открыточная дипломатия

Аяка чуть не роняет кипу перевязанных грубой бечевкой открыток из аккуратных пальчиков прямо на пол. Резко поворачивается, прижимая их к груди, и должно быть, у неё сейчас такое смешное лицо, с красными, как пара рассветных солнц, щеками, что Аято даже не пытается сдержать смех. ― Ну, как тебе? Впечатляет? Аято глядит на неё с ироничным прищуром и снисходительным наклоном головы, размешивает сахар в чашке, подпирая дверной проем. Её брат — тот еще извращенец, но вовсе не потому, что любит слишком сладкий зеленый чай и не потому, что держит огрызок груши неделями на столе, созерцая расползающуюся по плоду плесень. ― Это… Это не то, о чём ты подумал! Я ничего не брала, я просто прибралась, только и всего! Он цокает языком и качает головой, точь-в-точь как раздосадованный Камисато-старший. ― Ая-Ая, малыш. Ты же наследница клана Ясиро, а позволяешь себе столь неумело и бездарно лгать. ― С чего ты взял, что я лгу? ― Ну, во-первых, я не обвинял тебя в том, что ты что-то взяла. Ни слова не сказал об этом. Во-вторых, для того чтобы прибираться у нас есть служанки. В конце концов, я и так знаю, что ты копаешься в моих вещах, можешь не притворяться. Собственно говоря, поэтому я так спокойно на это реагирую. Он ставит чашку на полку над головой Аяки с неприятным стуком. Тюк! ― Хотя, по большому счету, тебе стоит оторвать уши. ― Откуда ты это знаешь? ― Всё просто. Они разложены в беспорядке, явно наспех. А, кроме того, что-то я не могу досчитаться очаровательной гравюры с… Резвящимися у подножия Сиригоро О-ни. Не подскажешь, случайно, где она может быть, а? Аяка закрывает красное лицо руками. Связка бумажек предательски выскальзывает из её рук и рассыпается непристойным калейдоскопом по всей комнате. На ковре расцветает букет мужчин: молодые и зрелые, даже парочка пожилых; спортсмены и изящные астеники; в лесу, в горах, на горячих источниках; по одиночке, парами и целыми компаниями. Всегда без одежды и в развратных позах, но никогда с женщинами. Аяка застывает в дилемме: нужно поднять что уронила, с одной стороны. Руки слишком дрожат от сковавшего смущения, с другой. Как и все великие открытия, это тоже вышло случайно: Аяка искала в комнате брата железный волчок (уже не важно, зачем) и терялась в непроходимом многолетнем бардаке, как вдруг злосчастная связка бумаг свалилась ей прямо на темя откуда-то с верхней полки. Так много вопросов, так мало ответов. Что увидел однажды — уже никогда не забудешь. Нужно посмотреть ещё и ещё. ― Откуда это у тебя? И как давно ты собираешь эти… Эти картинки? ― Из разных источников, так скажем. Смотря, что интересует. А вот где моя коллекция берёт начало это хороший вопрос. М-м-м, дай-ка подумать. Он задумчиво закатывает глаза. ― Думаю, всё началось с того самого О-сёгацу, на который отец подарил мне фотоаппарат. Аято указывает носком домашней туфли: ― Вот ради этого морячка, например, я устроил полномасштабную экспедицию в Мондштадт. А этих борцов я выменял у Гудзи Яэ на фотографии Харуноске-сана в платье… Аяка округляет глаза, хотя, казалось бы, они не могут стать круглее. ― Зачем ей это?.. Для шантажа, да? ― Если и да, то это не первостепенное. Штуковина в том, что розоволосой демонессе нравятся мальчики похожие на девочек и кто я такой, чтобы её упрекать?.. Мы называем это «открыточной дипломатией». Она всё-таки решается опуститься на корточки. Он следует её примеру, словно отражение. ― Не нужно, я сам. Ты опять всё перепутаешь и заляпаешь пальцами. Глянец этого не любит, знаешь ли. Аяка поднимает на него глаза: она никак не может прочитать эмоции брата. Его лицо непроницаемо спокойно, губы растянуты в загадочной ухмылке, голос тихий и ровный, даже вкрадчивый. Только в глазах пляшет какой-то маслянистый, странный огонек. Она никогда не знает, какой будет его реакция. Аято похож на омут с холодной, прозрачной водой, дно которого кажется совсем близким, неглубоким и оттого обманчиво безопасным. Он берет фотографию из общей кучи, небрежно вертит в пальцах: на ней беловолосый О-ни в одном белье манит к себе человека за кадром когтистым пальцем, как бы приглашая на перебуробленное ложе. ― Это же… Аратаки-сан? Как ты только уговорил его?.. ― Запросто. Он был одним первых, кто согласился попозировать для меня. «Всё что угодно для братана Аято», сказал он. С ним было очень приятно и весело работать. По залитому розовым светом и заваленному хламом письменному столу деловито ползет сколопендра. Желе момента. Солярис. Аято лениво зевает; показушно раскрывает рот, как будто ничего из ряда вон не происходит. Аяка поднимает на него огромные, как яблоки, глаза. ― Аято, а ты что, совсем не сердишься на меня? ― Вообще-то, сержусь. И, кстати говоря, было бы здорово, если бы ты извинилась. Но раз уж всё зашло так далеко, то-о-о… Аяка отворачивается, чтобы он не видел стыдливые слезы, хотя это глупо — он ведь не слепой. Она яростно трет лицо рукавом домашнего платья. ― Прости! Аято, прости меня! Т-ты, наверное, стыдишься меня! Я вовсе не извращенка… Это всё не то, что ты мог обо мне подумать, я объяснюсь! Он хмыкает. ― В твоем возрасте и с твоим полом абсолютно нормально интересоваться подобным. Тут-то как раз всё в порядке. Но я страшно не люблю, когда берут мои вещи без спроса и, тем более, не возвращают их. ― А?.. — Аяка шмыгает курносым носом и утирается, наконец, тыльной стороной ладони. Он тянется к ней, чтобы утереть слезы большим пальцем. Она непроизвольно замирает, но не сопротивляется. ― Я сказал, я сержусь на тебя за то, что ты систематически роешься в моих вещах. Ты всегда могла просто попросить меня — уж поверь, тебе я бы ни за что не отказал. Аяка срывается с места, роется у себя в столе, чтобы вручить лично в руки владельцу ту самую злосчастную гравюру раздора, надежно запрятанную в четвертом ящике стола, аккурат между тетрадью для каллиграфии и «Золотым Храмом». Аято делает плавный, как и все его движения, несколько неопределенный, но абсолютно повелительный жест рукой. ― Не нужно. Оставь её себе, так уж и быть, дарю. Но взамен я попрошу, чтобы ты спрашивала разрешения, само собой… И чтобы ты никому не рассказала о сегодняшнем… инциденте. Да и вообще, об этом моём скро-о-омном увлечении. Скажем так, дома не поймут. Аяка кивает. ― Хорошо. Без вопросов. Я и до этого никому в целом свете не говорила. ― Ну, вот именно поэтому тебе я бы не за что не отказал.