bloodless iron

Коле фартануло родиться с полным зарядом энергии. Пока другие только учились открывать рот, он уже орал в полный голос. Все вокруг казались ему совершенно безмозглыми, поэтому он предпочитал читать умные книжки. А умный человек не может быть мил. Саша с детства был флегматичным и молчаливым. Словно сам апостол Павел спустился к нему и запретил разговаривать в садике, в школе и дома. Он предпочитал жить наблюдателем, разыгрывая у себя в голове додекакофонические оратории. Саша ничего не знал о Шонберге, но тот бы прослезился, услышав его музыку. Коля же слушал всякое музыкальное непотребство, мечтая о революции. Ему не давал покоя летовский майор, растягивающийся на льду. Но время, как назло, было благополучным, сытым, как кустодиевская барыня. Доллар покупали по двадцать восемь, а над страной ещё не назначили смотрящего. Однако подрастающий Коля был уверен в том, что в мире есть три вещи, на которые можно смотреть бесконечно: огонь, вода и падающий майор. Он всегда находился между Новокузнецком и пустотой, между пряником и плетью. Его кинжальная жестокость жарко наблюдала за провинциальным миром тоски и драк. Рано почувствовавший себя чужим в этом городе, он всеми силами пытался убить в себе провинциальную инаковость, как Летов государство. Он был наедине со школьным миром, как волк со степью, предпочитая показывать оскал вместо дружелюбия. Саша же строил из себя правильного мальчика, спокойного в ожидании правильного прихода. Но были дни, когда мир сужался до размеров Новокузнецка, и было никуда не деться от тяжёлой его длани, лежащей на стриженой макушке. И ему хотелось уйти от бабки, от деда, от школы, угля, заводов, зарниц и разведчиков. И прийти к ней. К своей собственной музыкальной системе, вычлененной из не гармонизированной звуковой стихии угольного края. Но времена Бейселя давно себя изжили, поэтому найти новые системы в знакомой стихии представлялось очень сложной задачей. Пока другие пацаны тусовались за гаражами, по-сиротски передавая по кругу прожжённую бутылку, Коля мечтал оказаться в 1925 году, о котором не знал ничего. Кроме того, что тогда можно было расстреливать людей, стыдливо прикрыв обнажённую подлость листочком сюрреалистического манифеста. Но время развело его, как лоха, поместив взрослеющего Колю в благополучную пучину нулевых. И это мирное время ему — точно соринка в глазу. Перестроечные дети ходили строем, ходили толпами, ходили на вечеринки, ходили нахуй. Саша отстаивал своё право на одиночество и ходил на кладбище. Мертвецы молчали, или их голоса просто-напросто не проникали сквозь землю, и Саша наслаждался тишиной. Он всегда молчал, а когда заговаривал вдруг, то казалось, что это заговорило молчание. Но здесь он был своим в доску, ведь мертвецам были не нужны собеседники. На модных кладбищах смерть устанавливала систему наружного наблюдения за кандидатами в покойники, но на крошечном сибирском кладбоне никому не было дела до мальчика на скамье. Даже кладбищенские бомжи обходили Сашу, похожего на призрачного апостола, по широкой дуге. Но один человек всё-таки не обошёл. Его узкие штаны и рваная чёрно-розовая чёлка не оставляли сомнений в неформальной принадлежности. Нахохленным воронёнком он бродил между безмолвных могил, что-то напевая себе под нос. Когда он приблизился к Саше, тому показалось, что это сама Смерть приняла образ тощего мальчишки — такими необычными были его глаза. Саша смотрел в эту затягивающую чернильную темноту, и его язык, прежде молчавший, как прокажённый, ощутил в себе способность к ведению диалога. Знакомство получилось приятным для обоих, ведь они оба играли в самих себя, никого не строя. И видели друг в друге вменяемую картинку. — Странная у тебя прича, — сказал Саша, скосив глаза на его разноцветную голову. — Это типа так модно? — Это для провокации, — Коля улыбнулся одними губами. Его улыбка, лёгкая и заразительная, так не сочеталась с непроницаемо тёмными глазами, что это только усилило её эффект. Поэтому Саша улыбнулся в ответ. — Ты здорово выглядишь. — А ты не очень, — улыбка Коли стала ещё шире. Саша флегматично пожал плечами. Они давно убрались с кладбища, и ему надо было свернуть в другую сторону, но он продолжал идти рядом с Колей. Вечер не предвещал ни интересных открытий, ни любви, ни ебли. Поэтому он шагал рядом с провокационно причёсанным пацаном и словно открывал для себя Новокузнецк заново. Несмотря на то, что Саше была знакома каждая ржавая теплушка и каждый пыльный куст рабочей окраины. — Хочу проколоть губу и набить татуировку «Свободно гуляющий пёс», — доверительно делился с ним Коля. Саша же ничего не хотел. Коля взял след его одиночества, как всамделишный пёс, и вёл сейчас его, совершенно очарованного недоросля, к неведомым далям. Цвела сирень, облетали яблони, и вместе с весной оживало Сашино кладбищенское сердце. В модном Колином магнитофоне Майкл Джира ныл своим замогильным, некрасиво-красивым голосом о том, что он — солнце, заполняющее рот. Коле, как и Саше, всегда нравились его кладбищенские интонации, поэтому идея возникла сама собой. — Давай сделаем кавер на Swans, — предложил Коля. — Только для этого мне надо научиться играть. Они стали заниматься вместе, в одном ДК. Какой-то нелепый кружок с грустной пианинкой, как в плохом кино. Но музыка крепко связала их друг с другом неразрывным швом. Они часто спорили, так как упрямство обоих было возведено в совершенно запредельную степень. Но если Коля был готов отстаивать свою позицию кулаками, Саша предпочитал умолкнуть и исчезнуть из его поля зрения. Возвращался он только тогда, когда Коля был готов признать свою неправоту. Путь до ДК лежал через парк, мимо жёлтых фонарей и аттракционов, которыми гордилось местное начальство. Аттракционы были в виде ракет, вот только взлёта не получилось. Новокузнецк стоял на месте, ДК стоял на месте, летело только время. Юность входила в нелепый влюбленческий возраст, одноклассницы становились высокомерными моделями а-ля «Вог», ранними жёнами, унылыми кашеварками, но Саша с Колей продолжали держаться вместе. Возлюбленных у них, предсказуемо, не имелось. Колиной эротической мечтой была девочка из советской книжки, о которой пели «Передвижные Хиросимы». Королева Кузбасса в серебряных башмачках, словившая абстинентный синдром. Попаданка в роудмуви, так похожий на русский артхаус. Краснощёкие сибирячки и шахтёрки с танцплощадки его не впечатляли. Коле часто снилась девочка Элли на конопляном поле, где он лез к ней обниматься сквозь тяжёлый дурман бэд-трипа. Но в реальности у него был только бледный Ионин, похожий на восьмиклассника, о котором писал гомоэротический писатель Бушуев. Саша же мечтал о viola d amore, чьи струны могли говорить человеческим голосом. В его сердце, похожем на богемский бокал, наполненный густым, как кровь, вином, было место только для музыки. Только в ней он видел ту тропу, по которой можно было идти среди пустоши бытия. Коля дружил с Сашей, потому что он был единственным, кто мог произнести имя филина Урфина Джюса без запинок. Саша дружил с Колей потому, что тот не знал, кто такой Мастер Шеff. Зато был в топ-позите и не стремался красить волосы. Они были два мальчика-яблочка, откатившиеся от шахтёрской яблоньки, нашедшие спокойную гавань друг в друге. О Новокузнецке знали лишь те, кто смотрел самые хардкорные выпуски «Криминальной России» на ютубе. Но мрачный след маньяков из 90-х давно растаял в русских мелодрамах, и Новокузнецк стал одним из провинциальных городов, которые упоминали в новостях лишь в связи с ЧС. В таких местах слёзы сверхдержавы ощущались как никогда остро, потому что никто не придумывал им красивую оболочку. Злые провинциальные музыканты играли яростный панк-рок и кормили зрителей червями. А песни их были под стать страшным сибирским сказкам, в которых солдат мог трахать старуху, и покойник стучаться в дом: будет Юбилей Шестого Мяса, дьявол прыгнет на торпеду, но я не кипящее чмо, не то что суповые наборы! Коля не хотел быть кипящим чмом. Он хотел гулять по собянинской плитке и щеголять в красивых красных платьюшках без угрозы зашквара. Но по мере взросления Москва представлялась ему адским варьете, где бесы распутства могли подстеречь и на эскалаторе. Поэтому путь подросших мальчиков лежал в Питер. В город утопии для тонко чувствующих, в котором уравновешивались одарённые и бездарные. Тени умерших русских классиков благословляли на творчество любого экзальтированного провинциала, им было всё равно, кого вампирить. Среди мамкиных Есениных безвариантно находился тот, кого можно было привести к конечному адресу Веревка-Петля. Новокузнечане прикатили в Питер пассионариями. Что румяным сибирским яблочкам какие-то мёртвые русские деды? Вот французские деды — другое дело, только во Францию их пока никто не звал. Ни Коля, ни Саша не стали прятать свой талант в канцелярскую папку, а сходу начали набирать скорость, штурмуя неприступную крепость подлинного искусства. Коля знал, что когда-нибудь этот город будет принадлежать ему. Питер был таким же холодным, созданным только для искусства. Здесь солнце тонуло в колодцах дворов, а каждый кирпич в старых подворотнях хранил запёкшуюся кровь истории. Каменная память всегда оказывалась долговечнее человеческой. Колины чёрные глаза смотрели в глаза гранитные, как в свои. Всё прекрасное, все городские козырьки, часовни, острова и стрежени ему были заранее знакомы. Как и все петербургские печальные дома, пресыщенные мраком, выставляющие напоказ обшарпанные фасады, точно попрошайки гниющие раны. Сибирь же со временем перестала ощущаться отсечённой рукой, растворившись в горячем шуме питерских площадей. Первое время Саше в Питере не сказать чтобы было очень комфортно. Жизнь здесь отличалась от жизни в Новокузнецке. Ему всегда было, чем заняться, но время всё равно тянулось мучительно долго. Белые ночи оказались не такими уж и белыми. Они были цвета клубных революций, многомерных хайлайтов, дионисийских огней. Небо окрашено пеплом обугленных звёзд — не отстирать и десятке прачек. За Питером смотрел модный и резкий бог, приёмный сын эпохи метамодерна, не имеющий ничего общего с христианским Богом. Он ставил над своими дитятами некросадистические опыты, щедро предоставляя им все блага Чёрного Эдема. Пока они изучали анатомию тусовок под МДМА, он изучал их души. А утром над Невой стелился туман, и казалось, что весь город обёрнут в белый могильный саван. Это наступало время порожняка и отходняков, когда бог становился смутной тенью, кем-то вроде глухонемого сторожа. Но в одном они могли признаться себе со всей ясностью: Питер был обложкой незнакомой книги, таившей в себе множество не прочитанных жизненных глав. — Мы станем круче Swans, Ларика Сурапова и христианского шансона! — страстно заявил Коля. Они сидели на лавке в каком-то из не знакомых питерских дворов-колодцев. Во рту перекатывалось вчерашнее похмелье, в тёмных окнах зажигались первые лампы. Саша, как истинный христианин, скептически отнёсся к тому, что они станут популярнее христианского шансона: — Как сказано в Библии, строить планы не столь практично, как питать иллюзии. Коля задумался. — Странно, что я не задавал тебе этот вопрос раньше. Ты веришь в Бога? — Верю, — просто ответил Саша, — а ты? — Если только в того Бога, который сказал, что пить вино это хорошо. Саша улыбнулся. По Коле сложно было понять, когда он юродствовал, а когда говорил правду. А когда Саша улыбался, сложно было поверить в то, что это лицо слепили грубые пальцы библейского бога. Он повзрослел, и красота его вознеслась в запредельную степень. Даже в унылых чёрных шмотках он казался человеческим воплощением голубого цветка Новалиса. И Коля чувствовал себя Офтердингеном, превращающим свою мечту в золу. Потому что этот цветочек был недосягаем. Саша продолжал улыбаться. Коля выписал улыбку в ответ, поспешно отведя взгляд от его лица.