Venus as a boy

***

      Игорь Гром уже полгода в бессрочном отпуске по личным обстоятельствам — чудо-чудное, диво-дивное, должно быть, небо собралось падать или мир ждал второй Великий потоп. Тогда не удивительно, что именно Грому выпала честь стать новым Ноем и всех спасти. На это Игорь доходчиво объяснил Цветкову, что Ной взял каждой твари по паре, а остальные — утонули, а также озвучил, что парная — вторая такая же — тварь для Цветкова едва ли отыщется, так что его вид обречен на вымирание и нет смысла тратить на него драгоценное место в ковчеге.       Настоящая же причина кроется в том, что майор до недавнего времени вёл трудное и запутанное дело, настолько трудное и запутанное, что никто из тех, кто должен, об этом деле не знал и не знает, кроме Димы и Юли, конечно. Да, оно, в общем-то, нелегальное, вот только Игорю всё равно, он лишь хотел узнать правду: почти год назад Сергея Разумовского передали на принудительное лечение в форт Чумный, а через два месяца на берег залива блёклое море вынесло тело одного из заключенных там психопатов. Из форта сообщили, что некий Сандров всегда отличался крайне буйным и свободолюбивым нравом и нет ничего удивительного в том, что он попытался сбежать, как только дозу медикаментов снизили, но не смог справиться с бушевавшими в тот день волнами, будучи всё ещё под препаратами. Записи с камер были давно очищены, хотя по протоколу должны храниться несколько месяцев точно, да и дело замяли так быстро, будто кто-то был в этом заинтересован. Учреждение отделалось штрафом. Игоря такой поворот событий, надо сказать, насторожил: только слепой, по его мнению, не заметил бы, что дело тут нечисто. Громких дел тогда на горизонте не маячило, а с кражей тринадцати микроволновок Дима Дубин уже вполне мог справиться сам, наученный опытом, так сказать, поэтому… Приятель-криминалист «по-братски за должок» согласился сделать анализ тканей тела Сандрова. Вскрытие с самого начала показало, что тот захлебнулся, — глубже никто копать не стал, а вот там-то и таилось всё самое интересное. Заключённый уже при попадании в ледяную воду был обречён: находился почти при смерти из-за передозировки каким-то диковинным препаратом, который, должно быть, не зарегистрирован в России или даже не зарегистрирован вообще.       Гром поделился своим открытием с Прокопенко, так, за лепкой пельменей, в неформальной обстановке, на что полковник серьёзно посмотрел ему в глаза и настоятельно порекомендовал — под угрозой увольнения — не вмешиваться в дела форта. — Ты же знаешь, что в тюрьмах творится, Игорёк, — произнёс он тогда, — там, я уверен, то же самое. Только с психами, и в разы опаснее. Не наша это юрисдикция.       И тогда Игорь ещё больше утвердился во мнении, что дело Сандрова ему не дали не просто так. — Там же Разумовский сидит, — вспомнилось. — Там ему и место, — заметил Фёдор Иванович, перекладывая новую партию пельменей со столешницы на противень, — оттуда, как видишь, не выбираются. — Вижу, — тупо кивнул Гром, отложил незаконченный пельмень в сторону, поднялся и стал ходить по кухне, разглядывая стены так, будто никогда их не видел. — Сунешься — уволю! И я не шучу, — сказал Прокопенко, хмуро глянув на него. И отправил в отпуск.       Игорь не стал дожидаться, когда тот истечёт и начальник приведёт угрозу в исполнение, а сразу взял бессрочный за свой счёт. Случилось это после того, как он лично побывал в Чумном под каким-то дурацким предлогом. Если бы его не ждали — не пустили бы.       Вениамин Самуилович Рубинштейн — его первая, а теперь вторая головная боль, — либо конченый идиот, либо недопонятый гений. Потому что, после нескольких громовских визитов в форт и его попыток незаметно выведать что-нибудь о творящемся там, посадил назойливого майора за стол переговоров, придвинул к нему стопку документов, дал в руки ручку и не позволил давать ответ позже, нежели сейчас. Договор сковывал по рукам и ногам, но всё же тогда Игорю показалось, что он видел несколько лазеек. После, правда, он уже не был так в этом уверен. Тем не менее в назначенный день, а случилось это полгода назад, Сергей Разумовский покинул форт Чумный и под конвоем прибыл в квартиру Игоря Константиновича Грома, где пребывает и ныне. Ни о какой этике речи изначально не шло, об этом упомянул даже сам Рубинштейн, пока Игорь нервно перебирал листы договора: отдать в чужие руки вверенного врачу больного — преступление против личности, в данном случае — двух. «Почти» — мысленно поправлял Гром, потому что преступление ужаснее — дать врачу пользоваться этой беспомощностью в угоду своим интересам, пусть и научным.       Едва ли кто-то из них троих, а позднее — четверых, безоговорочно верил в успех этого предприятия. Однако, несмотря ни на что, каждый делал то, что было в его силах и даже вне их, если судить по количеству потреблённого кофе и энергетиков, прочитанных файлов и нарушенных статей уголовного кодекса — что уж говорить об административном. Дима помогал, чем мог, пока в участке творился настоящий аврал, связанный с отсутствием Грома, и раскрываемость летела к чертям. Юля не спала ночами, переписывалась с врачами из-за рубежа, задействовала все свои связи и знакомства, чтобы добыть информацию о форте. А у Игоря, поверх всего, был Разумовский. Сергей, а после всего пережитого — Серёжа, которого поначалу ни на минуту нельзя было оставить, который, со второй личностью в довесок, доставлял проблемы одним своим присутствием в жизни Грома. Вероятно, именно на то, что бывший Чумной Доктор потянет майора за собой в зыбкую трясину собственного сумасшествия, и рассчитывал Рубинштейн. Но упустил, что вместе с тем в чужих руках оказался ключ от огромного шкафа со скелетами под названием «форт Чумный».       Однако нельзя сказать, что сам главврач оказался беззащитным пред лицом этой жаждавшей справедливости «могучей кучки»: официально завести дело и посадить его, не подставляясь, не представлялось возможным. Пришлось искать компромисс, который никому не принёс абсолютного удовлетворения: Рубинштейн покинул форт и скрылся за границей, как тот босс из компьютерной игры, который, будучи поверженным, неожиданно исчезает с поля боя, но обещает непременно появиться в следующей части. Было ясно, что свои исследования психиатр не оставит даже под угрозой разоблачения — слишком в них заинтересован и сам имеет пару тузов в рукаве.       Впрочем сейчас — на крайне неопределённый срок — в жизни поборников справедливости наступило относительное затишье. Узники форта в меньшей опасности, Игорь скоро выйдет на работу, Диму повысили, Юля недавно выпустила новое расследование, которое смотрели все вместе на большом экране, а Разумовский получил нового лечащего врача и теперь берёт дополнительные консультации за рубежом. Он под домашним арестом, но не в своей высоченной башне, провозглашённой государственной собственностью после дела Чумного Доктора, а дома у Грома, своего формального опекуна, чей план «передержать и сдать обратно» вылился… в то, во что вылился, — Игорь готов дать этому точное определение.

***

      Апрель выдался солнечным, но очень прохладным, сухим и ветреным. Пыль с дорог пудровыми облаками наносит на тротуар, в середине месяца на деревьях нет ни намёка на почки, а по ночам можно смело выходить в зимней куртке, не боясь вспотеть. Но в не так давно отремонтированной громовской квартире уже вовсю весна хотя бы потому, что просыпаются её жильцы теперь на час, а то и на полтора, раньше, открывают форточку на кухне и в зале, чтобы проветрить, не боясь за десять минут выстудить весь дом. Большая часть пледов, подушек и старых покрывал перекочевала из глубокого кресла на подоконник, где теперь стало теплее сидеть, а Игорь из «Четвёрочки» приносит больше фруктов и овощей. Список можно продолжать ещё долго и закончить тем, что из чёрного и королевского синего — под цвет глаз — трикотажных костюмов с толстой подкладкой Серёжа перебрался в новый, кремовый, — нюдовый — поправляет он Игоря, — с широкими струящимися при ходьбе штанинами и рукавами, которые он неосознанно растягивает ещё сильнее, когда задумывается и начинает их теребить, тянуть и комкать. Но сейчас это — мелочь, остаточное явление, пережиток прошлого; главное, что по-птичьи цепкие музыкальные пальцы больше не дрожат и слушаются, а в гениальной голове ясно и мысли текут стройными законченными предложениями, как и пламенная беглая речь.       Тем не менее, несмотря на все улучшения, Гром может вполне отчётливо воспроизвести в памяти образ того поверженного демона, которым Разумовского доставили сюда, помнит дни, наполненные таблетками и уколами, неосмысленными взглядами в пустоту, партизанским молчанием, когда Игорь готов был биться об стену головой, лишь бы получить в ответ хоть слово, бессонницей на двоих и кошмарами. Однако демон, по ошибке принятый за дьявола, — надо признать, ошибиться было немудрено, — оказался фениксом, возродившимся из той горстки пепла, которую со скептической усмешкой ссыпали Грому в ладонь, и обернулся…       Из зала слышится тихая медитативная музыка, будто кто-то гулко бьёт по полным воды стеклянным бутылкам, шорох бубна, и изредка — звуки скольжения ткани по полу или стук коленей. Игорь выключает газ на плите и снимает с неё сковородку: тофу, брокколи, лапша — раньше он бы такое в рот не взял, но теперь привык настолько, что даже с соусами экспериментирует. Что ж поделать, если Серёжа неожиданно подался в вегетарианство, а готовить каждому своё уж больно накладно получается?       Гром стучит по косяку — двери на кухню нет — и выходит в зал, обрызганный разноцветными солнечными зайчиками от хрусталя люстры на потолке. Апрельское солнце, даже для себя необычно блёклое, висит ещё довольно высоко, но уже где-то с другой стороны дома, куда не выходят их окна. Его белый, чуть тёплый свет отражается от железной крыши напротив, на которою нельзя взглянуть без рези в глазах, и проникает в комнату, становясь чуть розоватым. Жмурясь, Игорь различает в этом свете фигуру, кажущуюся частью нестерпимо яркого сияния, которую кто-то выделил огненным контуром и вдохнул в неё жизнь. Должно быть, в таких случаях говорят «сотканный из света»… Серёжа останавливается и потягивается — он всё ещё не хочет, чтобы Гром видел эти странные танцы, прописанные зарубежным психотерапевтом для расслабления и очищения мозгов, когда не нужно ни знаний, ни умений — только отпустить тело и двигаться так, как подскажет музыка из специально подобранного плейлиста. Что-то вроде медитации, только активной, потому что «пассивная» не устроила Птицу. — Обедать? — спрашивает Разумовский.       Игорь отмирает и кивает, мол, да.       Серёжа говорит что-то про «заминку» и душ, растирает порозовевшее после получаса беспрерывных танцев лицо и смотрит так красноречиво, что Игорь понятливо скрывается в кухне. Музыка прекращается, слышится шум воды, и через некоторое время — Гром успевает заново разогреть обед — расслабленный и распаренный Разумовский опускается на стул напротив, поправляя шёлковый халат — у него, их, кажется, три или четыре, — есть в мире вещи, которые не меняются. Желает приятного аппетита, берёт вилку и начинает есть. А Игорь не может перестать исподтишка бросать на него короткие взгляды, непроизвольно любуясь.       Рыжие волосы отросли до лопаток и немного завились от водяного пара — мытья в холодной воде Серёжа не переносит. Их, как и хозяина, нельзя назвать капризными, но они точно так же требуют должного ухода, будто знают себе цену. По прибытии в громовскую квартиру на голове у Разумовского была тусклая жёсткая пакля, которая лезла направо и налево, засоряла слив, оставалась на полу, на подушках и на расчёске, так что Игорь вполне рационально предложил её обрезать, как только Серёжа начал немного соображать. Но тот был ни в какую, а Птица попытался расцарапать майору лицо и выдрать клок из его короткой шевелюры, чтобы тот понял, что за свою драгоценность Разумовский будет драться до последней капли крови. И драгоценностью его волосы были отнюдь не из-за цены ухода, на который бывший миллиардер не жалел ни денег, ни сил, ни времени, а по причине удивительной красоты — Гром ни у кого таких не видел: рыжие, сверкающие на солнце янтарём, текущие лавой при свете ночника, густые пряди сбегали по плечам, сворачивались в пучок, падали водопадом или змеёй ложились на плечо, будучи собранными в высокий или низкий хвост. Должно быть, они очень мягкие — Игорь не трогал с тех пор, как Серёжа перестал нуждаться в его помощи. Волосы постепенно восстанавливались вместе с ним.       У Серёжи недавно перестали шелушиться руки, правда только на то время, что он мажет их жирным кремом, но уже прогресс, станет теплее — и это не понадобится. Его кожа приобрела более здоровый оттенок, стала толще ровно настолько, чтобы не были видны даже мельчайшие венулы. Сейчас, после душа, она дышит открытыми порами, а горячая вода покрыла её лёгким румянцем, оставшимся ещё на щеках, переносице и веснушчатом плече, с которого соскользнул шёлк халата — Разумовский сразу поправляет, Игорь старательно смотрит только себе в тарелку. Веснушки, ещё бледные, как теперь чаще заглядывающее в окна квартиры солнце, но уже достаточно заметные, одуванчиковым соком выступают на коже, прячут за собой совсем мелкие родинки, а контуры крупных — смягчают. Им не достать только ту, что над линией челюсти под скулой и добавляет ненавязчивого шарма острому профилю.       У Серёжи губы трескаются, и он в задумчивости сдирает с них тонкую кожицу — от этого они всегда красные, будто вот-вот начнут кровоточить. Иногда он не забывает мазать их гигиенической помадой, которая приятно пахнет даже на игорев вкус, — он никогда не интересовался, чем именно, — и тогда на день они становятся почти бесцветными, уступая первое по яркости место глазам.       Их белки ещё мутные, но хотя бы больше не розовые от количества полопавшихся сосудов. В их бледно-мерцающем взоре Игорь видит васильковое море. Такое, которое встретило его одним ранним погожим утром в Анапе в тот раз, когда он однажды летом ездил в оздоровительный лагерь по добытой отцом путёвке. Вид с высокого берега, куда он забрался тайком, захватывал дух: синева-синева до горизонта и только барашки пены, белые пятнышки чаек и обманчиво прозрачная вода — не то чтобы Игорь верил, что сможет разглядеть в ней останки затонувшего корабля, — он ведь был уже большим! — но в тайне он об этом мечтал. Гром нашёл их позже — на дне Серёжиных глаз: там нет ни весёлых матросов, ни странных летучих рыб, ни утёсов — только обломки и глубина, которую ревностно стережёт Птица. Его золотым песком наносит на радужку, стоит Игорю засмотреться и опуститься глубже однажды дозволенного. Море всегда выносит его обратно на мель.       Поэтому он старается не смотреть долго… И ещё потому, что иначе его самого прочтут, как открытую книгу, а выздоравливающего, несколько это возможно, Разумовского не хочется обременять написанным там. Сейчас Гром может только сделать намёк. Он откладывает вилку с несъеденной брокколи и поднимается из-за стола, бурчит что-то вроде «секунду», уходит к себе и возвращается уже с увесистой книгой в руках. На потемневшей от времени обложке подстёршимися золотыми буквами значится: «Возрождение XIV–XVI вв.». Гром листает её до нужной страницы и кладёт перед Разумовским, ещё не зная до конца, какой реакции ожидать, но отступать в любом случае поздно. Серёжа смотрит задумчиво, не поднимая головы, любовно ведёт пальцами по изображению и наконец глядит на сидящего напротив Игоря, дёргает уголком губ вверх и чуть щурится. — Нарисуешь? — хрипловато спрашивает тот.       Разумовский ещё раз смотрит на лежащую перед ним книгу, улыбается ей, как старому другу, с которым больше не о чем говорить, и кивает. С недавнего времени он слушает онлайн-лекции в какой-то флорентийской школе искусств и в качестве домашнего задания копирует работы великих мастеров или их элементы, чтобы набить руку. Сфера IT закрыта для него после суда, но искусство всё ещё доступно. — Я подумаю, — говорит он с улыбкой, читая между строк, неожиданно проглянувшее солнце вспыхивает в его волосах.       Теперь кивает уже Игорь и чувствует в груди непонятную гордость за него. На глазах у Грома демон, принятый за дьявола, обернулся перерождённой в теле молодого человека Венерой. Той самой, некогда висевшей на стене в пентхаусе башни «Вместе». Той самой, о которой рассказывала Игорю мать, работавшая искусствоведом и оставившая после себя собрание книг с золотыми буквами на обложках. Той самой, что лежит сейчас перед Серёжей. Той самой, с чьим образом Игорь Гром сталкивался всю жизнь и наконец встретил живое воплощение.