bloodless iron

Если на Колины интеллектуальные понты клевали только экзальтированные барышни с маленькими собачками, то на Сашу — женщины, в устах которых даже слово «привет» звучало командой «место!» Одна из таких женщин, похожая одновременно на любовницу Маркиза де Сада и на партизанскую дочь, задержалась в Сашиной жизни надолго. Её голубые глаза были холодны, как первый снег, а бёдра пленительны и желанны, как распятье. Она оказалась искусна, а Сашина плоть слаба. Он гладил её волосы, точно это были гитарные струны, он подбирал слова, чтобы сказать ей, наконец, что любит. Подбирал тщательно, словно составляя отзыв на Библию. Саша был готов возделывать любовь к ней, как землепашец у Гесиода. Чтобы она стала не просто конвейерной строчкой, а оказалась самой глубокой, чистой, бескорыстной, ортодоксальной. Но пока Саша подбирал слова и стоял перед ней, как ребёнок в классе, не в силах вымолвить имя, Сашина женщина всё решила за него. — Я знаю, что ты мне изменил, — безапелляционно заявила она и ушла, переступив через связку ключей на полу и руины Сашиного сердца. Он мог бы назвать её слабоумной пиздой, но Спаситель и Господь наш Исус Христос, когда против Него лжесвидетельствовали, молчал (Мф. 26.59-63; Мк. 14.55-61) и, когда Его обвиняли, ничего не отвечал. (Мф. 27.12-14; Мк. 15.3-5; Лк. 23.9. Она ушла, и Саша глубоко, чисто, бескорыстно и ортодоксально страдал. До тех пор, пока в его мрачную келью не вломился жизнерадостный Коля, поздравив с избавлением от вагинального рабства. Теперь можно было вновь становится немногословным и не думать о том, что есть изречённая мысль. Цветная карусель воспоминаний, тускнеющая с каждым днём, превращалась в чёрно-белое кино из остатков снов. Женщина обретала прозрачность, словно её и не было вовсе. Странная выдумка. Её улыбка кинозвезды, ультрамарин морских глаз, роскошество плоти, смешная чёлка… Он уже не был уверен, что всё это принадлежало ей. Быть может, он просто придумал её, наделяя чертами случайных женщин, встреченных в турах, в поездах, гостиницах и барах. Зато Коля был реален, насилуя своим перфекционизмом всех, кто попадал в его поле зрения. У него были чётко расписаны грандиозные планы, он балансировал на грани своих возможностей. Но Саша знал, что Коля вынесет тяжесть любой короны, ведь дискомфорт был для него самым возвышенным удовольствием. Они всегда яростно спорили о музыке и продолжали спорить. Спорили так, что нередко Саше хотелось добавить гематомной симметрии Колиному лицу, ещё со времён жизни в Новокузнецке не выдерживавшему столкновения с миром простых и мясных людей. Коля никогда не стеснялся в выражениях, защищая коммунистические идеи, мёртвых французских революционеров и горькую красоту погромов, а Саша, с ничуть не присущей ему экспрессией, ругал всё, что связано с революциями и строем. Ему было плевать на гениальных французов и немцев, если их талант был взращён кровавым строем. Строй воровал красоту, как главарь авторитетной банды, знающий, что ему ничего не будет за кражу. Поэтому в крови Саши — другая музыка, не пересекающаяся с ни с красными знамёнами, ни с манифестами. И другая литература, лишённая обличения и трудового пафоса. Ему никогда не нравились книги про революционеров, красноармейцев и рабочих. Он предпочёл бы стать гофмановским Саламандром, нежели пламенным революционером. Алхимический огонь для него всегда был предпочтительнее революционного. Только это не та алхимия, о которой упорно втирал ему Коля. Коля же отстаивал свою позицию по привычке. Даже что-то малое, невнимательное могло захватить и воспламенить его надолго, а гореть он будет до пепла. Главное — не халтурить, как не халтурил Рембо в своём стремлении стать пророком. Его поэзия — нервная, гибкая и недоверчивая, была воплощением канувшего в Лету модернизма. Сам он, тонко улыбаясь, говорил о том, что модернистское искусство нарциссично по определению, что это роман с самим собой, поскольку поэт один берётся организовать хаос. Имитируя почти религиозный трепет в попытке взломать код человеческой экзистенции. Иногда Коле снились зарешеченные окна огромной тюрьмы. Сон, как лохмотья небытия, оплетал разум, запуская неизбывный страх. Когда на тебя давила новая нормальность, от неё было не отстреляться из астрального пулемёта. Политическая кровожадность нынешней России не имела ни границ, ни срока годности. И если ты не хотел предстать перед публикой исповедальным стукачом, у тебя впереди маячило всего два пути. Коля прекрасно знал, что не со всеми можно договориться, не предав самого себя. Надо было приучить себя жить с прохладной вечностью легированной стали и деклассированным подзаборным металлоломом. Только тогда можно будет беззаботно смеяться в лица враждебному хороводу и жонглировать кусками самого себя. Или жонглировать другими людьми. С новой железной моралью кровь, слёзы и трогательные майские дожди будут нипочём. Но говорить об этом было нельзя никому. И уж тем более нельзя было признаться, что на последние остросоциальные песни его вдохновило незатейливое народное творчество. Весёлая песенка со словами: Французам — веселиться, Русским — удавиться. Эх, блядь, сука, блядь, Где ж ты, божья благодать? Звучало недостаточно интеллектуально для всех тех умников, ждущих от него агрессивного заумного анализа. Благо, что на помощь всегда могли прийти Батай, Бретон или Кревель. Оставившие более долговечный след в культуре, нежели бритоголовый гопник с лицом выходца из Эдемского борделя. Саша смотрел на Колю, как на Россию девяностых — эклектично-эротичную, одуревшую от свободы и распробованной вседозволенности. По-сорочьи цепляющую на себя знамёна революции, гомоэротические перформансы, французский шансон, пурпур, золото, террор молоточников и русскую духовность. Коля смотрел на Сашу, как на Россию вымечтованную. В которой небо над Кузбассом не похоже на тюремную робу, за лазурными холмами терялся лёгкий санный след, а ветер сметал золотой песок с ладоней. В которой не было расстрелянных рабочих, заебавшихся мигрантов и страха ни перед тюрьмой, ни перед адом. Музыка Саши была от сердца, тексты Коли от ума. Он всегда оберегал своё «я» от любого рода посягательств, предпочитая волновать, очаровывать, соблазнять и противостоять окружающему миру при помощи не слов, а тела. Избегая стыда, заряжая своей сокрушающей, первобытно-бэлансовской энергией страсти. В движениях Коли читался откровенный секс. И даже если бы внешне он походил на оборотня из Жеводана, язык его тела продолжил соблазнять юных и чистодушных. Но он не стремился никого соблазнять. Скорее разделить с ними своего персонального Бога. Того, который сказал, что пить вино это хорошо, а соединять тела после исповеди — вообще охуеешь. При этом Коля мог заставить трахаться даже буквы. Новому времени — новые клипы, в которых они казались железными логичными машинами, словно говоря — не стоит верить словам о любви, если их произносят люди с оружием. Эту страну, в которой покупали свободу на спизженные медали, нельзя было упорядочить, как бездну. Везде стояла красная смерть, падал рубль и падал Кремль. Война отныне хорошо продавалась, и никто из музыкантов не хотел больше поклубиться на Ибице и упороться на Бали. А они вновь принесли к престолу искусства музыку, невыносимую, как кровь на терновом венце. Коля отдалялся, думая, куда ему податься ещё — то ли в акционизм, то ли в похоть. Поиск был его вечной участью, и от этого многим казалось, что он переобувается в пируэте. Саше порой тоже казалось именно так. Сердце помнило его другим, не таким нарциссом, не таким резонёром. Искренность уснула в Коле, как царевна в хрустальном гробу, и глупо было думать, что с ним он окажется прежним. Их искусство было заточено на дальнюю дорогу, им всегда придётся выбирать между тем и этим. Саше оставалось только принимать Колю как данность. Его и его присутствие, не поддающееся близости. Саша частенько видел его настоящим. Без маски, без грима, без сложного выражения лица эрекционного фашиста для юных слушательниц. Простым, усталым, человечным, с расфокусированным взглядом. По мере взросления его лицо становилось строгим, как бритвенное лезвие, но оно шло ему больше, чем пацанское и юное. Саше вспомнилось — дветыщидвенадцатый год, крупным планом чужая гостиная с обоями, похожими на пожелтевшие листья, обнажённая красавица с надменным взглядом. Но даже нагота её безупречного тела не могла противостоять животной непредсказуемости Коли, Он тогда устроил маленький театр, и грешник, являющийся Сашиной второй натурой, был захвачен в плен бесстыдно-юной красотой Коли, кружащемся в красном платье. Бледная, как снежная шинель, кожа, ключицы, как дверные ручки, порочные и истеричные губы. Когда Коля просовывал кулак взаглот, он был похож на падшего ангела, сошедшего с ума. Картинка представлялась почти порнографичной. Неудивительно, что Саше потом снились длинные сны, наполненные стыдной пленительностью Колиного образа. В его снах Коля, одетый в красное шёлковое платье, с накрашенными губами и ресницами, шёл прочь из этого мира, лишённого красоты, по аллее Унтер Дер Линден. И похоть была распята в улыбке его, и сразу было понятно, кто здесь драгоценная женщина. Коля прекрасно имитировал гомоэротизм, Саша — своё равнодушие. Когда Коля становился невыносим сам себе, у него было, к кому пойти. Сколько бы не прошло лет, Саша по-прежнему оставался похожим на ученика воскресной школы, разучивавшего молитвы. Этому новому Коле хотелось дразнить и провоцировать его, проверяя на прочность архитектуру внутреннего света. Заставить замолчать и поговорить, наконец, на языке тела. Блудница, являющаяся Колиной второй натурой, жаждала узнать, понравятся ли их поцелуи Богу. Дома у Саши, как всегда, звучала музыка. Играли приторные, на вкус Коли, «Битлз», и где-то за узенькой Пенни Лейн большие звёздные мельницы перемалывали их судьбы. — Красивая музыка, — покривил душой Коля. — Они на слух — как вечность, — ответил Саша и без всякого перехода предложил кофе. Сашина квартира была похожа на чердак — то же нагромождение ненужных вещей, полумрак и сырость. Здесь можно было сидеть на корточках, как дети, и шептать друг другу в уши. Но делать они этого, конечно, не стали. Коля по-хозяйски прошёлся по комнате, зацепив раскрытую книгу со стола. — «Твое лицо, как ночной сад, одинокий сад, затерянный в мирах, где вращаются бесчисленные солнца. И эта неосязаемая грусть на всём, словно в саду с лёгкими деревьями. Твоё лицо мрачно, точно тень большого солнца легла на твою душу…», — Это из Серафима Саровского? — спросил Коля. — Это из кристаллов Сваровски, — ответил Саша. Коля покивал в знак понимания. За окном разливались дикие краски заката, от чего казалось, что в светлых Сашиных волосах запуталось пламя. Они сидели на полу, и бриллианты кристальных минут рассыпались, как поцелуи. Коля честно признался, что ему невыносимо, что ему вновь хочется расстаться со своей головой и всё бросить. Слишком велика его ответственность перед искусством. Саша слушал внимательно, смотря на него, как на своё отражение. А затем неприкрыто трогательно погладил Колю по бритой голове. Смутился и, чтобы затушевать неуместность жеста, задал глупый вопрос, не требующий ответа. Но Коля всё равно ответил. — Это для удобства. Мысли свободно выходят из моей головы в виде стеклянных пуль. Саша покивал в знак понимания. Пальцы всё ещё сохраняли ощущение прикосновения к другому мужчине. Оно напоминало след от падающих звёзд. Время вращалось вокруг Саши по контуру молчания, обрывая слова и превращая их в паузы. которые не требовали заполнения. Они казались особой сигнальной системой: вот здесь нужно задать вопрос, а здесь — встретиться взглядами и промолчать, выпить и закусить. Молчание с ним не напрягало, и это было для Коли главным. — У Леонарда Коэна есть песня «Alexander leaving». Александр оставляет меня. Не оставляй меня. Саша усмехнулся. Их тексты, рифмы и музыка были крепче вечности, слаще вина. Которое не под силу вычерпать ни одному виночерпию. Если он и уйдёт от Коли, от группы, от Питера и от жизни, то только в безвременье.