лёве втемяшилось повозиться в снегу и втянуть в это дело самого великого-и-ужасного (очевидно, чтобы не так совестно было уподобляться пятилетнему малышу будучи уже при власти и титуле). То так оно и будет. Поэт нагнулся и слепил крошечный снежок, старательно скомкал его между ладоней и бросил на землю, в самый сугроб. И принялся за дело под подозрительным взглядом князя. — Помоги мне, — тихо и ласково сказал он, катая уже довольно внушительный, в четверть человеческого роста, снежный ком. — Пусть будет ровный-ровный, как из мрамора. Знаешь, мне так нравится, что руки больше не чувствуют холода! В смертной жизни я часто мучился от аллергии. Возможно, теперь есть повод любить зиму ещё сильнее. Он осёкся, мотнул пушистыми кудрями, убирая их с лица, и звонко рассмеялся, будто сам удивляясь своим разговорам. — Ты странный, — заметил князь, принимаясь за второй ком, поменьше. — Не за это ли вы, ваше сиятельство, тёмный князь Александр, и взяли меня, недостойного, себе в мужья? Ведь иначе я нелепо убился бы прекрасным солнечным днём где-нибудь в Сицилии? Они рассмеялась тем понимающим смехом двух влюбленных безумцев, который понятен только двоим. А для остальных является собой наигрубейшее отсутствие связи. — В чём-то ты прав, — усмехнулся князь, быстро прижимая голову поэта к плечу и так же быстро её отпуская. — Ты самое странное и беспомощное в бытовых вопросах существо из всех, что я видел. Я люблю тебя за твоё совершенство и мудрость, но меня страшно умиляет твоя наивность… Как-будто судьбой было задумано, что я целую вечность буду одевать и кормить тебя, ибо сам ты слишком далеко, чтобы думать о таких мелочах. — А почему бы и нет? — хитро сощурился Лёва. — Как можно не полюбить меня, а? Во всяком случае, вы с судьбой в этом вопросе единодушны… Смотри, шишка! И он, разом вывернувшись из рук супруга, подскочил к краю дороги, где действительно валялась покрытая ледком и инеем шишка. К тому времени, как он вернулся, сияющий и довольный, будто тайну жизни в ладонях принёс, Александр как раз закончил скреплять вместе шары посредством липкого снега. Он гордо улыбался, застыв над своим архитектурным творением. Лёва остановился у него за спиной, завороженно наблюдая за изящными движениями бледных рук. Рук истинного художника. А потом приблизился и торжественно воткнул шишку в верхний шар. — Нам нужны глаза, рот и хоть какая-то шляпа! — озабочено отметил поэт, любуясь самодельным носом. И Александр с улыбкой истинного скульптора вставил на место глаз черные плоские камешки, нарисовал веточкой рот. Лёва задумчиво склонил голову набок, улыбнулся. — Красиво, — высказал он свое веское мнение и, сорвав с головы шапку, нахлобучил её на голову снеговому обитателю княжеских парков. — Мило, — согласно кивнул Александр. — Просто замечательно… Prostě skvělé! А потом вдруг вскинул голову и весело крикнул: — А ну, повтори давай! Лёва перевел на него большие глаза. — Как-как? Александр слегка улыбнулся и повторил нараспев: — Pros-tě skvě-lé. Понимаешь? Лёва сосредоточенно вслушался, пытаясь запомнить. Князь знал: когда поэт всерьез пытается что-то себе уяснить, он смешно хмурит брови, выпячивает губу, а на лбу у него залегает неглубокая складка. И великий владыка бессмертного мира, надо сказать, любил это в Лёве. Всё-таки, Лёва был уникален. Он всегда умел оставаться живым. Самым живым среди мертвых. —Prasté skvělé? — неуверенно произнёс он наконец. — Да? Я правильно сказал? Александр терпеливо покачал головой. — Prostě skvělé, — мягко поправил он. — Слышишь разницу? Лёва опять нахмурился. — Да, кажется… — пробормотал он, глядя на князя глазами измученного ученика. —P…pr…pro-prostě skvělé? И по улыбке князя понял, что смог. Расцвёл маковым цветом. — Молодец, — нежно сказал Александр и в награду мазнул губами по опущенным векам Лёвы. — Правильно. Не забудь, это: «просто здорово». Не забудешь? Лёва покачал головой и звонко расхохотался. Чешскому он учился с черепашьей скоростью. Но это было для него чем-то вроде забавной игры, приносящей больше удовольствия, чем реальных знаний. Ему даже нравилось коверкать язык под терпеливым надзором супруга, чтобы потом, за очередную крохотную победу над новым словом получать секундную, но приятную ласку. Иногда князь брался с ним беседовать по-чешски. Лёва мужественно старался отвечать, хотя чувствовал, что для князя эта беседа — точно разговор с пятилетним. Поэт сдавался минут через шесть, иногда больше. Он увязал в новом вопросе и, глядя на супруга умоляющим взглядом, взывал к состраданию последнего. Александр милостиво повторял фразу по-испански, Лёва радостно отвечал, сразу же вспоминал кучу разных историй, переводил тему, спрашивал, когда ужин, и лез целоваться. На этом разговоры по-чешски порой и кончались. Лёва чисто лепетал на родном испанском и дальше коверкать язык не проявлял ни малейшего желания. — Dobré odpoledne, Levo. Jak se máte? Улыбка сползла с лица поэта, и он страдальчески возвёл в очи к небу. — Смерти моей ты хочешь, тиран! — возмущённо простонал он, к слову, на абсолютном испанском. — Nemluvím španělsky, Levo, — безжалостно парировал князь, однако глазами он умирал от веселья. — Můžete zopakovat svoji frázi v češtině? Лёва так и взвился на месте. —Ležící! — спешно воскликнул он, с трудом подбирая слова. —Vy… máš lhát… Vy můžeš… А потом вдруг обиженно и насмешливо улыбнулся. — Dnes spím ve svém pokoji, pane! — удивительно чётко, слишком уверенно и грамматически верно отчеканил он. Не в пример предыдущему лепетанию. Всё-таки, Лёва оставался Лёвой в любой ситуации. Видимо, по этой причине хорошо выучил, как произносятся по-чешски угрозы, особенно те, которые… весьма личного характера. Зато всегда можно было красиво обидеться, когда полиглот-князь опять припирал к стенке и клещами вытягивал из поэта парочку корявых предложений. Александр удивлённо моргнул, не ожидал столь блестящего выпада. А затем откинул голову назад и громко расхохотался. — Ах ты, милый хитрец! — воскликнул он, подходя к насупившемуся Лёве и обнимая его за плечи. — Я, кажется, влюбляюсь в тебя снова и снова. Лёва повёл бровью. — Я обижен, и моя угроза в силе, — быстро сказал он. — Как скажешь, můj drahý. Ты — прелесть! И он снова захохотал, уткнувшись Лёве в плечо. А тот решительно вывернулся из объятий, и задравши нос, пошёл прочь. Эффектно, картинно, исполненный достоинства и гордой обиды. Всё, как надо. Прошёл он не долго. Шагов десять. И тут же был аккуратно повален прямо на ковёр в собственной спальне, где и остался лежать, уткнувшись носом в густой ворс. А сверху на нём восседал блистательный князь Александр, улыбаясь во все тридцать два зуба. Лёва заворочался, перевернулся на спину, сопровождаемый ехидным фырканьем мужа. Поглядел в довольное лицо, мысленно отметил, что шнурок где-то потерялся, и платиновые змеи волос падают по плечам и спине. Александр перестал остригать волосы со дня их свадьбы, и теперь кончики, стоило ему присесть, уже доставали до самого пола. Лёва так и замер, разглядывая открывшийся вид. Что было скрывать — он в тайне пылал от ощущения длинных гладких прядей между пальцами. Да и сам князь растерял всю свою сдержанность и пугающие великолепие. Как он там говорил? «Соответственно титулу»? С точки зрения Лёвы, «соответствие титулу» куда лучше проявлялось в растрёпанных волосах, изогнутых в усмешке губах и расхристанном, почти откровенном виде. Так князь Александр был ему куда роднее и ближе. И поэт искренне восхищался такими моментами. А князь Александр восхищался распятым под собой супругом, который смотрел на него как-то беспомощно и побеждённо, и не воспользоваться такой соблазнительной возможностью было бы сущим грехом. — Что ты делаешь? — хрипло пробормотал Лёва, когда князь неспешно принялся одну за другой расстёгивать пуговки на его рубашке. Александр медленно и опасно изогнул тонкие брови. — Пытаюсь загладить свою вину. … Они вновь бродили по заснеженным дорожкам сада, рука об руку. Было хорошо молчать вдвоём, слушая, как хрустит под ногами наледь. Очередная припорошенная тропинка вдруг вывела их к давешнему снеговику, успевшему уже осесть и немного покоситься. Но Лёва при виде его издал радостный возглас. — Видимо, сама судьба подарила нам эту встречу! Правда, хороший снеговик? — без переходов спросил он, хлопая рукой по воображаемому плечу. Александр моментально поймал нить настроения своенравного поэта и слегка улыбнулся. — Конечно, Лёва. Он — наше общее творение. Тот весело прищурился и сел, как стоял, в снег. Приглашающе протянул вперёд руки. Александр покорно опустился подле супруга, нежно обнимая того за талию и невесомо целуя в висок. — Что ты задумал? Левины губы дрогнули в полуулыбке. — Полежи со мной. Всегда мечтал поваляться в снегу. Небо на ними было совершенно необыкновенным — один раз увидишь, потом не забудешь уже никогда. Высокое, чистое, поразительно-однотонное, оно перекатывалось, как мазки акварели туда-сюда по цветовой гамме — от желтоватого-серого и до прозрачного, синевато-стального. В нём, в высокой глубине, виднелись росчерки белых облаков. Лёве хотелось сказать множество романтических, прекрасных вещей, броских и звенящих, как его поэтические рифмы. Хотелось поговорить с князем, просто позвать его, заглянуть в его глубокие и мудрые глаза. Им доводилось видеть крушения империй, падения миров и рождение новых, видеть эпохи и правителей, которых потом стёрло беспощадное время. Всё и вся стёрло, а перед ним отступило, будто побитый хозяином пёс, не посмев потревожить покой великого князя. И, подумать только, прожить столько веков, чтобы обрести семейное счастье с мальчишкой, едва ли не последним из поколения истинных аристократов, избалованным мечтателем, который вряд ли однажды женился бы и дожил до старости. Скорее уж, пустил себе пулю в лоб, когда жизнь стала невыносимой. Или был бы застрелен в приступе ревности одним из своих многочисленных любовников, водился за ним и содомитский грешок. Но появился князь и перекроил судьбу ветреного поэта, который прошёл долгий путь от презрения и до любви, а затем и вовсе шагнул за Предел. Чудно, чудно… Лёва повернул голову к князю, намереваясь завязать разговор, но налетел резкий порыв ветра, стряхнул с крон деревьев снежную завесу, припорошив их волосы и плечи. А потаивший снеговик захрустел, заскрипел и принялся косить на бок. — Полезет, ой! Лёва мигом подскочил на ноги. — Держи! — со смехом воскликнул князь Александр, моментально оценив обстановку. И в следующие минут пять можно было наблюдать невообразимую сцену: оба бессмертных князя, хохоча и пихаясь, поддерживали кренящегося снеговика, налепляя то здесь, то там снега для устойчивости. И лишь иногда утихали, чтобы перевести дух. — Знаешь, мне это напомнило один эпизод из моей богатой на события биографии, — заметил чуть позже князь, когда опасность для снеговика была устранена. — Он касается архиепископа пизанского, еретически настроенного иноземного гостя-купца и знаменитой Пизанской башни. Хочешь послушать? Губы Лёвы сами собой расплылась в улыбке. — Очень хочу, — честно признался он. — Мне нравятся твои истории. Я весь в твоей власти, говори! — Ну что же, — князь Александр манерно расправил полы зимнего пальто и опустился подле Лёвы на землю. — Тогда слушай, мой милый. Случилось это примерно в середине XII века, точного года уже и не вспомнить даже мне. В ту пору я отчаянно скучал и, тебе это может показаться странным, остро нуждался в постоянном доходе. Я всегда питал слабость к роскоши, красивым вещам, местам… людям. Но для этого нужны были деньги. Это после, за столетия, я смог накопить чудовищные капиталы и осесть в великолепно отстроенном замке, на мечтательной чешской земле. А тогда я скитался по миру, мне это нравилось. Мне это было интересно. Конечно, всё приедается со временем. Но когда моя земная жизнь насчитывала всего лишь пятнадцать с половиной веков, я ещё не потерял умения удивляться любому проявлению мира, будь то шумный город, или открытая мореплавателями неисследованная ранее земля. Да, потом я потерял и это. Да, моё сердце окрыляла любовь к первозданному миру и нежнейшим представителям рода человеческого… Но это мне было знакомо. По настоящему удивился я несколько лет назад. Я увидел мальчишку, который был для людей богом, который создал этот ореол недоступности. Но также он был живым и удивительно мудрым, он умел противостоять соблазнам, всегда руководствовался принципами и искренне насмехался над надменными попытками людей ухватить для себя толику внешней значимости. О небо, как я был поражен в ту минуту, когда он вдруг сказал мне с искренней насмешкой и абсолютнейшим равнодушием: «Ну тогда я Лёва. Скажите, это Вы тот загадочный князь, о котором говорит мой друг, месье Виктор?». Ведь он, этот юный и, как мне ошибочно показалось тогда, пустой мечтатель, надо мной насмехался, умышленно противопоставляя свою простоту громкости моего титула и загадочному ореолу! — Так вот почему ты на мне женился! — смеясь, прервал его Лёва. — Тебе стало интересно! Ты не смог понять меня сразу и решил разобраться… Я тебя раскусил! Князь тоже рассмеялся и приобнял Лёву за плечи. — Мы оба ошибались насчёт друг друга, — кивнул Лёва. — Это хорошо, я понял. А что там была за история, из времён твоей буйной молодости? Ты отвлекся, а я горю желанием услышать её до конца. — Ты всё так же по-человечески нетерпелив, Лёва, — мягко рассмеялся князь. — Да, я действительно занимался торговлей — это меня развлекало и приносило немалый доход. Однажды торговые пути занесли меня в Пизу. Там как раз творил гений того времени, но я позабыл его имя. Скажу только, что знаменитая колокольная башня Санта-Мария-Ассунта тогда ещё только строилась и была идеально прямой. Благословенное было время! Великая инквизиция ещё не существовала, а охотники за вампирами жили лишь в лице полоумных стариков, да и тех было немного. Я был удачлив, поскольку видел людей насквозь и хорошо разбирался в делах. Могу без лишней скромности сказать, что в денежных мероприятиях я всегда умел разбираться, к тому же люди шли за мною и с удовольствием работали на меня. Я славился тем, что якшался со всеми подряд, в моём доме были толковые люди, но отрицающие католическое учение. Были еретики, иноверцы, безбожники. Со всеми я имел дело, и власть моя росла, крепла изо дня в день. К тому же, мне доставляло особенное удовольствие дразнить архиепархию, обличая порочность и алчность её служителей. Это было сделано без умысла, лишь от скуки: я не был пророком, чтобы вершить правосудие, но и дьявольских искушений не строил. Я был наблюдателем, властным судьёй — и это была куда более ответственная миссия. Тогда я считал себя Богом, по глупости, конечно. Это очень быстро прошло. Знаю, похожие мысли терзают порой и тебя, юность славится этим. Тут нет ничего постыдного, хотя твоей мудрой душе и претит эта надменность. Я готов помочь тебе с этим, если тебе будет тяжело… Впрочем, опять я отвлекся. Мои «развлечения» поняты не были. Архиепископ пизанский страшно разгневался, завел на меня дело, обвинил в «еретичестве», а так как, мой милый Лёва, в ту пору свидетели не открывали своей личности, вполне возможно было оболгать человека. Так поступили и со мной. Меня судили, заключили в каменную крепость, где я провел несколько месяцев, отчаянно скучая и подсчитывая какие убытки могу потерпеть за это время. А потом меня приговорили к сожжению заживо на костре. — Весёлую историю же ты выбрал, мой князь! — не сдержался Лёва. — И как же ты смог избежать казни? — Очень просто, mein herz. Природа наделила меня особой способностью выживать практически в любых ситуациях, а уж выходить из огня, не повредив своей оболочки я научился очень быстро. В ту пору это было необходимо. Надо отметить, что никто более из бессмертных не может совершить подобное. А потому, я взошёл на костер и обратился к толпе с спокойным, но проникновенным монологом. Я не говорил долго, но я приложил все усилия, чтобы хоть часть беснующейся толпы меня услышала. Тогда я сказал, подражая древним пророкам, что Бог защитит меня, и коль я невинен — не коснётся меня огонь. А коль виновны мои судьи и обвинители, то в знак гнева своего не даст Бог ровно стоять собору на площади Чудес, и накренится одна колокольня, стремясь к земле… И огонь, конечно, не тронул меня. Я прошёл между поражёнными пизанцамии и поспешил скрыться. Я не стал задерживаться в городе, однако, я видел своими глазами, как поползла барочная колокольня! — Я слышал, что она была построена на непригодной почве, — тихо заметил Лёва. Князь Александр слегка усмехнулся. — Верно, мой милый. Но каков был эффект! Лёва был вынужден с ним согласиться. Они помолчали с минуту, сидя в абсолютной тиши снежного сада. — Хотелось бы и мне быть с тобой в том мучительном прошлом и видеть всё это! — наконец мечтательно воскликнул Лёва. Князь Александр лукаво покачал головой. — Каждому своё время… А ты ещё насмотришься на мятежи своего века. Будет что вспомнить, поверь мне, мой славный. Ты — дитя этого времени, умей принимать и любить это. — Хорошо тебе говорить, — задумчиво хмыкнул Лёва. Князь Александр поднял брови. — Я — совершенно иное, мой Лёва. Я не похож ни на кого больше. В этом моя древняя суть. Он сказал это просто, но с такой могущественной торжественностью, что Лёве вмиг расхотелось спорить. Он уткнулся лицом в плечо Александру и молча кивнул. — Хорошо, правда? — тихо пробормотал он спустя пару минут тишины. — Тихо, мы вместе, снег не жжётся, да и наш ребёнок ведет себя примерно. Князь, до этого пребывающий в лёгкой задумчивости, широко распахнул глаза, и его брови иронично поползли вверх. Глаза Лёвы проказливо сощурились. — Ну, ребёнок, князь мой, ребёнок! — воскликнул он, показывая рукой на улыбающегося снеговика. — Правда, он замечательный? Мне кажется, чем-то похож на тебя… Лёва не успел говорить: прямо в лицо ему прилетел смачный снежок. И ещё минут пять он возмущённо отплевывался от талого снега. — А вообще, как ты относишься к этому? — спросил вдруг поэт. — К чему это? Лёва чуть приподнялся и поглядел на князя в упор: — Хорошо. Почему у его светлости, великого князя Александра, самодержавно расправляющегося с огромной властью, до сих пор нет наследника? Скажешь, зачем ему? Он же бессмертен. Но разве не было на свете женщин, которых он любил? И разве не желали эти женщины подарить великому князю своё дитя? Так почему? Лёва сам не знал, для чего задал этот вопрос. Он порой задумывался над этим, задумывался всё чаще и чаще, но никогда не пытался спросить об этом князя. Когда дело касалось далекого прошлого его древнего, как мир, супруга, жадное, собственническое чувство брало над ним верх. Но сейчас любопытство, наконец пересилило ревность, хоть Лёва и не надеялся услышать ответ. Князь задумчиво хмыкнул и ответил с необычайным спокойствием: — Я не хочу, чтобы мои дети порвали зыбкое счастье бессмертных, начав войну за власть. — Войну? — эхом переспросил Лёва. — А разве не… Князь молчал, будто бы о чем-то серьёзно раздумывал. — Послушай, — медленно произнёс он. — Это долгая и труднообъяснимая история. Дело в том… что в этом мире существует Пророчество. Оно было произнесено Нострадамусом очень и очень давно. Он предсказал мне одну поразительную вещь, после нескольких лет нашей с ним дружбы. Веришь ли, он сам догадался о моей природе и сохранил это в тайне! Он был единственным человеком, кто остался жив, храня в уме страшную правду двоемирья. У Лёвы перехватило дыхание. Он глядел во все глаза на князя, ощущая странную дрожь по всему телу и неприятную резь в душе. Будто, тема была смутно ему неприятна, но он ещё не мог понять, почему. Да и упоминание имени легендарного алхимика-предсказателя будоражило ум, хотя Лёва и считал, что уже привык к сопричастности князя с историческими загадками. На то и существует бессмертие. — Что за пророчество? — одними губами спросил он. Александр помрачнел. — Оно касается моего ребёнка, — наконец сказал он. — Того, кто по крови будет иметь право властвовать наравне со мной. Как же там было?.. Ах, да.«Когда сойдутся во схватке Венера и Марс, Когда дождь станет ядом серебряным, Человек сойдёт в бездну, но сын тёмных рас Не от девы, даст жизнь окаянным…»
Пророчества Ностардамуса темны и загадочны, но ум бессмертных легче проникает в ряды неясного текста. Матиас, мой ближайший помощник и друг, когда услышал впервые об этом пророчестве, страшно разволновался. Знаешь, он создал целую теорию когда, как и при каких обстоятельствах подобное может произойти. Князь замолчал и пристально вгляделся в лицо Лёвы, от его слов дрожащего всё больше и больше. — Сын тёмных рас, говоришь? — свистящим шепотом переспросил он. — Не от девы? Их взгляды пересеклись, но со стороны это выглядело так, будто посыпались звёздные искры. — Ты же понимаешь, что вариантов два? — так же убийственно тихо продолжил Лёва. — Либо ты в обозримом будущем покинешь меня ради кого-то, кто родит тебе сына, либо твой друг Нострадамус ненавязчиво клонит в мою сторону? Князь не отвечал. Он глядел куда-то в сторону и, кажется, впервые колебался. — Не подумай, что я женился на тебе с целью заставить понести и родить пресловутое дитя из Пророчества, — с трудом проговорил он. — Я бы уже это сделал, будь оно так… Я думал об этом. И не могу сказать, что вижу тебя в этой роли. Лёва поднялся. — Здорово, — сухо сказал он. — Мало того, что мне предстоит либо с догматом о непорочном зачатии спросить за право самого невозможного… — материнства? Не важно! Либо, я рискую тебя потерять. И, судя по всему, второе, да? Я же не подхожу, Александр? — Сейчас — нет, — устало произнёс князь. — А через сотню-другую лет мы сами увидим. Всё-таки, непростая задача — Антихриста выносить. Особенно, если носить придётся тебе. Глаза Лёвы полезли на лоб. — Ты хочешь, чтобы я… чтобы он… Он же разрушит мир! — Он уничтожит смертный мир и отдаст землю нам, — поправил его Александр. — И то не сразу, как ступит на свет. Лёва выглядел так, точно вот-вот зарыдает. — Александр… — жалобно прошептал он, видно, князь для него был последней соломинкой. — Мне что, теперь придется сделать… это? Чтобы остаться с тобой? Даже если не хочу, если не считаю это чем-то… Боже, я брежу! Это же невозможно, неправильно, да и просто… это так, так… не знаю! Мне страшно! Князь мягким движением взял его лицо в свои ладони и поцеловал в обе щеки. — Тише-тише-тише, — ласково, как больному, шепнул он. — Ну, что же ты, милый? Вот так, успокойся, Лёвушка, послушай меня… Всё происходит так, как должно. Этот ребёнок — не просто пресловутый Антихрист, Судья, нет. В первую очередь, он — ребёнок, наш сын. Понимаешь? Он будет плодом великой любви, и не иначе. И может пройти несколько тысячелетий, прежде чем он решит отдать землю в наше владение… Не бойся, Лёва. Всё хорошо. Я рядом, слышишь? Поэт быстро закивал, утыкаясь носом в родное плечо. Его ужасно мутило. …Казалось бы, на этом и всё. Неприятное откровение скоро истёрлось из памяти, не без помощи князя, но всё же. Жизнь продолжалась. Лёва тоже так думал, долгими тёмными вечерами. Он спал, и ему снился странный сон. Само собой, ему казалось, что всё происходит на самом деле, но это был сон. Мягкий, тягучий, как странная зимняя сказка, как первый связанный с князем сон, колдовское видение Гоуски, он обволакивал, качал на своих волнах. Почему-то на периферии сонного разума вертелись строчки стихов, своих и чужих. Всплывало послание одного русского поэта, чьи стихи Лёве довелось прочесть на языке оригинала. Он и сейчас мог удивительно точно, почти без акцента зачитать некоторые из них.Всё, что минутно, всё, что бренно, Похоронила ты в веках. Ты, как младенец, спишь, Равенна, У сонной вечности в руках… —
Кажется, того поэта звали, как князя, тоже Александром. Лёва невольно запомнил это, слишком уж явной была ассоциация. Но дело было совсем не в этом. Сейчас, в эту минуту, Лёва чувствовал себя этим городом — средоточием древних познаний, но в сущности, просто ребёнком, который сладко спит, свернувшись калачиком. Под боком великого князя. Ему снился странный, тягучий сон. Во сне было лето, или же осень, хотя не разобрать точно. Лёва, кажется, мельком видел душистое поле, и солнце приятно грело плечи. Хотелось тепла. Очень хотелось тепла. Лёва чувствовал себя беззащитным и слабым, а мир, будто бы, источал угрозу. Даже несмотря на солнце и тепло. Даже несмотря на синее небо. Потом он понял, что сидит на широкой кровати, прислонившись спиной к стене. Полог с витиеватым узором по краям бахромы был небрежно отброшен, и взгляду открывался вид на средневековую стену, большое, но узкое окно, стёкла в котором были витражные и представляли собой орнаментоподобный символ. Скорее всего, то был языческий оберег, или что-то ему подобное. За окном валил крупный, пушистый снег. Лёва улыбнулся и попытался подняться: страшно захотелось вдруг подойти к окну и посмотреть на снег, деревья… На что бы ни было, хотелось просто посмотреть что там, за разноцветными стеклами. В фривольном, полудетском любопытстве. Он подался вперёд, и тут же болезненно охнул, невольно хватаясь рукой за живот. Поясницу потянуло, казалось, всё внутри напряглось и как-то отдалённо, замирающе пульсировало, вспыхивало от резких толчков. Ладонь ощутила странную округлость, не особо большую, как-будто он ощутимо поправился… А этого решительно быть не могло. Ощущения были слишком уж странными. «…но сын тёмных рас Не от девы…» — вспомнилось неудачно ему. И волна неконтролируемого, дикого ужаса охватила всё его существо. Он почему-то сразу понял, что это оно, и что предречённый Нострадамусом Антихрист зреет внутри него. И что ему, Лёве придется его родить, но это невозможно, а значит, придётся умирать, или что-то похуже… С губ Лёвы сорвался возглас ужаса, в ушах засвистел ветер, он услышал голоса, крики, кажется, говорил Матиас, кажется, кричал князь, пронзительно: «Ты безумен, мальчишка! Ты не сможешь обладать им!..». И звонкое, горьковато-святое, выстраданное нежным любимым голосом, его собственное имя, всё повторяющееся и повторяющееся… Лёва с воплем проснулся. В комнате было тепло и тихо, падал тонкий клочок серовато-белой луны. Рука князя лежала расслабленно. Покоилась на животе поэта, да и сам он был близко, всего в паре дюймов. Но не спал, видимо, мгновенно проснулся, потревоженный криком, но оценить обстановку пока не успел. — Лёва? — Мне приснился кошмар, — быстро ответил поэт. — Но всё уже хорошо. Я здесь. Только… пить хочу. Он действительно ощутил резкое жжение в горле, накатывающее временами подобно болезненному приступу. Молодость бушевала в нём, подступив порывом безумия. Поэт давно выяснил, что малейшее нервное напряжение чревато последствиями. Видимо, внутренний демон, пока ещё нестабильный и буйный, вырывался из клетки стальной воли. И принимался за дело. Шатаясь, Лёва соскочил с постели и в два прыжка оказался возле столика в противоположном конце комнаты. Он будто бы помешался, не оставляя в своём мире ничего, кроме нестерпимой жажды, кроме желания. Кроме бархатистого привкуса вязкой, прохладной крови, который манил, звал, дурманил холодную сталь разума. Дрожащие руки Лёвы сами нашли бокал, еле-еле наполнили его до краев, и губы жадно приникли к тонкому краю. Он пил, будучи не в силах остановиться. Сознание затуманилось, мысль дрожала, а он всё пил, пил, пил… Он даже не сразу вспомнил, что его так напугало. Только очнулся вдруг с лёгким ощущением дурноты, будто в одно мгновение притупилась все звериные импульсы и вернулся назад человеческий разум. И тут же его затошнило, всё-таки выпить целый графин за раз — не самое разумное решение. Он прижал руку к лицу и крепко зажмурился, пытаясь унять дрожь во всём теле. Да, определенно, князь Александр был прав — не надо было думать об этом пророчестве. Ничего страшного ещё не случилось, а изводить себя понапрасну нет никакого смысла. Послышался лёгкий щелчок, и мутная тень золотистого света пробежала по стене. Поэт обернулся. Князь сидел на краю кровати, пристально следя за каждым движением Лёвы. Однако, вмешиваться не спешил — понимал, с присущей ему проницательностью, что проку не будет. Дал супругу насытить демоническую сущность и разобраться во всем самому. И не поступил бы иначе. И только когда Лёва, шатаясь, вернулся назад и тяжело рухнул на постель, придвинулся к нему и осторожно обвил руками, укладывая его в свои объятия. — Ты хочешь поговорить об этом? — только и спросил он, хотя по тону было понятно, что ответ знает заранее. Лёва помолчал, нервно теребя угол подушки. — Нет, — наконец произнёс он. — Не имею ни малейшего желания… Извини, я разбудил тебя. Спокойной ночи. Мягкие губы князя коснулись его затылка. — Спи, — только и сказал он. И просто погасил лампу.***
Но как бы скептически не был настроен Лёва, в душе его всё быстро исправилось, улеглось, вернулось на круги своя. Неприятную тему больше не трогали, снег по-прежнему падал огромными хлопьями, укутывая землю в блестящую шаль. В Гоуске тоже царил истинно предпраздничный покой, столь редкий, но столь желанный. Неустанным бдением князя все приготовления были давно окончены, гостевые комнаты стояли в ожидании своих временных хозяев. Окружённый заботой, вниманием и необходимой прислугой Лёва по-прежнему проводил ночи за томными беседами с музой, а поутру, вымученный, бросался на постель и засыпал сладостным сном ребенка. К вечеру он вставал, ровно так, чтобы успеть точно на ужин. А там уже невозмутимо ластился к супругу и на все увещевания переводил тему на свои стихи, тут же принимался их декламировать, глядел князю в глаза с нежной преданностью. Против такого оружия у Александра не было защиты. Он сдавался, для вида качал головой, но творческому порыву противиться более не мог. Хорошо знал, что на Лёву это нападает стихийно, а потом проходит. А ещё, что Лёва необычайно талантлив. Перемена произошла неожиданно, но Лёва её заметил не сразу. А потому, полноценной встречи не вышло. Князь Александр ласково объяснил, что старейшина Матиас прибыл в замок с первым лучом солнца. Лёва же в этот момент только-только оторвался от письменного стола и спал так сладко, что князь не посмел его разбудить и только лишь поправил сброшенное на пол одеяло. А потому, и не знал о приезде первого гостя. — Добрый вечер, moje láska, — тихо пробормотал он, не отрываясь от красивой записной книжки из кожи, с серебристым тиснением — очередного подарка от дорогого супруга. — Извини, я опять совсем позабыл про ужин. И осторожно опустился в кресло, поближе к огню. Поэт чувствовал — вот оно, то самое, ради чего он не спал сегодня ночь, ради чего писал до изнеможения стихи о любви и снеге, много-много стихов. У него это было именно так: чтобы родилось действительно стоящее и от самого сердца, надо было писать целую ночь, строка за строкой, приближая себя к заветной цели. Иногда выходило, иногда нет. Он мог, промучившись полночи, вдруг поймать нить и набросать скорый шедевр. А мог апатично проследить восход зимнего солнца, мало что соображая, поймать лёгкий поцелуй от супруга и очнуться только, когда тот самый супруг уже стащил его со стула, как пришлось, и насильно укладывает в постель. Но теперь мысль пошла, пробилась и полилась, как вода в горном ручье, Лёва только успевал ловить её посреди потока сознания. Стих летел ровной волной. Лёва писал, писал, писал, формируя строки, зачёркивая и путая буквы, водя новенькой авторучкой по белизне листов. И только когда ощущение беспрестанного наблюдения начало раздражать, он поднял глаза. В пяти шагах от него, в глубоких, уютных креслах удобно расположились князь Александр и Матиас, и притом, выглядели они как люди, которые с момента появления Лёвы потеряли нить беседы. И даже не знают, с чего смеяться в первую очередь. Последнее, впрочем, они честно пытались скрыть. Однако хитро блестящие глаза и невольно изогнутые в улыбках губы мешали проявляться их актерскому таланту. Лёва машинально ощутил, как его щеки опалило жаром. Он вздохнул, пытаясь не вдумываться, насколько бестактно и глупо вышло. Вздохнул ещё раз, чтобы наверняка. И весело улыбнулся. — Здравствуй, Матиас! И как давно ты у нас?.. — С самого утра, — мягко ответствовал тот. — Здравствуй, милый, здравствуй, мой князь, Лёва. Он поднялся и пожал протянутую ему, тонкую, красивую руку. А затем медленно, жестом, исполненным неподдельным почтением, прижался губами к Лёвиному запястью. — О, я так рад вам, Матиас… Александр, почему ты не предупредил меня о приезде нашего дорогого друга раньше? Князь снисходительно улыбнулся в ответ. — Мне не хотелось тебя беспокоить, счастье. Матиас, также, согласился со мной и не прочь был подождать. Верно? Матиас кивнул головой. Лёва ласково улыбнулся им обоим и откинулся назад, изящно подперев щеку рукой. — Ну, старейшина, — кокетливо рассмеялся он. — Расскажите мне о своих делах, о жизни! Я давно вас не видел, и, признаться, начал скучать по нашим замечательным беседам. Скажите честно, вы скучали по нам и Гоуске там, в своей швейцарской общине? А Матиас глядел на него, невольно поражённый и совершенно обезоруженный этой наивной, искренней радостью. Лёва являл для него, Первого из вампирских старейшин, верного друга бессмертного князя, мудрого и всезнающего, настоящую загадку природы. В этом мальчишке, хоть тот и стал его господином, Матиас с какой-то безотчётной нежностью видел хрупкое дитя, бесконечно любящее и любимое, беспомощное перед ликом судьбы. «Однажды жизнь заставит его стать твёрже и взрослее, — говорил он себе, глядя в смеющиеся голубые глаза. — Но пусть этот момент наступит как можно позднее. Лёве хорошо оставаться бесконечно юным созданием, сражающим наповал глубиной своей мысли». Для древнего старейшины, затянутому и прагматичному старцу с внешностью аристократа викторианской эпохи, синеглазый Лёва был кем-то вроде любимого сына. Всё, от золотистых кудрей на голове и до скомканных, весёлых мыслей будило в нём отеческую симпатию и беспокойство: как он, не обижен ли кем, все ли его понимают? Но он искренне радовался, ибо лучшего супруга, чем великий князь Александр и вообразить было сложно. Матиас знал князя давно, всегда почитал и возносил, однако в случае с Лёвой всегда мысленно просил князя беречь это нежное существо от любого болезненного столкновения с миром. В каком-то смысле, ему было радостно и тревожно, когда он говорил с Лёвой. А особенно, когда Лёва принимался кокетничать, когда морщил нос, когда глядел своими пронзительными глазами и доверчиво ластился к каждому, о ком, по всей видимости, князь Александр доверительно замечал: «Запомни, Лёва, я ему доверяю». И сперва Матиасу было тревожно. Он боялся, что Лёва наделает ошибок, что его игривое настроение навредит ему самому. Матиас был умен, он не мог не видеть, какие алчные взгляды и жадные думы устремляются к княжескому супругу. Да и то сказать, Лёва был едва ли не прекраснейшим из бессмертных созданий, когда-либо рождавшихся под тёмными небесами вечной свободы. Помнится, ещё в то время, когда князь только привёз дикого, как стайка осиротевших лисят, поэта Лёву в свое поместье, Матиас слышал о нём кое-что. Об этом мальчике, питомце бессмертного князя, говорили много всего: и хорошего, и плохого. Нашлись, как водится, злые языки, говорившие дурное, обвинявшие его в алчности, распутности и прочих унизительных качествах. Матиасу сперва было трудно, ужасно трудно. В его памяти ещё было свежо злосчастное апрельское утро, когда отошла в мир иной несчастная, воистину бедная Лиза. Лиза… холодная, как раннее утро, и хрупкая, как едва распустившаяся роза, княжеская невеста, что могла бы стать чудным украшением Гоуски, останься она жива. Но нет, Лиза проиграла себе и смерти, ушла тихо и незаметно, как луч солнца, сокрытый свинцовыми тучами. За собой оставила она лишь боль свежей земли на могиле, да скорбь разбитого сердца. И потому, он не знал, как относиться к странному увлечению князя. Сплетни распространяются быстро. Он слышал из одних уст, что поэта держат в замке насильно, против его же собственной воли. Другие говорили, что князь привел к себе в дом развратного мальчишку и там развлекается с ним. И Матиас готов был поверить и в болезненную влюбленность бессмертного князя, и в случайную связь, коих у него было много. А потом как гром среди ясного неба: князь объявил о помолвке и точно обозначил время грядущей свадьбы. Завистники невольно прикусили языки, а Матиас по первому зову примчался в Чехию, горя желанием оценить обстановку. И лишь увидев Леву, тогда ещё смертного и лишённого возможности понимать мир, Матиас потерял дар речи. И сразу же сказал себе: всё, вот он, конец. Если этот синеглазый ангел с душой истинного Азазеля погибнет, то бессмертный мир обречён. Этот Лёва был последним шансом, последней, самой яркой и сильной любовью бессмертного князя. До него у князя было великое множество связей, случайных и глубоких, болезненных, сильных. За своё бессмертие он был искушен красотой и любовью. Но, Первый был точно в этом уверен, после Лёвы у князя больше не будет никого. Если Лёва обретёт бессмертие, князь будет всецело предан юному супругу. Если же Лёва умрет — именно ему будет хранить верность бессмертный владыка, влача своё существование в траурном забытьи. Матиас, кажется, так и сказал Лёве. Надо быть тобой, — признался он, чтобы князь Александр полюбил бы тебя до безумия. А сам с замиранием сердца думал о великом Пророчестве незабвенного алхимика и предсказателя, господина де Нотердама. И отчего-то, в это было страшно поверить, но очень хотелось… Отчего-то он был уверен: это Лёва подарит супругу того самого сына, единственно имеющего право на власть. Того, кто приведёт мир бессмертных к величию, вырвав землю из жадных рук человека. Тёмного спасителя… В священном писании люди назвали его закономерно: Антихристом. А своими глазами взглянуть на это дитя — вот какой мечтой грезил Матиас долгие годы. Потом была тяжкая ночь, полная безнадёжья и запаха смерти. Это была ночь, в которой, как в стекле, отразились истинные чувства равнодушного к миру князя. Это была ночь познания. Но только позже Матиас осознал, как он заблуждался. Лёвина наивность была показной. Да, то было последствие долгого пребывания под боком у князя, который ласкал и нежил супруга при каждом удобном случае. И Лёва в такой обстановке мог позволить себе быть наивным и изнеженным. Но он был умён, изворотливый ум и стальная воля делали его действительно опасным противником, к тому же, его редко принимали всерьез. А значит, он мог вести игру наравне с Александром, однако не привлекая к себе должного внимания. — Я всегда скучаю по Гоуске, — ответил старейшина, вырываясь из собственных дум. — Я искренне люблю общество твоего супруга и твоё, Лёва. Я рад бывать в вашем доме, где можно забыться на время, отойти от шумных забот и просто скоротать вечер в хорошей компании. — И я очень рад, что вы смогли выбраться к нам! — воскликнул Лёва, опираясь локтями на спинку кресла и широко улыбаясь. — Вам нравится, как сейчас здесь, в Гоуске? Князь трудился в поте лица, желая сделать мне подарок! Александр, до этого лениво прислушивающийся к чужой беседе, мягко рассмеялся. — О, Лёва-Лёва, светоч мира моего, ты так заболтаешь каждого гостя до смерти! — притворно вздохнул он, взмахивая руками. — Что же, у бессмертия есть свои плюсы, — тонко улыбнулся поэт. С полчаса они ещё сидели в гостиной, погружённые в неспешные разговоры. Говорили обо всем, но Лёва слушал вполуха, иногда принимая живое участие в разговоре, а иногда, напротив, замолкая, словно бы погружаясь в поэтический сон. И тогда снова мелькала автоматическая ручка, и белые листы покрывались строками душевных терзаний поэта. — Счастье моё, ты не голоден? — вдруг спросил князь, давно уже искоса наблюдавший за творческими страданиями Лёвы. — А то ты совсем о себе позабыл. — Нет, спасибо, — странно улыбнулся Лёва, не отрываясь от блокнота. Князь неубежденно кивнул и, повернувшись к Матиасу, снова тихо заговорил о чем-то. А Лёва сидел и глупо улыбался, почему-то вдруг вспомнился тот благословенный момент, когда он в приступе ненависти объявил голодную забастовку, и с мстительным удовольствием слушал увещевания князя, что так нельзя. — Давайте посмотрим на звёзды? — вдруг спросил он, обращаясь больше к князю, но намекая, что будет искренне рад компании. И, чего греха таить, Лёва в таких случаях умел быть убедительным. … Они стояли на сквозняке, и Лёва вновь умилялся неспособности вампира замёрзнуть и простудиться. На чердаке было пусто и звонко. Восточная башня замка являла собой каменный пятигранник, где под крышей в незастеклённых бойницах свистел ветер, да тонко пищали мыши в углах. И вот, именно в этом мрачном месте, трое бессмертных аристократов стояли близко друг к другу и глядели в высокое небо, полное звёзд. Всё пространство было залито чёрными и лиловыми красками, окутано молочным шлейфом туманов. Звёзд было россыпь, Лёве казалось, куда не глянешь — кругом лишь звезды, звёзды, звёзды… И ничего, кроме. Они рассыпались по всему небу стекольной, алмазной крошкой, собрались в строгие фигуры: по две, пять, десять, а некоторые — пригоршней блёсток на чёрном полотне. Удивительное скопление красоты и света. Даже для бессмертного взора. — У нас сегодня звёздная ночь Ван Гога, — вдруг улыбнулся Лёва. — Ты прав, дитя моё. Матрас поднял лицо к небу и чуть улыбнулся. — Я хотел бы попытаться зарисовать это великолепие первозданного мира, — извиняющимся тоном сказал он минуту спустя. — А потому, я вынужден покинуть вас ненадолго. Прошу прощения. Лёва проводил старейшину долгим взглядом, а потом вновь поглядел на супруга. — Так ты точно не голоден? — с усмешкой спросил Александр. Лёва коснулся ладонью его губ. — Тише, мой князь, будь почтителен к вечности… Смотри, как красиво. А у самого в голове вертелись строчки только что написанных в блокноте стихов. Князь Александр обнял поэта за плечи и нежно повёл губами по шее. — Ты прав, как всегда… Знаешь, Лёва, в такие минуты хочется быть настоящим, хочется верить в свой путь и быть только собой с теми, кого истинно любишь. Хочется верить в чудо, и пусть в моих устах это звучит нелепо и странно. Он замер, ощутив что Лёва вздрогнул в его руках. — Что-то не так? Поэт поднял глаза в зимнее небо. Решился.«Этот мир не может жить без чудес И поверить в себя сложнее, чем в сказку. Мы — герои неоконченных пьес И лица свои скрываем под маской…»
Его ласкающе-щекочущий голос раскатился в пространстве чердака. Рванулся туда, вверх, к ясным, томительным звёздам. Шёл снег, кружились в вихрях метели мягкие хлопья, словно бы вздумали потанцевать, заслушавшись тихим напевом Лёвы.«Каждый день мы принимаем всерьёз, Что придумал для нас загадочный автор. Он, наверное, смеётся до слёз И всё же дает надежду на завтра…»
Лёва улыбался счастливо и легко, глядя в дорогие глаза мужа, сдерживая желание радостно хохотать. Его тонкие руки легли князю на грудь, и тот сжал чужие ладони, притянул их к губам, оставил прохладные поцелуи. Все кошмары остались где-то там, в призрачном прошлом. Лёва смеялся и пел, опустив голову на плечо супругу. Он был по-настоящему счастлив. Старейшина Матиас уже успел вернуться, но тактично стоял за дверью, не рискуя вмешиваться и рушить столь личный момент. Но, по правде сказать, и он тоже с трепетом вслушивался в нежные строки и наслаждался сильным, мелодичным голосом Лёвы…***
К вечеру следующего дня стали подтягиваться остальные гости. Первой приехала Жюли, та самая печальная девушка, словно бы только вышедшая из стен пансиона для благородных девиц. Некогда жена кирье Алексия, а теперь старейшина американской общины, занявшая место мистера Морганта. Глядя в её сияющие почтением и радостью встречи глаза, Лёва невольно вспоминал, как однажды она предсказала ему скорую коронацию во тьме. С Жюли приехала ещё одна женщина, которую Лёва раньше не видел. Нежная, тонкая, не то чтобы яркая красавица, но не лишённая миловидной привлекательности черт. Востроглазая, с целой копной каштановых кудряшек, остриженных до плеч, с лёгкими движениями рук и тёплой улыбкой на тёмных губах — он являла собой особую прелесть. — Познакомься, Лёва, — мягко сказал князь, беря супруга под локоть и подводя к их очаровательной гостье. — Это мадемуазель Аими Дю Брассе, близкая подруга и неизменная нашей милой Жюли. Мадмуазель, очень рад нашей встрече. Аими улыбнулась в ответ и поочередно прильнула губами сперва к руке Александра, а затем и Лёвы. — Рада познакомиться с вами, — проговорила она ласковым, негромким голосом, обращаясь то ли к обоим князьям сразу, то ли просто повторяя заученную фразу. С секунду её светло-жёлтые глаза с интересом разглядывали тонкое лицо Лёвы, а после она отвернулась и протянула руки Жюли, которая тут же её приобняла. — Подруга, гм… — пробормотал себе под нос Лёва, провожая их рассеянным взглядом. — Именно так, мой милый друг, — ласково усмехнулся князь. А затем гости повалили, как спелые яблоки в расстеленное полотно. Что называется, только успевай хватать и распихивать по корзинам. Лёва чувствовал себя забавной вещицей, на которую все приходят поглазеть и потрогать, и его это раздражало. Он устал улыбаться, протягивать руку и говорить любезности. Хотелось развернуться и уйти в молчаливый, заснеженный сад, окутанный серебром застывшей пыли. Поэт тут же посетовал на жизнь князю, поделился сокровенным, так сказать. И получил в ответ получил парочку дружелюбных насмешек. «Ибо, помилуй небо, Лёва, какая толпа, какая усталость, гостей всего ничего — семь человек!». Лёва от усталости было обиделся, однако посчитал и понял — Александр всё-таки прав, семеро. Кроме Матиаса и дам: Жюли и мадмуазель Дю Брассе, которые уже успели обжиться и поднимали Лёве настроение своим очаровательным присутствием, было ещё четверо. Приехала Мария, старейшина русской общины, временно проживающая в Германии. Эта некрасивая, но волевая и энергичная девушка была ученицей Матиаса, и подобно учителю была искренне предана князю. В ней вообще была мало от женской природы, скорее уж, упорством, выносливостью и дьявольской проницательностью Мария походила на горского воина. Она разбиралась в политике и участвовала в тех беседах, когда женщины обычно со скуки позёвывают и просят позволения удалиться. Её сестра Мерседес, также приехавшая в Гоусаку по личному приглашению князя, была ей явной противоположностью. Да, эти сестры были различны настолько, насколько солнце отлично от лика луны. Но это не мешало им быть добрыми подругами, скорее, напротив. Мерседес была стройна, нежна и восхитительна. В ней действительно было много истинной прелести. И среди бессмертных шёл слух, что после супруга великого князя, фрау Мерседес, жена старейшины Экзо, — самое прекрасное создание под луной. — Прошу извинить моего мужа, князь, — мелодично говорила она, благоговейно целуя точёные руки Лёвы. — Экзо очень занят в преддверии конца года. Он не смог вырваться из Берлина, но отпустил меня. Мой муж — просто прелесть, я так рада, что смогла приехать сюда!.. Лёва, очень рада наконец увидеть вас лично, вы истинное божество, я уже люблю вас. Князь, не сердитесь на моего Экзо, он шлёт вам свое глубочайшее сожаление. И тут же, поймав ласковую улыбку Александра, улыбалась в ответ, а затем говорила совсем другим, смеющимся, но воспитательным тоном: — Альберт, ну-ка поприветствуй великого владыку. Нельзя забывать о вежливости, милый. Альбертом звали её маленького сынишку, который отчаянно смущался и прятал лицо в складках пальто матери. Но после последних слов он слегка отстранился, насупился для виду и неуверенно приблизился к князю Александру. Наверное, ему несколько страшно было стоять возле этих высоких, взрослых мужчин, о которых он только слышал и подчиняться которым его учили с самого детства. — Приветствую вас, князь, — тихо пробубнил он, не поднимая глаз. — Здравствуй, малыш, здравствуй, — улыбнулся князь Александр. Лёва с минуту глядел на ребенка, не отрываясь, а потом вдруг протянул руку и погладил его по упругим кудрям. Альберт поднял на него светлые глазёнки и неуверенно улыбнулся. Поэт ответил тем же. Потом были ещё два брата, один из которых тоже принадлежал к Совету. Они были близнецами — оба смуглые, широкоплечие, с весёлым взглядом раскосых глаз и жёсткими смоляными волосами, которые оба зачёсывали в конский хвост. — Мой свет, — сказал князь, подводя Лёву к этим двоим. — Познакомься, братья Гарсия — твои земляки. Они родом из Севильи, правда, родились на пару столетий раньше. Андрес Гарсия — старейшина испанской общины. Брат его, Амадо — мой старинный друг, большой ценитель живописи и поэзии, хотя сам он — талантливый изобретатель. Но это так, между нами. И подмигнул братьям. — Рад встрече, — улыбнулся им поэт. — Не каждый день можно встретить своих земляков, особенно в столь неожиданном месте. Они обменялись тёплыми, искренними рукопожатиями. И потом Лёва ещё долго-долго расспрашивал братьев Гарсия о жизни, доме, делах, солнечной Севилье, как там всё, а заодно уж о знакомых с детства местах и неизменных традициях. От радости и тоскливой нежности ему хотелось смеяться и плакать. Между тем, гости расходились по комнатам, слышались голоса и смех, маленький Альберт носился туда-сюда по лестнице, стучал каблуками по паркету и с интересом теребил звенящие колокольчики на праздничных украшениях. Лёва сидел на стуле в углу залы и наблюдал за этим праздником жизни. Он не мог точно сказать, испытывает ли радость от встречи, или его утомляет эта веселая кутерьма. Себя понять было сложно. С одной стороны, поэт был не прочь попрыгать вместе с Альбертом и с непосредственностью ребёнка ожидать начала Рубежной ночи. Но с другой, он чувствовал странное опустошение, на фоне которого он был просто сонной вещью, которую перемещают из угла в угол. И именно из-за этого Лёва боялся, что испортит праздник супругу своей невозможностью просто так веселиться. Несколько раз мимо него проходил Матиас, пробегала Мария, поглощенная в поиски племянника. Даже князь Александр неспешно пересекал залу, беседуя о чём-то своём с Амадо Гарсия. А Лёва все сидел, удобно примостив голову на руки. За окном опять шёл снег, и тепло залы могло бы будить в душе радость грядущего праздника. Но Лёве хотелось лишь спать. Он отчаянно боролся с дремотой, будучи не в силах отвлечься на что-то ещё. — Тебе надо больше отдыхать, мой милый. Опять вошёл князь, но на этот раз один. И, судя по всему, пришёл он именно к Лёве. — М? — поэт приоткрыл глаза и потерянно оглядел князя. — Гости решили провести этот вечер в непринужденной обстановке, поэтому ужин накрыли на восточной мансарде. Мы потеряли тебя, кстати говоря. — Вот как, — тихо ответил Лёва и прикрыл глаза. — Я не голоден. Спасибо. Князь Александр недовольно покачал головой и приблизился к Лёве. — Ты чего? — мягко спросил он, начиная поглаживать шелковистые волосы. Лёва помотал головой и ткнулся лицом в его ладонь. — Не знаю, — откровенно признался он. Князь усмехнулся, напоследок провёл двумя пальцами по полным, приоткрытым губам и отстранился. Лёва хотел было вскочить и прижаться к супругу с кошачьей ласковостью, но передумал. Так и продолжил водить по чужой спине грустным взглядом истинного поэта, который просто устал и причину своей тоски объяснить внятно не может. Александр же быстро пересёк залу, а потом вдруг встал, словно задумался. Подошёл медленно к старинному роялю, откинул костяную крышку, сел. Задумчиво пробежался пальцами по клавишам. Из самых глубин рояля послышался глубокий, страдающий звук. — Александр, сыграй! — так и вскинулся Лёва, разом замерев от тихого восхищения. Сердце его само по себе вздрогнуло и забилось о рёбра. Захотелось вдруг раствориться в музыкальных напевах, положить голову на руки, и слушать, слушать, слушать… Наблюдать, как тонкие пальцы князя блуждают по тяжёлым клавишам, как Александр живёт и страдает мелодией, которая в это мгновение рождается его диковинным единением с инструментом. Вскинулся — и смутился. Сам не зная, почему. Губ князя коснулась тонкая полуулыбка. — А вот и у моего Лёвы обнаружилась тайная слабость… Поэт поднял на мужа молящие глаза, но вслух больше не просил. Только глядел, и лицо его само складывалось в умилительную гримасу. «Играй… пожалуйста, играй», — казалось, билось в его мыслях, отражалось в глазах, нервно подрагивающих ладонях. Он смотрел на мечтательно улыбающегося князя и невольно вспоминал то, другое место, другое время. Ту комнату, залитую лунным светом, посреди леденящей душу зимы, где блистательный князь Александр вдохновенно играл «Зимние грёзы». Тогда весь мир будто бы был объят сказочным сном, а смертный юноша Лёва с содроганием глядел на своего загадочного похитителя, едва ли догадываясь, насколько это величественное и прекрасное существо. Что чешский князь Александр — это великий бессмертный, самый удивительный и невероятный из представителей своего народа… Что этот человек предназначен ему судьбой. А он предназначен ему. Князь нарочито медленно оправил рукава, повёл ладонью по лицу, убирая назад длинные волосы. Затем пальцы его снова вернулись к роялю, скользнули по клавишам… И заструилась мелодия. Тонкая, легко-прозрачная, как порыв звёздной пыли в ярких метельных вихрях, зазвенела нежная музыка. Она падала снегом, серебрилась тонкими лентами инея на ветвях деревьев, завивались в узоры мороза на стеклах старинного замка. А князь всё играл и играл. Это была смутно знакомая, чудная мелодия, исполненная какой-то сладостной неги, какого-то роскошного торжества гениальности над человеческой сутью. Она вилась тёплым напевом зимы. Зимы укрощенной, зимы прекрасной и нежной, как молодая невеста в подвенечном уборе. Князь играл, и Лёве казалось, что он заснул, как тогда, у камина, и видит чудный, заснеженный сон, невысказанное счастье предпраздничного ликования. Поэт улыбался, но не отдавал себе отчёт в этом. Он грезил наяву, тщась душою и разумом заплутать в колдовских сетях тонких напевов рояля. А Александр всё играл, будто бы музыка рвалась из его собственной, такой же ледянисто-холодной души. Он играл практически не отрываясь, целиком погрузившись в музыку, и только иногда отводил взгляд от чёрно-белых клавиш и минутно откидывал им Лёву. Быстро скользил по контуру изящного лица, останавливался на глазах, устремленных вдаль и блестящих слезами. Так же быстро опускался к губам, замирал, следя путь мечтательной полуулыбки, и сам взгляд как-то менялся: уходила привычная властность, острая сталь и равнодушный, изучающий интерес. Взгляд таял, очищался, становился жадным и влюбленным, глаза умудренного бога превращались в глаза всепрощающей юности. Тогда князь улыбался в ответ голубым глазам, улыбался так, как он только мог позволить себе улыбнуться поэту в столь интимный момент. Только с ним, с этим непростительным мечтателем Лёвой он мог отпускать себя, сплетая их души единым напевом мелодии, позволяя быть к себе так удивительно близко. Да, только с Левой. Только Лёве он по-настоящему мог улыбаться. — Моцарт? — тихо выдохнул поэт, когда музыка неуловимо иссякла, истаяла в воздухе, впиталась в кончики быстрых пальцев. Александр кивнул и слегка улыбнулся, чувствуя предательское жжение в глазах. Он хотел было что-то сказать, хотел подозвать Лёву, хотел признаться ему в чём-то, да просто прикоснуться к нему. Хотел… и молчал. Позволял себе лишь рассеянно дёргать губами. Молчал. Он был не в силах говорить, не в силах поднять взгляд, опустошенный, открывшийся перед Лёвой до предела, вверяющий ему всё свое существо. Князь Александр никогда и никому не играл на рояле. Лишь только Матиас краем ухо слышал отголосок его виртуозной игры и часто поминал её, как нечто божественное. А Лёва… Лёва всегда прятал глаза. Лёва всегда уходил от этой темы. Лёва просто не знал, что ответить, как объяснить. Лёва молчал, а в душе у него всё дорожало, ибо ему и только ему князь играл часто и долго, играл вот уже несколько лет. Играл по первой же просьбе, практически до изнеможения, отдавая всего себя этому чудному мальчику, Лёве. Да, князь Александр никогда и ни при ком не брался играть. А Лёве сыграл, ещё когда они были едва знакомы. Сыграл смертному мальчишке, которому он был никем и который мог кануть в лету так же легко, как канули многие до него. Но он, князь, своими же руками возвеличил его в тот момент. Лёва был коронован не в день их свадьбы, а гораздо-гораздо раньше, когда князь открыл ему душу, возвёл его на образный пьедестал. Нет, князь играл лишь однажды неприятному, низкому человеку, которого не ставил ни в грош. Вернее, не ему, а при нём, жертвуя своими чувствами в дань прекрасному голосу Лёвы. Его игру слышал Альфред Моргант, но вряд ли смог оценить всю необычность момента. Тогда князь играл «Могилу Иды», а спустя несколько часов старейшина американской общины попытался соблазнить Лёву и погиб. Вышло это удивительно иронично. Лёва молчал, сжав руки до боли. Молчал, напряжённый и строгий, и лишь изредка облизывал языком сухие губы. — Почему?.. — вдруг шепнул он, и голос его дрогнул слезами. — Почему я? Князь уронил голову на руки и покачал головой. Пару минут он просидел неподвижно, а когда отнял от лица ладони, полуприкрытые глаза были на мокром месте. Но лицо было удивительно хорошо, и даже спокойно, молодо. Каким никогда не бывало у князя. Таким бывает лицо у религиозного мученика, или смертельно больного художника. — Ты знаешь, эта соната называется «Душа», — вдруг сказал он не своим голосом. — Душа! Душа, Лёва… Лёва с глухим стоном сорвался со стула, шатаясь, как пьяный, пошёл прямо к роялю. И упал на колени возле Александра. Кажется, он улыбнулся. Кажется, с жалобным всхлипом заплакал. Слезы лились сами, и унять их было попросту невозможно. — Александр, — шептал он. — Александр, ты… Я… я для тебя… моя жизнь… Александр… И плакал с надрывом измученного ребенка. Лицо его покоилось на коленях супруга. Кажется, волосы растрепались и лились русыми волнами, мешались с слезами. Он судорожно обнимал его колени, горячие губы мазали влажными поцелуями, и всё, каждая часть его существа, дрожала истинно пламенной дрожью. Князь молчал, кусая побелевшие губы, и только рассеянно гладил дрожащие Лёвины плечи. — Лёвушка, милый мой. Лёва. И засмеялся, легко и свободно, улыбнулся, вздрогнул всем телом, находясь в прямо-таки благоговейном экстазе. Глаза его закатилось и две острые дорожки предательских слез скатились вниз по лицу. Минуту он всё ещё сидел неподвижно, смутно ощущая поцелуи трясущихся губ и дрожь жмущегося к нему тела. А затем развернулся, откинул, как утопающий, голову. И отчаянно, остро, с каким-то надрывом, смакуя на губах нежное, русское имя, заиграл особенно пронзительно «Зимние грёзы»…***
— Гляди, летучие мыши! Князь Александр повернул голову и посмотрел в ту сторону, куда указывал Лёва. И действительно, крупные летучие мыши, лоснящиеся, с огромными крыльями, кружили в воздухе. Одни поднимались высоко вверх, туда, где чернели неясные призраки северных башен, вились на фоне бледного диска луны. Другие, напротив, опускались так низко, что острый глаз бессмертного мог уловить хищный блеск в чёрных бусинах глаз. Снега не было, но стоял бодрый морозец, ровно такой, какой мог наступить только в канун Нового года. И тем страшнее было видеть целые стайки пищащих мышей, которые будто специально повылезали наружу, чтобы отпраздновать языческое таинство ритуала, вместе с бессмертными. — Вижу, — кивнул головой Александр. — Им, стало быть, очень весело. Смотри, как увиваются. Лёва проводил взглядом одну из них, наиболее толстую и довольную жизнью. И не выдержал — рассмеялся. — А что это они? Холодно же. Князь Александр равнодушно пожал плечами. — Это, дорогой мой, летучие мыши Гоуски. Черт их разберёт, чего они хотят и что чувствуют. Они в принципе не такие, как остальные их братья. — Бессмертные? — хитро прищурился Лёва. — Может, и бессмертные, — нечитаемо усмехнулся князь. — Поедем, милый мой, а то опоздаем. И потянул супруга за собой. В эту ночь Лёва был как-то особенно хорош. Чистые ясные глаза блистали лукавым огнем из-под меховой оторочки на шапке, крупные локоны вились во все стороны. Да и сам он, облаченный в тёмный полушубок, изящно подчёркивающий его складную красивую фигурку, выглядел так, будто за одну ночь решил завладеть не только сердцем дорогого супруга, но и всех остальных. Разом. Чтобы уж не затягивать. «Самое то, последний день года в путь провожать, — невольно думалось князю. — Они уходят, а я остаюсь. Очередной год, очередное столетие. И сокровище моё при мне… Есть и будет. И всё удивительно хорошо». Лёва, тем временем, уже сидел на бархатных сиденьях расписных саней и с интересом оглядывался по сторонам. — Это тоже часть жуткого ритуала из мира бессмертных? — дружелюбно поинтересовался он. — Скорее, очаровательная традиция, — мимоходом улыбнулся князь, степенно устраиваясь подле супруга. И коротко кивнул вознице. Лёва чуть зажмурился, когда повозка тронулась с места, а тонкий перезвон колокольчиков радостным смехом осенил чистое, ночное пространство. Они лихо выехали за ворота замка и понеслись по витым, снежным дорожкам, далеко-далеко, чуть ли не в морозную высь, к звёздам. Мимо только и успевали мелькать белоснежные сугробы, а тёмно-синяя лента дороги уверенно разворачивалась куда-то вперёд. — А что, все уже там? — вдруг спросил Лёва, перекрикивая разбойничий свист ветра. Князь повернул к нему голову и утвердительно кивнул. — А почему? — задал закономерный вопрос поэт. — Так надо. Луна забежала за тучу, но тут же выползла обратно: большая, белая, весёлая. У Лёвы не получалось глядеть на неё без улыбки. Он мерно покачивался в такт повозке, которую подкидывало на ухабах. От этого шапка сбилась чуть на затылок, и крупная, пушистая прядь выбилась на лоб, мягко легла на лицо. Князь протянул руку и заправил её назад, под шапку. — Ты очень красив, Лёва. И уверенно прижался губами к мягким губам поэта. Тот рвано выдохнул, но поцелую поддался с видимым наслаждением. Ладонь князя скользнула по его плечу, обвила талию, остановилось. Александр медленно-медленно отстранился, причём глаза его хитро блестели из-под полуопущенных век. — Сколько воды утекло с тех пор, как я, желая посмеяться, сказал своему вольнолюбивому пленнику, что женюсь на нём… разнообразия ради. Что же, я и не думал тогда, что смогу и захочу делать так, и так, и вот так… Говоря это, Александр легко касался губами лба, щёк и губ супруга. А тот улыбался, принимая, как должное, столь незамысловатую ласку. Белый шарф холодной луны подметал землю, серебрил вершины сугробов. Небо очистилось, просветлело, приобрело насыщенный, чёрно-лиловый оттенок. И там, в вышине, сверкали молочные звёзды. Между тем, они въехали в лес. Стало темнее, чистый купол небес загораживали раскидистые деревья, да и дорожка сузилась до кривенькой тропки. Кони в упряжке шли шагом, густой пар валил у них из ноздрей. И только колокольчики мелодично-печально всхлипывали в тишине. — Так необычно тут, — осторожно вымолвил Лёва. — Словно бы мы в храме, князь. Александр не отвечал, глядя куда-то вперёд зорким, охотничьим взглядом. — Да-да, — рассеянно откликнулся он и опустил взгляд к рукам. Колючий туман наползал между стволов на тропинку, словно бы пытаясь запутать. Но не бессмертному существу опасаться природы, слишком уж ровны они на лестнице мироздания. — А знаешь что, — вдруг проговорил Александр. — Эта ночь примечательна ещё и тем, что мир человеческий с миром подлунный близко стоят. И коли встретит бессмертный на пути к ритуальному огню живое создание, будь то человек, или зверь, стар или млад, должен он его с собой взять, в круг новогодний ввести, а потом проводить до крылечка, помочь колдовской дурман ночи сбросить… Это древнее правило, Лёва. И никто его ещё не нарушил. — Вряд ли кого-то можно в этих краях ночью увидеть… — начал было поэт. И осёкся. У ствола раскидистого старого ясеня, в три обхвата диаметром, виделось какое-то шевеление. Лёва бы и не обратил внимания, если бы не проезжали сани как раз мимо, и Луна не светила бы так ярко. Но острый вампирский глаз выхватил неясное движение живого существа. Лёва вгляделся. Может, это только показалось, но вроде как плакал там кто-то, у ствола, засыпанный снегом. — Стой! —крикнул Лёва, резко отводя взгляд от едва шевелящегося комочка. — Стой! Возница обернулся и недоуменно поглядел на хозяина, дескать, что ему там втемяшилось. Однако коней осадил, и сани со скрипом прокатились полозьями по неровной тропинке. Лёва соскочил прямо в снег и с удивительной лёгкостью кинулся к подножию ясеня, минуя сугробы. Князь Александр за ним не пошёл, остался в повозке. Однако, глаза его неотрывно следили за высокой фигурой супруга. Тот склонился над небольшим бугорком и быстро стряхнул снежок в разные стороны. Взору его предстала неожиданная, и даже пугающая картина. Сжавшаяся в комочек, маленькая-маленькая девочка, из тех несчастных пленниц леса, которые замерзают насмерть, заплутав в кружеве дорог. Видно было, что ей очень холодно, что ей страшно, и она в полузабытьи призывает одними губами всех мыслимых и немыслимых заступников. Когда Лёва поднял её из сугроба, она с трудом приоткрыла глаза. Вышло не сразу — ресницы совершенно слиплись на морозе, да и много ли понимает человек, над которым пронёсся призрак ужасающей смерти? Особенно, если это всего лишь ребёнок. — Эй, кроха, ты слышишь меня? — встревоженно спросил Лёва, ужаснувшись едва не случившемуся. — Давай-давай, открой глазки, всё хорошо. Он стряхнул снег с её тёмных волос, а затем, словно вспомнив, принялся расстёгивать пуговицы на своём полушубке. Оказавшись среди плотного и тёплого меха, малютка всхлипнула, шмыгнула носом, но на поэта взглянула вполне осознанно. Глаза у неё были по-детски синими, как полевой цветок летом. — Ах! — вдруг воскликнула она, поражённая узнаванием. — Ангел, это ты! Я знала, что ты придёшь… Лёва на секунду замер, но списав всё на потрясение и необычность собственного появления посреди снежной ночи, решил не обращать внимания. Вместо этого он поднял ребёнка на руки и быстрым шагом вернулся обратно к повозке. — Древняя традиция, говоришь? — спросил он в ответ на невысказанный вопрос князя и усадил спасённую рядом на сиденье. — Трогай, — кивнул князь вознице. — Её надо как можно скорее согреть, — после минутной паузы заметил он, обращаясь к Лёве. Тот кивнул, глядя перед собой. — Знаешь, я всегда думал, что мне всё равно, что там происходит в жизнях смертных людей, — вдруг произнёс поэт. — Они — более слабое звено этого мира и… нам не должно быть дела до них. Но сейчас я вдруг подумал, что не зацепись мой взгляд за нужный клочок пространства, и эта кроха замёрзла бы насмерть. Одна, посреди этого тёмного леса… Князь, мне жутко думать об этом. Почему так? Александр слегка улыбнулся. — Потому что ты бессмертен, но не бездушен. Лёва подавил улыбку и обернулся к ребёнку. Девочка сидела, сжавшись в своём меховом коконе и смотрела на княжескую чету круглыми глазами. — Вы языческие боги наших предков? — вдруг тихо спросила она. И так как Лёва кашлянул и промолчал, будто немой, князь вступил в разговор сам. — Вроде того, дитя, — сказал он с загадочной усмешкой. — Я так и думала, — смущённо улыбнулась она. — Вы не похожи на людей. Я умерла? — Пока нет, — покачал головой князь. — А… я умру? Князь снова покачал головой. — Я Катрижка, — улыбнулась вдруг девочка. — Куда мы едем? Я буду служить вам теперь? А я попаду домой? Знаете, я хочу домой… Матушка совсем больна, я не хочу чтобы она плакала. Князь рассмеялся. — О, не настолько всё страшно, Катрижка. Сегодня сказочная ночь, единственная в своем роде. Сегодня мы прощаемся со старым годом и, как нового друга, дожидаемся прихода Нового. По традиции, мы должны взять, а свой круг всякого, кого повстречаем в пути. А потому, эту ночь ты проведешь в необыкновенном месте. — Как ты оказалась в лесу? — мягко спросил Лёва. Катрижка насупилась. — Я потерялась. Но потом поняла, что Лёва хороший, да и вообще богам врать неприлично, и потому добавила: — Старуха Барбора сказала, что в зимнем лесу, в новогоднюю ночь цветок можно найти. Он любую хворь лечит. А у меня мама… Лёва не нашелся, что ответить. Между тем лес расступился и сани выехали на поляну, где было уже всё готово. В центре пылал огромный костер в высоту человеческого роста, и казалось, что его золотисто-рыжие языки стремятся к самым вершинам деревьев. От костра шло упоительное тепло, такое, какое только и может согреть усталую душу в час Новогоднего празднества. От огня на утоптанной снег падал желтоватый круг света, в котором мелькали тёмные силуэты гостей. Все они вдруг показались Лёве такими родными и близкими. Вот Матиас сидит на крытом коврами кресле, том, что ближе к резкому престолу. Лицо его задумчиво, хотя блики света ещё резче выделяют скулы и подбородок, делают глаза темнее, а сам лик в несколько раз старше. В руках он держит старинную трубку, и синеватый дымок курится над ней, свивается к небесам в голубовато-серые кольца. Подле него Мария — на ней простое пальто шинельного покроя и небрежно размотанный шарф. Она не стремится быть обаятельной, или нежной, нет. Глаза её горят холодным интересом, она спорит о чём-то с учителем, возможно, опять о политике. Мария не может смириться с крахом русской общины. Она почти всегда говорит о политике. А там, чуть дальше — братья Гарсия неспешно беседуют, вычерчивая на снегу замысловатые узоры. Пламя огня играет на их волосах. С ними же сидят и Жюли с Аими, но видно, что в беседе почти не участвуют, скучают. Холодная, сдержанная Жюли обнимает свою подругу за талию, их лица так близко друг другу, ресницы вздрагивают крыльями бабочки, губы щекочут кожу чужого лица. А где же Мерседес? А, вот она, ходит вокруг костра, её белый шарф ластится за ней по земле. За руку она держит своего малолетнего сына, а тот так и сыплет вопросами. Золотистое пламя играет на его упругих кудрях. Лёва удивительно тепло улыбнулся при виде мальчишки, потом поймал себя на этом, почему-то смутился. Подхватил всё ещё замотанную в полушубок Катрижку на руки и легко спрыгнул с саней на землю. — Возьми её, — сказал он Мерседес, приближаясь практически вплотную. — Ради меня. Я ничего не смыслю в детях, а у тебя сын примерно её лет… чуть младше. Эта малышка имеет священное право негаданно встреченного гостя. Ты же сможешь за ней присмотреть? Лицо Мерседес осветила ласковая улыбка. — Тебя надо срочно согреть, дорогая, — произнесла она, забирая из рук Лёвы девочку. — Пошли с нами, я напою тебя сладким чаем. Как твоё имя? О, Катрижка! Чудное имя, дорогая. Моего сына зовут Альберт, он очаровательный мальчик, ты можешь поиграть с ним, если хочешь. Лёва с облегчением выдохнул. — Смотрю, твое общение с детьми окончено? — добродушно усмехнулся князь, который уже сидел между Матиасом и Марией со столь невозмутимым лицом, будто это не его трон высится слева. Лёва, уже успевший потерять где-то шапку, качнул пушистыми кудрями. — Я не умею с ними ладить, — жалобно признался он. Князь жестом велел ему сесть и тут же вручил тяжёлый бокал с дымящимся напитком, от которого пряно пахло ягодами и вином. — Что это? Лёва принюхался, перехватил бокал удобнее и сделал хороший глоток. По горлу прокатилась пьянящая терпкая сладость напитка, в котором кислый вкус ягод смешался с добротным вином и свежей, горячей кровью. Он сделал ещё глоток и облизнул полные губы. — Особенный вид глинтвейна, — ответил наконец Александр. — Тот самый, ритуальный напиток. Пошёл снег. Он медленно падал большими, пухлыми хлопьями, лениво оседая на земле, подушках и спинках кресел, на волосах и одеждах собравшихся. Некоторые снежинки касались желтоватых огней, и тут же таяли, а алмазная капля превращалась в тонкое зёрнышко дыма. И улетала вверх. — Что же, таинство ночи почти началось, — усмехнулся краешком губ князь. — Можно и помолчать. Вспомнить прошлое. Улыбнуться и разложить воспоминания на отведенные им места. Рука Лёва сама по себе скользнула по руке Александра. А снег всё падал и падал. Постепенно стали подтягиваться все остальные. Сперва пришла Мерседес с обоими детьми, причем Катрижка выглядела куда как лучше. Их усадили на коврик, заботливо укрыли одеялом, принесли игрушек и вкусностей, да так и оставили. — Пора, друзья мои, — торжественно произнёс князь. — Пора. Идём, Лёва. Он взял супруга под руку и галантно усадил на резное сиденье трона, больше похожего на средневековое кресло. Огонь затрещал с особенной силой, выплёвывая из самого нутра снопы жёлтых искр. Все вокруг молчали, глядя прямо перед собой, исполненные почтительной задумчивости перед уходящим мгновением. Казалось, даже звёзды погасли, оставляя лишь тьму, белизну ломкого снега, да огненные блики костра на всем, что находилось поблизости. Лёва разглядывал свои руки и тоже невольно возвращался душой к событиям этого года, последних трёх лет, всей своей жизни. Почему-то счастливое детство мешалось с сумрачной юностью, мелькало лицо давно позабытого Виктора, море, ночь, холод, стук трости о палубу… А потом был князь — выходец из истинной тьмы, и вся жизнь Лёвы изменилась неузнаваемо. Да он и сам бы себя не узнал, а покинутый мир не вызывал сожаления. Значит, всё было правильно. Мокрые снежинки опускались ему на ладони, таяли на циферблате часов. Тонкая стрелка тускло блестела во тьме. Без пяти минут полночь. Вдруг Александр поднял голову, медленно сошел с трона прямо к костру, да так и замер. Другие почтительно приблизились, но встали поодаль, пропуская вперёд только Лёву. А князь вдруг медленно снял с руки обручальное кольцо и бросил его в самое пламя. Густой огненный жар всколыхнулся, принял добычу, и как-то весь осветился, всколыхнулся, заплясал в ожидании. Матиас вынул из кармана пальто крошечную книжку, помолчал, глядя невидящими глазами в огонь, и тоже отдал её на съедение. Кажется, другие делали то же самое, однако Лёва на них не глядел. У него вдруг закружилась голова и перебило дыхание. — Ты помнишь, ты должен отдать самое дорогое? — тихо произнёс князь. Лёва кивнул, не глядя. С минуту подумал, рисуя носком сапога на земле странный узор. Потом поднял голову вновь — решился. Руки сами собой скользнули к шее, под одежду, туда, где у самого сердца был кулон румынского владыря — удивительной красоты алый дракон. Руки дрожали, и застёжка поддалась не без труда. Лёва со вздохом поглядел на чудное украшение и затем метнул его в огонь, практически не глядя. Бессмертные стояли как на погосте, глядя в огонь. Будто в одну минуту потеряли что-то поразительно важное, без чего бессмертие враз теряет устойчивость. Часы тихо тренькнули. Ровно полночь. Пламя костра неуловимо вздрогнуло, изогнулось, налилось красновато-оранжевым жаром. Лёва недоуменно поглядел в лицо супругу и вдруг обнаружил, что вид у всех торжественный и печальный. Что все стоят, с замиранием сердца глядя в самое сердце пылающего костра и будто бы ждут чего-то. Вдруг раздался треск и шипение, да такой, что на секунду оглушил Лёву. Он инстинктивно отпрянул, искры полетели в снег, шипя и окрашиваясь в голубовато-серый. С секунду мешанина огня и снега рябила в глазах, не давая выхватить что-либо важное. Но когда холодная, талая пыль улеглась, Лёва заметил смутное движение в центре огня. А затем, две прекрасные девичьи руки раздвинули пламя, как шелковые стенка палатки, и взглядам бессмертных предстала юная девушка в чёрном платье до пола. Она ступала босыми ногами по талому снегу, чуть насмешливо улыбаясь, её воздушные пальцы скользили по огненно-рыжим волосам, играли с прядями. А глаза… У неё были чудесные глаза, зелёные, яркие, словно бы и там, в их бархатной травянистой глубине тоже плясало пламя. Девушка оглядела по кругу всех присутствующих, а затем повернулась лицом к князю Александру и гибко поклонилась ему. — Здравствуй, бессмертный владыка. Позволишь мне остаться, год с тобой проводить, призрак Нового встретить? Князь протянул руку и принял от неё тёмный шейный платок. И она со смехом отскочила, пробежала по поляне, напевая какую-то странную песню. Затем остановилась, сощурила глаза, опять засмеялась, отчего её белые зубы сверкнули в огненных бликах. — Здравствуй и ты, госпожа Мерседес, дочь венецианского купца и византийской поэтессы, ныне забытой земными умами. Прекрасна ты, молода! Тебя любят, красотой своей ты затмеваешь небесные звёзды, да только зимняя ночь прекрасней тебя. Слушай меня, милая, слушай! Расскажу я, каждому из вас расскажу что к чему, да похвалите ли вы Огневушку за слова её, один ветер и знает. Что же, множество раз Селена спрячет свой лик, прежде чем догорит свеча в твоём сердце. Когда зазвенит сталью и серебром наследие арийцев, когда орёл когтями своими порвёт твоё сердце, когда треснет яблоня, а плод её по земле побежит… Будь готова. Страдать будешь, жена, ибо сердце твое пробьют серебром, а слёзы твои из глаз вытекут все от боли. Но где тьма, там и свет. Плод чрева твоего свяжет жизнь со смертью, а человека с вампиром. Иди за тем, кто тёмного Спасителя в дом Скорби первым внесёт, служи ему, как служила бы Богу живому. И как увидишь счастье живое, и дитя от бессмертия в смерти, так конец твоей муке настанет. Огневушка прошла мимо побледневшей Мерседес и положила ладонь на стальные плечи Марии. — И тебе здравствуй, кремень-дева, чье имя откатилось от отцовского имени, и кого не один муж на свете не сможет назвать своею. Где боль, там и сила, Мария, бессмертная властительница погруженных в забвение территорий. Держись за сестру, ибо тонка она, как ковыль, а корни твои вас обоих в земле удержать сумеют. Какой бы силы не была грядущая буря. В пламени пожаров нужна ясная мысль, холодная голова и сжимающие оружие руки. Не забудь, дева, о том, кто ты и кто тебя воспитал. Такие, как ты, однажды воздвигнут свободу. Потом она наклонилась к двум малышам и погладила их пушистые волосы. — Слушай своё сердце, дитя, — сказала она сыну Мерседес. — Спаситель будет другом и братом тебе, а нет ничего дороже верной руки товарища. А синие глаза смертной девочки ты не забудь, как встретишь — узнаешь. — Тебе же, Катрижка, скажу одно: источит твоё сердце любовь к бессмертному юноше, не к хозяину Гоуски, но другому, его ты узнаешь потом, хоть и знаешь уже, не видя сквозь время… Не ходи к проклятому пепелищу, дитя, твой ангел улетит под градом огня и не вернётся к родимому дому. — Матиас, — вдруг чётко произнесла Огневушка, поднимаясь и оправляя подол чёрного платья. — Тебе коротко, но значимо. Слушай же: речённое всевидящим алхимиком сбудется в траурный год, когда запылает факел охоты, а душа мечтательная обратится в душу мятежную. Первым возьмёшь рождённого для пурпура на руки, будто внука в мир этот примешь. Лёва как раз обернулся, чтобы увидеть поражённое лицо Матиаса, который стоял не жив, не мертв, не смея даже поверить в справедливость сказанных слов. Огневушка пошла дальше, и голос её сладко звенел в пространстве праздничной ночи. Но Лёва не слушал, глядя в потрясённое лицо старейшины Матиаса, и невольно наполняясь испугом. — Мне сказать, князь? Огневушка стояла прямо перед Александром, и её ладонь лежала у него на плече. — Я слушаю, — степенно ответствовал он. Она нахмурились, и искры веселья разом угасли в её светлых глазах. Задумалась она ровно на минуту, а потом зачерпнула ладонью талого снега, размяла его ладонью и подала бессмертному князю. — Видишь снег? Семь раз выпадет он на крыльцо твоего дома, а на восьмой не успеет. Как мой костер сжигает снежный покров на поляне, так пламя ярой любви к твоему супругу сожжёт твоё прошлое. Здесь, — она провела пальцами по его запястьям, затем по щеке, — здесь серебряные змеи любви жертвенной путь свой проложат. Затем помолчала, вновь подняла руку, провела пальцами по виску, переплела платиновые пряди. — И здесь тоже снег ляжет, — хмуро сказала она. — Болью и страхом четыре лунные фазы в твоих волосах заплутают, и снегом курганным чело твое высветлят. И не забудется это уже, Александр, никогда не забудется. Но путь это только твой, путь добровольный: ты проклят, но ты любим, ты один в сердце совершенного существа, и за его любовь своей кровью заплатишь. Жди семейного счастья, холодный владыка. Оно само к тебе в руки идёт. Лёва невольно отпрянул, когда Огневушка подошла слишком близко к нему, но та вдруг рассмеялась. — Дай я взгляну на тебя, небо и звёзды! — воскликнула она, и вдруг расцеловала Лёвины щёки. — Рада я тебе, мальчик, рада, давно желала с тобою свидеться. Хорош ты, удивительно, чудно хорош. Благословен ты между живыми и мертвыми, ибо нет существа милее тебя… Да сын твой благословенный в сто крат будет. Боль сердца даже боль плоти заглушить не сумеет, и мука будет расплатой за беззаботное счастье, но ты, мальчик, — само средоточие силы. Недолго тебе печалиться будет. Семь раз багряные листья упадут к ногам твоим, и понесешь ты бремя целого мира, ибо бремя это — любовь и слёзы твои. Через тебя беда в мир бессмертных придёт, тобой же она и окупится. Огневушка вдруг опустила руку в карман и вложила в ладонь Лёве что-то холодное и твёрдое. — Любимым его наречешь, а символ любви своей и власти чужой в колыбель положишь, и так его власть над миром начнется. Кольцо супругу отдай. Слишком ценно оно, слишком драгоценна связь ваша. Не мне эту цепь разрывать. Да и никто, никто в этом мире не сможет. И тут же захохотала, отпрыгнула в центр, закрутилась, взметнула тяжёлыми локонами, вступила в горячее пламя и пропала из глаз. Поднялся ветер, зашумели, закачались деревья, пурга налетела ужасающим вихрем, взвыли древесные духи в вершинах, заухали совы, хозяин гор затрубил в свой глиняный рог откуда-то с севера. Люди в селеньях крестились и запирали покрепче двери и окна, а по небу уже летел с Юга скакун, а на нем призрачный юноша в белом одеянии зажигал бессмертные звёзды. Новый год начал свое долгое странствие по вечно юному миру, оставляя бессмертных наедине со своими сомнениями. — Никогда ещё Огневушка не возвращала отданное вновь своему владельцу, — наконец, смог выговорить Матиас. Лёва разжал пальцы. Красным огнем полыхнула подвеска в виде дракона. Резьба обручального кольца вторила ему тусклым цветом.***
— Мы не будем говорить об этом? — тихо спросил Лёва, склоняя голову на грудь Александру. Плеск ароматной воды успокаивал, утешал. Лёва краем глаза мог видеть, как блестит стеклянная толща заполненного бассейна. Будто морские волны, перекатывается горячая вода, рождая на поверхности лёгкую пену. Здесь, в этом царствии тепла и ласки, хотелось потеряться и остаться навсегда, просто забыть обо всех невзгодах и радоваться свету любви. Да, так думал Лёва. И первый же стремился разрушить этот чудесный момент. Князь приоткрыл глаза и обвил руками Лёвины плечи. — Почему? Если хочешь, можем и поговорить. Тебя это тревожит? — А тебя нет? Князь вздохнул и нахмурился. — Тревожит, — с усилием признался он. — Ещё как тревожит… Но я стараюсь гнать от себя эти мысли. Лёва подтянулся и, повернув голову, заглянул ему прямо в глаза. — Скажи, всё будет плохо? Мы потеряем… наш мир, нашу любовь? Всё рухнет? Александр отрицательно помотал головой, а его руки под толщей воды медленно обвили талию супруга. — Я никому тебя не отдам. И никому не позволю обидеть тебя, мой милый. Не кручинься: будущее темно. Но оно зависит лишь от наших поступков, верь моему опыту. Мы со всем справимся. Ну, а сейчас, отпусти эти мысли! В первый день года не стоит смущать душу печалью. Лёва усмехнулся, помедлил, а потом приподнялся и втянул князя в долгий, глубокий поцелуй. Отвечать не хотелось, слова казались ему пустыми. Осторожные ласки постепенно перетекали ниже, на шею, выступающие рёбра, дальше вскользь по животу, где их руки встретились и переплелись. А потом Александр незаметно вжал его собой в нагретый мраморный борт и, удерживая за шею ладонью и губами, заставил на долгие минуты забыть обо всём. После они лежали молча, прижимаясь друг к другу и глядя, как сонно танцует пламя свечей, отражаясь бликами в мозаике и стекле. — Знаешь, действительно, грядёт война, — подал, наконец, хриплый голос князь. — Но люди всегда воюют друг с другом. Нам стоит лишь переждать эту войну, но не пытаться её разрешить. Ни в коем случае. — А если и нас затронет? Что тогда, князь? Александр опёрся руками о мраморный бортик и встал, ступая босыми ногами по мокрому полу пошёл к тахте, на которой грудой были сложены полотенца. — Ввязаться в войну легко, Лёва. Для этого не надо большого ума. И разрушать тоже легко… Но знаешь, что сложно? Строить новый мир из того, что осталось от старого. Нам должно постараться сохранить свой привычный и чуждый от человеческого мир, прежде чем перекраивать жизни и пытаться воздвигнуть новый. Лёва молчал, будто его поразило ударом. Только смотрел на обёрнутые в полотенце бёдра супруга, на гибкую узкую спину, прикрытую мокрыми прядями волос. И молчал, печально улыбаясь виноватой улыбкой. — Ты прав, — тихо сказал он и тоже вышел из остывшей воды. Они помолчали, думая каждый о своём. — Не будем ссориться, — наконец, произнёс Александр и притянул Лёву за плечи к себе. — К тому же в столь великолепную ночь. Я люблю тебя, милый. Всегда помни об этом. Он взял руку Лёвы своею ладонью и поднёс к губам. А затем жестом фокусника надел ему на указательный палец небольшое кольцо — тонкий обруч белого золота. И всего с одним камнем — мелким аквамарином, будто бы неровно отточенным самой природой, светло-бирюзового. — Я выбрал его под цвет твоих глаз. Ты не очень любишь разные кольца, но носи его хотя бы ради меня. С первым Днём Нового года, любовь моя! И пусть защитит тебя магия этого камня. Лёва подавил в себе мгновенье смущения. — Я люблю тебя, — только и сказал он. — Так, что готов отдать тебе всю душу, всего себя… Вот, возьми. И он потянул ему крошечный львиный клык на тонкой цепочке — единственный подарок ныне покойного отца, подарок прямиком из беззаботного детства. Тот самый маленький клык, что определил его сущность и наградил именем «Лёва». И князь, кажется, понял. Он потерянно улыбнулся и сжал руки поэта в своих. А за стенами Гоуски шёл снег, словно бы взаправду решил завалить поместье по самые крыши…