Трогать время руками

У каждого есть свои слабые места, готовые в любой момент дать трещину. — «Перелом», 2007

Марк всегда предпочитал фотографировать людей. Есть у них то, чего нет ни у одной, даже самой прекрасной вещи — эмоции. Не те эмоции, что выдают профессиональные модели. Они Марку напоминали кофейный автомат — нажми кнопку, и получишь суррогат радости, ярости, боли и прочего, который некоторые даже не отличат от настоящего. Но не Марк, он всегда чувствовал фальшь. И знал, как ее избежать: взять человека, не умеющего позировать, найти в его душе трещину, расширить ее и смотреть, как из этой трещины вырываются настоящие эмоции. Только такой подход имеет право называться искусством. В Проявочной ему это удавалось. Модели были разными: вспыльчивыми и спокойными, печальными и сияющими любовью ко всему живому, однако всё это было лишь фасадом, на котором Марк всегда находил трещину и смотрел, как через нее вырывается страх. Это был лишь момент, ускользающий момент — и Марк хватал камеру, чтобы обмануть время, поймать и законсервировать его, как насекомое в янтаре, а потом потрогать. Такие портреты не просто переживали моделей — делали их бессмертными, воспевали торжество духа над разрушенной оболочкой. Макс Колфилд оказалась особенной. Трещины ее не разрушали, через них проникал свет, который составлял идеальный контраст с тенью от Марка. Восхитительно бессознательная Макс лежала на белом полотне фона, и Марк вместо того, чтобы корректировать свет, сидел и любовался. То и дело прикасался, чтобы поправить ей волосы, слегка обнажить плечи, и каждый раз с трудом удерживался, чтобы не повалиться рядом, обнять Макс, наслаждаться ее запахом и не отпускать, пока она дышит. Но малейшее промедление — и момент между невинностью и страхом будет упущен, поэтому Марк возвращался к съемке. Он разрывался между желанием сохранить эту невинность и растоптать ее, однако вовремя увидел трещину в Макс. Трещину в ее сердце, через которую прорывались совершенно иррациональные чувства к Марку. Это может быть минутным порывом, понимал он, и хватал момент обеими руками. Жаль, что немногие оценили — впрочем, такова судьба гения. — Ты, кусок дерьма! — брызгал слюной следователь и кидал Марку в лицо фотографии Макс. — Можешь молчать сколько влезет, но скоро она придет с показаниями, и посмотрим, как ты тогда запоешь. В ходе следствия Макс показаний не дала, зато пришла в суд. Марк был готов ко всему, однако никак не ожидал увидеть еще большую трещину в ее сердце. Он любовался, как трещина расширяется и выпускает новую личность Макс. Невинность, ее ядро, осталась, но Макс больше не напоминала муху в янтаре, как прочие модели — она оказалась алмазом. Тогда Марк мог лишь любоваться им, зато потом судьба послала подарок: Макс заболела. В таком состоянии она была пределом его мечтаний. Очаровательная уязвимость, болезненный румянец, красивейшие слёзы — всё, что Марк ценил в моделях. Макс Колфилд целиком зависела от его милости, Марку как никогда нравилось за этим наблюдать. И, конечно, ловить каждый момент ее беспомощности. За день он наделал портретов на целую выставку имени Макс Колфилд. Вот через ее сомкнутые веки прорывается страх — наверно, очередной температурный кошмар. Вот Макс приоткрывает глаза, всё еще находясь между сном и явью — Марк обожает этот переход. Вот она принимает лекарство из его рук, а потом сползает на подушку; сначала напрягается, затем расслабляется в объятиях Марка. Макс была прекрасна на его снимках, но в руках Марка становилась идеальной. В тот день он в полной мере осознал свою же метафору «трогать время» — время само ложилось в ладони Марка и успокаивалось в них вместе с Макс. «Вот эту лучше сделать черно-белой, чтобы лучше проявилась игра света, — думал он, пересматривая фотографии. — А эту оставить цветной, добавить теней и контраста — они подчеркнут румянец». Алмаз лег в руки Марка. Осталось самое интересное — огранка, и к этой задаче он подошел со всей ответственностью. Марк просил у Макс прощения — и любовался, как ее удивление сменялось доверием. Он признался в любви — и увидел ответ в глазах Макс раньше, чем та его озвучила. Рана в ее сердце затягивалась тончайшей корочкой, которую Марк мог сорвать в любой момент. Он лишь ждал подходящего момента, изучал каждую реакцию Макс, искал несовершенства в своей совершенной музе, и шаг за шагом достиг цели. Вот Марк открывает дверь в их квартиру, игнорирует коврик, хотя на улице ливень, и забрасывает свои туфли на полочку для обуви — пара капель даже на стену попадает. Обычно он так не делает, но сейчас Марку не нужно, чтобы Макс повисла у него на шее, нужна реакция… да, вот такая. — Марк, я же просила вытирать обувь. — Макс приподнимается в кресле и с грустным укором смотрит на него. — И… ставить ее аккуратнее. Она даже ругать умудряется так, будто умоляет — как же это прекрасно. Однако для портрета недостаточно, и Марк отвечает, с аптекарской точностью взвешивая каждое слово и интонацию: — Ну вытрешь сама, не сахарная. — Почему ты так со мной разговариваешь? В ее глазах — страх. Есть над чем работать. — Потому что! — рявкает Марк и швыряет ключи на тумбочку. Следующую реплику он не успел придумать, но и не нужно — Макс уже плачет, сгорбившись на кресле и закрыв руками свои выразительнейшие глаза. Марк опускается перед ней на колени, держа фотоаппарат, и нежно шепчет: — Посмотри на меня. И Макс смотрит. Снова всхлипывает и отшатывается, увидев нацеленный на нее объектив, но Марк успевает сфотографировать. Однако это только начало шедевра. — Прости, — Марк вкладывает сюда как можно больше искренности. — Мне не стоило так с тобой разговаривать. Тебе ведь тяжело, да? — Да, — со слезами отвечает Макс. — У меня поясница болит и… сегодня опять тошнило. Он сочувственно кивает и мысленно соглашается с расхожим мнением, что беременность делает любую женщину прекрасной. Макс и правда чудо как хороша, особенно после того, как ест огромными порциями, потом отдает всё унитазу, а в перерывах сидит на полу, сбивчиво дышит и смотрит с таким отчаянием в глазах, какого не выдавала ни одна модель в Проявочной. Марку нравится осознавать, что именно он довел свою музу до этого состояния безо всяких наркотиков. — Бедная моя девочка. — Макс снова хлюпает носом, подхватив почти искреннюю жалость Марка. — Как тебе помочь? — Постарайся хотя бы иногда вспоминать, что ты здесь живешь не один, — эта фраза звучит так, будто обжигает Макс губы. — И… вытри обувь… пожалуйста. Это ее «пожалуйста» — будто последняя, самая маленькая волна, которая разбивается об неумолимую скалу. Макс снова такая, как нравится Марку — подчиняющаяся, просящая, полностью зависящая от его милости. — Хорошо, — кивает он. — Я вытру и обувь, и стену. Только взгляни на меня еще раз. Макс вздыхает, и всё же смотрит в объектив. На дисплее Марк видит, как трещина в ее доверии вновь затягивается.