Цветок граната, расцветший под снегом

Се Лянь юный, гибкий и лучащийся светом полудетской невинности. В его лице тень любви и ласкового удивления, божественного очарования миром и трепетного тепла к нему. И Цзюнь У, Бай Усяню, каждому из них в отдельности, и двоим вместе, поскольку две личности — это одно существо, мучительно нравится понимать: свет и тепло в Се Ляне погибли. Се Лянь лжив, насквозь лжив, и всё ещё освечен святым протуберанцем любви, хотя в его сердце не осталось веры в любовь. Се Лянь пал так окончательно и совершенно, что его падение — само по себе искусство, само по себе любовь, пусть и любовь эта — к бездне. Некогда Се Лянь был звездой, слишком яркой и совершенной в затуманенных гранях, чтобы вставлять ее в тиару Верхних Небес, в третий или четвертый ряд, между другими. Цзюнь У не давал покоя этот лучащийся свет, эта детская невинность и удушающая простота, которой не место было "среди": наравне с другими. Се Лянь был, как он сам, как Цзюнь У, как Бай Усянь, как несчастный принц-призрак Уюна: рождённый для золота, сгоревший от милосердия. Принц Уюна пал, как пало его государство, а теперь, воистину подтверждая предначертанность и похожесть, пал маленький, глупый Се Лянь, как пало его Сяньлэ. Но Се Ляня украсила тьма. Бывают такие души. В свете он блестят, как переливы тонкого шелка, перламутром и свежестью, во мраке же вспыхивают, словно звёзды, холодные и ядовитые, лишенные благости и милосердия. Се Лянь — божество, низвергнутое и вознесшееся опять, но душа у него черна прекрасной угольной тьмой, как душа демона. Се Лянь теперь — резное воплощение идеала, которое хотел видеть Цзюнь У. Он теперь его радость, его страсть, его надежда и одержимость. Весь Се Лянь, от кончиков ухоженных пальцев и до трепещуще-пушистых ресниц — это искусство, сложное, прекрасное и ледяное, как морозный узор по зиме. Некогда Се Лянь был лучом майского солнца, которое греет и нежит, касаясь щеки. Цзюнь У не против и впердь назвать его солнцем. Но его солнце другое: оно зимнее, светлое и морозное, белоснежно-белое, до боли в глазах, равнодушное и наполненное своей красотой. Се Лянь — хрупкий, переливчатый звук, сладковато-горчащий, текучий, как яд с языка. Се Лянь тонко и ласково, как прежде любил, теперь ненавидит весь мир. Цзюнь У видит в нем себя, а потому, завороженно любуется и пьет, капля по капле, чужое презрение и отчуждение, тешится, наблюдая, как за маской мягкости и светлого перелива клубится кровавая ярость. Он любит Се Ляня, видят Небо и Бездна, призванные в свидетели, что любит. Се Лянь красив, как улыбка рассвета над горной грядой, обманчив, как зеркальная гладь безмерно глубокого озера, полного омутов и подводных течений. Се Лянь лукав и жесток. Его волосы — шелк, и он собирает их в прежней манере, однако, теперь подхватывает пучок тонкой серебряной шпилькой, на которую смотрят без исключения все. Цзюнь У тоже смотрит, любуется, но любование его особенное, как торжество победителя. Шпилька текуча формой, ребриста, будто двухпалая ветвь, и искусность ее резьбы такова, что она кажется разом и прозрачной, и плотной, а упругие накаты чистого и ясного серебра в точности повторяют уборы древесной коры, несовершенные, а от того — завораживающе-воздушные; сквозь верхнюю ветвь продета тонкая нить, прочная и блескучая, как перламутр, перевитая с тяжёлым кольцом синего мрамора и опускающаяся до плеча и далее, по спине. Она — это символ и знак, это власть и статус. Шпилька — это дар, дар значительный и двусмысленный, поскольку он — свидетель и благодарность. Такие подарки дарят лишь тем, кто тешит взор и ласкает плоть, кто украшает церемониал божественного совета и греет постель. А на Се Ляне текучие серьги, и тонкие кольца, и обманчиво простые одежды, шитые так ладно и дорого, что в своей кажущейся простоте он затмевает Повелителя Ветров и Богиню Луны. Се Лянь входит в тронный зал просто и мягко, один среди многих и многим неравный, но перед ним расступаются, а его глаза смотрят чисто и ровно, никого не благодаря и ни для кого не делая разницы. И такой Се Лянь по сердцу Цзюнь У. Такого Се Ляня болью и кровью вылепил из сгустка света Безликий Бай, воплотив идеал из стекла и нефрита — обманчиво хрупкую статуэтку, способную отнять жизнь, лишь шевельнув рукой. Се Лянь холоден и морозен в душе, светел и чист лицом, жаден и голоден до чужой любви — и это ли не лучший Се Лянь из всех возможных? Его хочется любить, его хочется ставить выше других, его хочется одевать в шелка и осыпать золотом всего мира, увивать украшениями древних богатств Поднебесной. Однажды он был унижен и раздавлен, но лишь затем, чтобы расцвести вновь холодным, мраморным светом губительного луноцвета, восставшего в самом сердце липкого мрака. Он вознесся на Небеса вновь, вознесся, как истинная кара и ярость Небес, как ледяная, брезгливая и уничижительная насмешка над всеми, кто посмел отставить его в минуту несчастья. И Цзюнь У влился в эту игру с жестоким лукавством клинка, влажно и хрупко входящего в безвольное тело. Он сделал Се Ляня своим и разделил с ним Небеса, как разделил ложе. Отныне и вовеки веков никто не смел говорить и думать о Боге Дурного Поветрия с презрением или насмешкой. Се Лянь стал его холодным безликим ферзем, его лучшим творением, его равнодушной и вызревшей, как горькие ягоды осени, местью, его огненным ливнем, пролившимся с безмятежных Небес. Нет ничего более жестокого и закономерного, чем святой, переставший любить и верить, сохранивший на ласковых губах тень прежней улыбки, но карающий ею, как карают лишь демоны в глубинах третьего мира. Небеса столь долго были немы и равнодушны, а боги погружены в дрязги и междоусобицы, что они заслужили подобное поругание. Они заслужили Небесного Императора, который возносит и низвергает, исходя из интересов своего наложника. Они заслужили опустошенного и возненавидевшего до безумия Бога Войны, бесстыдного до той степени, чтобы манить к себе одним взглядом, брошенным из-под тени ресниц, чтобы восседать на чужом троне или на коленях своего покровителя и одними губами нашептывать на ухо злые и безжалостные слова. В конце концов, и Небеса, и Бездна не так и отличны друг от друга, даром, что человеческий разум развел их в стороны света и тени. И те, и другие одинаково заслужили, чтобы ими управляли две ледяные руки и два лишенных иллюзий, бессердечных правителя.