Шаг из зоны комфорта

Меньше всего Леонтьев любит в своей жизни перемены. Абсолютно любые, ведь все они навеивают странную больную тревогу и обязательно приводят к каким-то потерям, пусть порой и незначительным. Это максимально неприятно ощущается тем человеком, который всю жизнь гоняется за постоянством и прикладывает максимум усилий, которые могли бы дать гарантию статичности его положения в жизни. Да пусть окружающий мир хоть с ума сходит, Саше плевать, ему главное самому оставаться на своём месте, желательно совсем неподвижным. Будучи омегой, Леонтьев очень старается не только создавать вокруг себя привычный уют и безопасность, но и делать всё, чтобы быть уверенным: то, что он создал, останется на долго, это не исчезнет, никуда не денется и не изменится. Да, безусловно, не все омеги такие, это не заложено в ДНК, поскольку нет такого гена, который бы отвечал за подобные стремления человека в жизни, однако в социуме существуют стереотипы, и Леонтьев вполне под них попадает. И это не плохо. Плохо было бы, если бы общество насильно навязало ему эту роль. А он на самом деле просто такой есть, он таким вырос, и чёрт его знает, повлияло ли так воспитание, или же Саша осознанно к этому пришёл. И, если первый вариант, то чья была заслуга? Ответа на этот вопрос Саша не знает, но, тем не менее, точно уверен, что быть таким ему не в тягость, это не маска и не притворство, а настоящая и искренняя тяга оставить всё в своей жизни неизменным в угоду собственному комфорту. Можно даже сказать, что Леонтьев в этом вопросе консерватор. Саша ещё с раннего детства таким был. Ещё тогда, начиная с лет шести, в нём проявлялось желание обустроить свой маленький мирок (на тот момент это была его комната) так, чтобы там было максимально уютно и удобно для него самого, и стремился к тому, чтобы всё оставалось на своих местах, препятствуя любому внешнему вмешательству, которое норовило внести свои коррективы в Сашкину жизнь. Но, конечно, по воле сил хаоса и беспорядка, многие важные для него элементы со временем приходилось заменять. Нельзя же заморозить комнату, уменьшить её, положить под стекло и сделать неподвижным музейным экспонатом. Просто потому, что она создана для проживания, а не для того, чтобы кто-то любовался её постоянством со стороны. И все предметы в ней имеют свойство ломаться от эксплуатации, какой бы она не была бережной, портиться, стареть и разрушаться со временем. Это нормально. И от подобного никто не застрахован, как бы сильно Саше того не хотелось. Он сильно расстраивался, когда замечал, как плавно, с постепенной заменой мелочей, его комната сильно видоизменяется в плавном течении времени. Она становилась совсем другой, и это происходило отнюдь не по воле Саши. Было неприятно это осознавать, но, в общем и целом, вполне терпимо. Леонтьев всё-равно не оставлял попыток и прилагал все усилия, только бы его уютный мирок оставался неизменным как можно дольше. Он был почти зависим от этого. Доходило до смешного: Саша однажды тихо плакал над разбитой любимой кружкой, к которой много лет старался относиться максимально аккуратно и бережно, ценил и любил, но по случайности просто зацепил локтем, и кружка полетела с письменного стола на пол, разлетевшись после удара о твёрдую поверхность на десятки мелких осколков. Эта кружка Саше жутко нравилась, хоть и была самой обычной, ничем не примечательной и максимально простой. Новую покупать совсем не хотелось, было лишь желание повернуть время вспять, чтобы всё исправить, отставить её с краешка стола на середину и сберечь от падения. Но так не бывает, конечно же. Потому Саша смирился быстро. По крайней мере ему пришлось. Саша не терпел халатности к своим личным вещам со стороны окружающих. Он прекрасно осознавал, что многие люди могут что-то испортить ненарочно, совсем того не желая, потому никогда ни на кого не злился, не кричал, не психовал, если что-то шло не так и кто-то нечаянно портил его вещи. Но Саша очень предусмотрительно, наученный жизненным опытом, старался минимизировать контакт других людей с его вещами, проще говоря, трепетно охранял своё и не позволял лишний раз кому попало вторгаться в личное пространство. Но, конечно, защищаться в агрессивной форме никак нельзя, ведь на то обычно нет никаких причин. Потому достаточно настойчивые личности очень часто нарушали границы дозволенного. Особенно папа. Ладно друзья какие-нибудь, пришедшие к Саше в гости, которые обычно тихонько сидели у него в комнате на стуле и без разрешения старались ничего лишнего не трогать, ведь они всё-таки гости. С ними Леонтьев был полностью спокоен, ведь друзья его уважали и не желали лезть туда, куда не стоило. А вот с родным папой-омегой Саша не мог быть спокойным, от слова совсем. Когда тот заходил в комнату, брал что-то в руки, долго вертел и крутил в пальцах, внимательно разглядывал, а потом говорил: "Котёнок, а давай мы вот это выкинем и новое купим?" — в такие моменты Саше хотелось вопить, он напрягался всем телом и просил, а порой и судорожно требовал поставить вещь на место. Ну у него же в комнате и не грязно совсем, ничего не мешает, ничего криво не стоит и не лежит. Как вообще можно здесь, в его личном мирке, таком уютном и гармоничном, хоть что-то выкидывать просто так, по настроению? Как можно что-то заменять просто так, без надобности? Это же перемены, те самые перемены, которых Леонтьев так не хочет и избегает всеми доступными способами. Но иногда папу приходилось молча слушаться и подчиняться его воле, пусть и сквозь сжатые до боли челюсти и кулаки, через поджатые губы, скрепя сердце отвечать: "Хорошо", — и сдержанно кивать. Ведь расстраивать папу совсем не хотелось, потому Саша соглашался с его мнением иногда, пусть и в ущерб себе и своим собственным интересам. Родитель от этого очень сильно радовался, ему почему-то жутко нравилось, когда он мог хоть немного похозяйничать в комнате сына, конечно же, с его разрешения. Когда же Саша протестовал, папа лишь вздыхал и уходил к себе, немного поникший и похмурый. А Леонтьев слишком сильно своего папу любил всегда, он не мог терпеть, когда тот расстраивался из-за него и его слов. Папа ведь очень нежный и ранимый человек на самом деле, как бы не старался показаться стойким и сильным. Саша знает прекрасно, насколько хрупкое омежье сердце: у него у самого такое. Если можно так выразиться, то Саша всё детство и юность, хоть и любил постоянство в своей зоне комфорта, хоть и расстраивался от малейших изменений, хоть и грустил из-за них, всё-равно был готов иногда перетерпеть ради родного и очень близкого ему человека. Им ведь никто не манипулировал, никогда ни на чём не настаивал, не прививал чувство вины, однако Саша жертвовал своими интересами в пользу любимого папы, это был его осознанный выбор, хотя он и мог просто постоянно отталкивать от себя все эти попытки вторжения и внесения изменений, пресекая их на корню. В любом случае, особо дорогие для него вещи он всегда отстаивал, а вот что-нибудь помельче, не настолько значительное доверял в руки папе, пусть и с неохотой. А со временем Саша вырос. Это произошло очень быстро, можно даже сказать, что незаметно, особенно для самого Саши, который не имел возможности посмотреть на самого себя со стороны и оценить прогресс. Однако, сначала маленький мальчик превратился в прекрасного юношу, а уже после стал взрослым мужчиной. Он и сам не заметил, как так получилось, жизнь просто шла своим чередом, время неумолимо отсчитывало годы, привнося в Сашину жизнь всё больше нового, заставляя его привыкать к тому, что нет почти ничего постоянного, привыкать к бесконечной изменчивости мира и учиться жить с этим. Леонтьеву трудно давалось это привыкание, но чем больше он взрослел, тем относительно легче это всё им воспринималось. И дело было уже даже не в родителях.

***

— Саш... можем поговорить? — тихий и скромный шёпоток неспешно пополз по комнате, добираясь до слуха робко и осторожно, будто бы чего-то опасаясь, будто одно неверное слово может привести к каким-то нехорошим, нежелательным последствиям. Щиголев топчется у входа в комнату, не смея заходить внутрь, пока не получит положительный ответ. Он не хочет отвлекать Сашу, если тому сейчас необходимо полежать и отдохнуть. Потому старший прячется за дверью, показывая только голову и пальцы левой руки, которой он вцепился в край этой самой двери, как в спасательный круг, сжав до белеющих костяшек. Так странно наблюдать за тем, как Шура, будто бы дикий зверь на охоте, осторожничает, ведёт себя обходительно и уступчиво, действует расчётливо. Но Саша успел к этому привыкнуть. В поведении партнёра сейчас нет ничего особенно удивительного, всё это давно знакомые и изученные за долгие годы совместной жизни повадки. Только интересно, что же стало причиной для такого поведения? Саше это всегда невозможно любопытно, и он знает, что скоро получит на свой вопрос ответ, даже не озвучивая его. — Да, конечно, — Леонтьев чуть поднимает брови вверх и своими светлыми серыми глазами, переполненными искренним любопытством, смотрит на Шуру. Небольшой тонкий журнал, который Саша приобрёл с утра в киоске чисто для смеху, а потом зачитался и увлёкся на добрые два часа, летит на пустую половину широкой двуспальной кровати, отброшенный небрежным движением омеги, а свободная рука тянется к тумбочке и быстро хватает оттуда очки. Читать без очков просто прекрасно, а вот перед разговором их лучше надеть, чтобы видеть отдалённое лицо собеседника и понимать его эмоции. Саша даже вполне готов к тому, что их диалог будет осуществляться через такое вот небольшое расстояние от двери до кровати, считай через всю комнату. — Спасибо. Только ругаться сразу не начинай, послушай до конца, — альфа украдкой показывается из своеобразного "укрытия" полностью, плавным толчком закрывает за собой двери, всё-таки осмелившись зайти в комнату, и чуть вжимает голову в плечи, пока Саша цепляет на нос свои очки, приподнимается из лежачего положения и садится на край кровати, свесив вниз босые ноги. Начало диалога предвещает, что он будет невозможно интересным. — Ну... хорошо, не буду, — Леонтьев вопросительно выгибает бровь. Его, честно сказать, смущает эта предупредительна фраза. Как-будто разговор у них пойдёт о чём-то крайне неприятном, и не остаётся никакой надежды на что-нибудь более или менее позитивное. Но Саша не спешит расстраиваться заранее и хочет всё-таки выслушать супруга. Возможно, новость может лишь показаться непривлекательной, а в итоге окажется, что всё в пределах терпимой нормы. Что бы там Щиголев не принёс с собой, Саша, конечно же, готов его слушать и разговаривать. В конце концов, все вопросы в семье нужно решать через разговоры, что бы там ни было. — Тут такое дело... — Шура мнётся, сводит брови друг к дружке и кусает собственные губы, явно не желая говорить, но при том ощущая на подсознательном уровне, что просто обязан сказать и не имеет права промолчать, иначе это будет сущим преступлением. Выглядит он встревоженно, и пусть Саша ещё совсем не знает, что там за дело, а чувствительная нервная система тут же возбуждается, появляется лёгкая тревога, сердце начинает стучать гораздо сильнее, громче, а неприятная кислая слюна скапливается во рту. Леонтьев осторожно обнимает самого себя за живот одной рукой, чтобы хоть немного успокоиться, и наклоняется чуть вперёд, когда рядом с ним на кровать садится Шура, такой маленький в размерах тела, зажатый, неуверенный, и будто бы напуганный. Кажется со стороны, что ему сейчас очень трудно собрать свои мысли в кучу и сказать сразу же всё, потому Саша даёт своему альфе время, не давит, не допытывается, просто смотрит выжидающе, морально готовясь к любым вариантам развития событий. Имбирный запах альфы немного подавленный, слабый, но в нём нет каких-то горьких ноток, значит нет ни страха, ни злости, ни грусти. Кажется, что просто какое-то нечто его совсем немного угнетает и подавляет. Возможно это даже ожидание Сашиной реакции, а не сама новость. Но всё-равно от этого в комнате становится немного неспокойно, тоскливо и тяжело. Воздух будто бы давит на плечи, заставляя наклониться вперёд, сжаться в комочек и поджать губу. Саша нелепо поправляет свои очки, тыкая костяшкой пальца в переносицу, и терпеливо, выжидающе заглядывает в лицо Шуры. На самом деле в их комнате в целом очень уютно почти всегда, здесь всё обустроено так, чтобы сама обстановка вселяла спокойствие и лечила. Это Саша так постарался в своё время, когда они несколько лет назад, ещё будучи новоиспечённой семьёй, только недавно зарегистрировавшей свой брак, переехали жить в эту съёмную квартиру. Сначала всё было слишком новым, слишком непривычным, Леонтьев жутко тосковал по своему родному дому, как брошенный пёс. Он ходил весь поникший, расстроенный, будто угнетаемый в этих стенах, и растерянный, как маленький ребёнок, затерявшийся в лесной чаще. И Шура это прекрасно видел, замечал, ведь даже природный запах Леонтьева становился каким-то печальным, лимоновая цедра ощущалась носом особенно кисло. Но альфа долго не знал о причинах такого состояния, пока Саша сам не рассказал ему, как сложно для него ощущается сепарация не только от родителей, но и от собственной комнаты, которая стала для Саши личным мирком, самым дорогим, самым важным и нужным. Новая квартира длительное время ощущалась чужой, Саша медленно, а потому долго обживался в ней, но помощь Щиголева очень помогала. Его поддержка, его объятия, тот уют, который они создавали вместе, право выбора, которое предоставлялось в основном Леонтьеву в вопросах выбора и покупки тех же новых тумбочек, тарелок или простыней — всё это постепенно давало свои плоды. Саша кое-как обжился и почти безболезненно смог принять тот факт, что теперь именно эта квартира является для него домом, а не та, в которой он прожил всё детство. И теперь омеге здесь хорошо, с каждым днём это место становится всё роднее и ближе к душе, к сердцу. — Тут такое дело, — Шура вдруг приподнимает голову выше, повторяя свои уже сказанные слова чуть более твёрдо и отчётливо, предварительно прокашлявшись, будто бы перед этим был лишь пробный вариант, первая попытка заговорить, а сейчас он начнёт речь с чистого листа, с нуля, заново, но не настолько жалко, без тихого бормотания и "мяуканья", — Понимаешь... ты вот недавно уволился, — Щиголев тянется рукой, чтобы почесать свой затылок, но почему-то осекается, одергивает руку, будто это действие сейчас не к месту. Видно сразу: заходит с тыла, фиг пойми какой дорогой, издалека. Похоже, что не знает, как начать, — Если помнишь, то это я настоял. Чтобы ты себя поберёг, — Шура косым быстрым взглядом ведёт от Сашиного лица вниз, до живота, и обратно, а потом снова уводит глаза куда-то вперёд и внимательно всматривается в пустоту. А вот Леонтьев впивается в лицо мужа своими глазами плотнее некуда, не отрывается ни на секунду, слушает с открытым ртом, ловит каждое слово, чтобы попытаться заранее догадаться, к чему это всё. Потому что пока слова Щиголева непонятны и почти бессмысленны. Но Саша действительно прекрасно помнит, как муж долго настаивал уйти в декретный отпуск. Только вот начальство в этом отказало (что, кстати, было очень подло, потому что омега этой работе всего себя посвятил), вынудило написать заявление и уволиться, как-будто бы по собственному желанию. Леонтьев сначала засомневался. А надо ли это делать на таком раннем сроке беременности? Всего 4 месяца ведь. Может стоит хотя бы пару месяцев ещё отработать, пока состояние позволяет? Но Шура был непреклонен, он продолжал с дрожью в голосе упрашивать младшего оставить работу и не испытывать судьбу. И эти переживания не были беспочвенными, потому что организм Саши сам по себе, из-за не самых лучших генов, слаб. Дело даже не в мышцах, мускулах и выносливости, телосложение у омеги неплохое. А вот сердце шалит и давление иногда бывает понижено. Это и в обычное время иногда докучало, а в период беременности стало напрягать ещё сильнее. Даже не Сашу. Он-то привык к такому. А вот Щиголеву и его нервам не позавидуешь. — Всё равно рано или поздно пришлось бы уволиться, но чем раньше, тем лучше, сам знаешь, — Шура глубоко вздыхает, то ли жалеет о своих действиях, то ли ищет им какое-то оправдание, хотя Саша с его мнением полностью согласен, он и сам прекрасно понимает, без лишних пояснений, что так действительно было нужно. Он не упрямый и не стал бы отрицать очевидные и неоспоримые факты. Ведь это правда: он хрупкий, очень хрупкий, как стекло, и ради его блага и блага их общего ребёнка стоит быть максимально осторожным и предусмотрительным во всех аспектах. Так что, настойчивость Шуры тогда была не просто оправдана и уместна, но и необходима. — Конечно... я даже рад, что сижу теперь дома и отдыхаю, пока ты работаешь, — Саша будто бы теряет нить повествования и игнорирует тот факт, что она должна перевести их разговор в иное русло, к какому-то более серьёзному выводу. Леонтьев мечтательно улыбается, так мягко и удовлетворённо, ведь ему действительно понравилось сидеть дома, готовить для себя и мужа разные лакомства и с интересом читать журналы. Журналы о детях. Да, сейчас век интернета, всю информацию можно запросто найти в сети, но Саше действительно нравятся глянцевые журналы. Как минимум потому, что читать их гораздо интереснее, чем копаться в сети. В общем, омега даже рад, что сидит в их уютной квартире целыми днями и разными способами готовится к появлению в их жизни ребёнка. — Проблема в том... что моей зарплаты не хватит, чтобы оплачивать нашу квартиру и при этом выживать, — голос Шуры становится тяжелее, как и его запах, от этой фразы веет тревогой, она моментально убивает Сашино воодушевление, омега даже немного вздрагивает, а улыбка с лица исчезает. — Постой, как так? Мы же обсуждали с тобой, всё рассчитывали, — Леонтьев хмурится, растерянно моргает и непроизвольно беспомощно хлюпает носом. Они ведь и правда всё считали, Шурина зарплата не такая уж маленькая, на ней вполне реально протянуть до того времени, когда их ребёнок появится на свет, а Саша сможет найти работу. По крайней мере было реально, когда они всё рассчитывали. А сейчас что-то, видимо, изменилось, и это "что-то" омеге совсем не нравится. Ну как... как такое может быть? Щиголев ведь обещал, что всё у них будет чудесно, он уверял, доказывал. — Хозяева квартиры стоимость на аренду поднимают через месяц. Из-за новости о будущем ребёнке. Сказали: либо мы платим столько, сколько им надо, либо съезжаем, — Шура озадаченно качает головой из стороны в сторону. Те бесчувственные и мерзкие слова, которые ему довелось услышать, просто пожирают мозг и душу изнутри. Уж чего-чего, а такой подлости от этих людей Щиголев не ждал, он и не думал, что такое может быть. Как можно увеличивать цену почти что вдвое только из-за появления ребёнка? Как только совести хватило? — Но... но мы же найдём деньги, правда? Найдём ведь? Давай у родителей попросим в долг? Потом отдадим, когда на ноги встанем. Или у других родственников? У друзей? — Саша поднимает глаза в потолок и судорожно начинает перебирать в своей голове все знакомые ему образы, словно листает воображаемый каталог со всеми возможными вариантами. Запах Леонтьева в этот момент точно так же тускнеет, становится тревожным и совсем слабым, едва различимым. Обоих теперь гнетёт одно и то же. Саша беспомощно ловит ртом воздух, намереваясь сказать что-то ещё, что-то предложить, но нужные слова никак не находятся, голова будто опустела от какого-то неописуемого ужаса, захватывающего постепенно всё его дрожащее тело, — Мы же справимся с этим, да? — Саша вдруг опускает глаза с потолка, смотрит на Шуру несчастными глазами, и встречается будто бы с собственным отражением, таким же глубоко несчастным. Альфа не сможет ответить на этот вопрос, ведь он сам ничего не знает и ни в чём не уверен, но Леонтьев всё равно тянется своей рукой к его руке, хватается за неё, ищет поддержки хоть в каком-нибудь взгляде или жесте. Саше стало вдруг от его слов невыносимо страшно. — Саш, послушай меня, ладно? — Шура на секунду крепко сжимает ладонь супруга в своей, кусает губу, понимая, что ответить четкое "да" он на Сашин вопрос не может, потому как, если говорить честно, с таким они не справятся, скорее всего никак и никогда. Слишком уж сложно всё. Но выход есть, конечно же. Другое дело, что этот выход Леонтьеву может прийтись не по вкусу, — Не очень далеко от города жила моя бабушка раньше. Она несколько лет назад умерла, помнишь ведь? А её дом мне по наследству достался, сейчас он пустует, — Щиголев волнуется и извивается на месте, как синусоида, просто напросто не знает, как Саша отреагирует, но всё-равно берёт его лицо в свои руки, пусть и с опаской, что его оттолкнут, и аккуратно поглаживает короткую и редкую бороду подушечками пальцев. — А это тут причём? — Саша косится с недоверием, обескураженно, поражённо, но от тёплых ладоней не уходит, позволяет гладить своё лицо, в то время как сам встревоженно гладит одной рукой свой слегка округлый живот, а во второй сжимает кисть руки Щиголева. Не хочется даже думать, к чему старший вообще упоминает в их диалоге этот дом. Нет, никаких перемен, никаких переездов, это точно. Саша этого просто не переживёт, и супруг об этом прекрасно знает. Наверное, Шура хочет продать тот дом и вырученные деньги отдать за аренду квартиры. Ну конечно! Это ведь очевидно, — А, я понял. Ты продашь его, да? — Леонтьев даже задышал чуть свободнее, мягко улыбнулся, веки его немного опустились, а серые встревоженные глаза приобрели некоторое просветление. Ему явно стало гораздо легче на сердце. Сам себя напугал, а потом моментально сам же и успокоил. — Мы переедем туда жить, — альфа чуть склоняет голову на бок, его голос становится гораздо тише, гораздо мягче и ещё осторожнее, хотя казалось, что осторожнее уже некуда. Он будто говорит с совсем маленьким ребёнком, на которого вообще нельзя лишний раз повышать голос, ибо это чревато горькими слезами. Саша именно такой: скажи эти слова Шура хоть немного громче, они бы причинили так много боли, что заставили бы омегу реветь. — Нет, — Леонтьев тихо шепчет это слово на резком выдохе, настроение снова меняется, буквально за считанные секунды, Саше даже поверить своим ушам очень трудно. "Переезд" — это самое страшное слово на свете, его вообще стоит запретить произносить. Хуже, чем Волан-де-Морт, ей богу. В несколько тысяч раз. Это страшнейшее слово настолько болезненно Сашей ощущается, как удар ножа-бабочки прямо в живот: сначала даже не чувствуется никак, и думаешь, что это шутка, подделка, что всё не правда, но с каждой секундой, особенно когда нож выходит из свежей раны, становится всё больнее и больнее, боль неумолимо растёт в геометрической прогрессии. Не хватает времени, чтобы всё взвесить, подумать, понять и принять. Вообще не хватает времени ни на что. Появляется только смятение и шок, больше ничего, — Нет-нет, ты же сейчас просто шутишь? Скажи, что шутишь, — от сильной дрожи в теле Саше на глаза спадает не очень длинная прядка из чёлки, и Шура заботливо и осторожно поправляет её, заправив за ухо, чтобы не лезла под очки, а сам встревоженно смотрит в глаза супруга. — Саш, я не шучу. Так будет гораздо лучше, не придётся платить за жилплощадь, мы сможем больше денег отложить на ребёнка, — Шура мысленно разгибает собственные пальцы, на которых он примерно десять минут назад считал все плюсы от их переезда, чтобы иметь достаточное количество аргументов перед Сашей, — Да и тебе же это на пользу пойдёт. Там воздух чистый, не шумно совсем. Сын здоровее будет, — и он ведь не врёт, всё на самом деле так и есть. Леонтьеву будет гораздо лучше вдалеке от города, это станет одним маленьким плюсом в копилочку его здоровья. Но Шура говорит всё очень неуверенно, просто потому, что вполне трезво осознаёт: все эти доводы Саше не нужны. И переезд ему совсем не нужен. Если бы только Щиголев знал, как поступить иначе, не прибегая к подобному, он бы сейчас вообще не заводил этот диалог. Но вариантов просто не осталось, кроме как разбить Сашино сердце, пусть и осторожно, мягко, нежно, но суть от того не меняется. Шура всё-равно его разбивает сейчас, от чего чувствует отвращение к самому себе. — А ты у меня спросить не хочешь, что мне на пользу пойдёт? Может быть я это лучше знаю?! — Саша загорается в гневе, как спичка. Да, он обещал удержаться и не ругаться, выслушать до конца, но это же невозможно! Это просто невозможно. Глаза загораются какими-то недобрыми огнями, Леонтьев складывает руки на груди и ловко уклоняется от новых прикосновений, не позволяя Шуре себя трогать. Альфе от этого становится неприятно, но он старается относиться с пониманием. Саша имеет право вспылить сейчас, полное право. — Саш, я понимаю... тебе здесь нравится, ты и так долго привыкал к новому жилью. Но так будет правда лучше, я знаю, — Щиголев сводит брови друг к дружке в ещё более несчастной гримасе, тянется руками к Саше, его плечам, рукам, бокам, в конце концов к животу, к маленькому округлившемуся животику, который так хочется сейчас погладить невесомым движением руки, установить через это действие связь с Сашей на каком-то из высших уровней близости и привязанности. Может быть это успокоило бы их всех. Но Саша избегает любого прикосновения, не даётся в руки, ловко уходит от них и нервно отталкивает. А ведь омеге сейчас вообще нельзя нервничать, ни в коем случае. — Да нихрена ты не знаешь, Шурочка! Нихрена. Ведёшь себя, как папа: всё вечно за меня решат, а я, как лох печальный, только глазками хлопаю! — Саша отпихивает от себя родные тёплые руки и, невольно хлюпнув носом, вскакивает с кровати, да так резко и стремительно, что Шура не успевает среагировать и поймать супруга, удержать его, хоть как-то успокоить. Леонтьев шагает к двери твёрдо и быстро, и в каждом его шаге, в каждом движении тела читается обида и злость. Опять всё хотят решить за него, опять с его мнением не хотят считаться, опять, опять всё делается так "как будет лучше", а не так, как Саше правда нужно. В это верить совсем не хочется. Потому омега и ретируется из комнаты, сбегает от проблем, думая, что это что-то изменит, — Никуда я не поеду. Иди в баню, Щиголев! — Саша успевает удариться мизинцем на левой руке о ручку, когда намеревается резко открыть дверь, но на такую мизерную боль сейчас плевать, он её даже не замечает в моменте. Хочется просто бежать как можно дальше. И плевать на всё. — Саша! — старший не подскакивает с места, не собирается за Сашей бежать, потому что знает — лучше от этого не будет. Леонтьев только сильнее разозлится. Ему нужно просто остыть, и это случится очень скоро, стоит лишь подождать какое-то время. Но Шуре всё равно морально плохо в это мгновение, пусть он и знает, что вскоре всё стихнет. Это он Сашу разозлил. И чувствует за это вину теперь. — Хрен тебе, а не Саша! Оставь меня в покое! — омега громко хлопает дверью оставив Щиголеву пробки в ушах и хруст на сердце. Шуре обидно, что его всё-таки никто так и не послушал до конца, но он всё понимает. Он и сам своему решению был не рад, что уж тут говорить о Саше, которому всегда тяжеловато адаптироваться под любые изменения. Честно, он не хотел Леонтьева так расстраивать, совсем. Но если бы промолчал на этот счёт, всё было бы только хуже. Шура устало закрывает глаза и падает поперёк кровати, медленно, плавно, будто в пучину ада погружается в замедленной съёмке. Хотя на деле никакого ада за спиной нет, только мягкая, тёплая, не успевшая полностью остыть после Саши постель, которая приятно пахнет цедрой лимона. Шура вдыхает этот запах полной грудью, старается к его помощью успокоиться, но впитавшийся в постельное бельё привычный аромат стал гораздо слабее, чем их новое тревожное амбре, витающее в воздухе после своеобразной перепалки. От этого грустно и появляется ещё большая подавленность. Щиголев открывает глаза снова и хмурит брови, почувствовав, как под его головой что-то хрустнуло и зашелестело. Мешающий объект он почти сразу же берёт в руки. И, держа перед собой, быстро понимает, что это. Журнал, который Саша купил с утра в киоске, а потом так увлечённо и непрерывно читал. Журнал о детях. От этого становится особенно больно: его омега старается изо всех сил, готовится к тому, чтобы они совсем скоро стали родителями, а на Шуру и положиться нельзя, он не выполняет своих обязанностей, он не в силах выполнить свои обещания. Что же он за муж и будущий отец в таком случае?

***

— Пап, я так не могу. Это просто... кошмар, — Саша громко шмыгает носом, растягивает слова и чуть ли не пищит в трубку телефона. На душе тошно, изнутри сковывает сильный страх, он буквально заставляет омегу поёжиться, сжаться всем телом в комочек, снова обнимая самого себя за живот. Папа, самый родной человек, которому Саша позвонил сразу же, ожидая получить такую необходимую ему поддержку, тяжко вздыхает, это прекрасно слышно через динамик, но говорить ничего не спешит. Он спокойно выслушал возмущённую тираду, Саша сначала возмущался со злобой, с ядом в голосе, даже кричал, но через время порядком подостыл, вся ярость выветрилась, остался лишь обнажённый страх, который теперь было нечем прикрывать. И Саша не знает, зачем сразу же обратился к родителю, если тот всё равно ничего не сможет решить за него, помочь никак не сможет. Саша не знает, чего он ждёт, что хочет услышать от папы, по большей части даже всё равно на суть. Просто хочется поговорить с таким близким и родным человеком, хотя бы не очень долго. — Ты же понимаешь, что Шура прав? — папа говорит с опаской, с осторожностью, боясь вызвать своими словами ещё одну волну злости, которая теперь уже будет относиться не к Шуре, а к нему самому. Но Саша лишь шумно выдыхает в ответ, кусает губу и чуть кривит лицо, чего родитель не видит, конечно, но ощущает каким-то образом. Саша всегда так кривился в детстве, не желая признавать свою неправоту и вину. Потому представить его лицо сейчас нетрудно. — Я понимаю, — Саша обречённо вздыхает, оглаживая дрожащей рукой живот, который, наверное, скоро сотрётся с тем количеством поглаживаний, которые Леонтьев совершает каждый день. У него очень быстро выработалась такая привычка, хоть живот пока и не очень большой, а всё равно хочется его касаться постоянно, так появляется чувство некоторого спокойствия, — Но одно дело — понимать. А смириться с этим — совсем другое. — Ну что ты теряешь от этого переезда? — мужчина очень хочет вынудить Сашу перечислить все потери в слух, возможно, от этого ему станет хоть немного легче, когда он увидит всю целостность картины. Ведь в голове может казаться, что это трагедия, а на деле окажется совсем не так. Стоит попробовать. И папа готов послушать весь список. — Спокойствие, пап. Я теряю своё спокойствие. Переезжать тяжело. Я опять буду нервничать и плохо спать, сердце опять начнёт шалить, сам знаешь, — Саша подпирает рукой голову и смотрит в окно напротив себя, от чего брови сами по себе становятся домиком, — Я потеряю свой прекрасный вид из окна. Я потеряю свою удобную кровать, к которой уже привык. В конце концов я потеряю место, в котором столько всего хорошего произошло. Я привязался к этой квартире и воспоминаниям о времени, проведённом здесь с Шурой. Куда не гляну — всё что-то вспоминается, — голос немного дрожит, Леонтьев опечаленным ностальгирующим взглядом очерчивает всю кухню и жмурится на секунду, потому что воспоминаний становится действительно слишком уж много, все они всплывают в голове чередой, одно за другим. Вот они с Шурой вместе прикручивают маленькую полочку к стене, Саша держит её, а Шура вгоняет в стену саморезы. Вот они вместе первый раз готовят пиццу, которая снизу так подгорела, что невозможно было есть. Вот они ночью, во время общей бессонницы, пили тёплое молоко из новых стаканов, а потом слушали музыку и неумело вальсировали по кухне, пока всё-таки не захотелось спать. Вот они ремонтировали дверцу столешницы, тоже вместе. А вот Саша разбил нечаянно тарелку и порезался, из-за чего Шура очень сильно испугался, а потом тщательно обработал ему рану на ладони и сам убрал осколки. Тогда было больно, а всё равно сейчас почему-то очень приятно об этом вспомнить. Улыбка сама по себе наползает на лицо. Но папин голос перебивает все эти воспоминания. — Съезжать в любом случае пришлось бы рано или поздно. Это же съёмная квартира, котёнок, — папа снова называет Сашу котёнком, как раньше, в детстве, а от этого становится даже как-то смешно. Леонтьев хмыкает, но не перебивает, — Сейчас, может быть, самое подходящее время, пока ваш малыш не родился. Представь, как потом с младенцем, а ещё хуже — с осознанным маленьким капризулей, который будет вести себя так же, как и ты, плакать, закатывать истерики и отказываться ехать. Это вы тогда вообще корни пустите в этой съёмной квартирке. Так что, чем раньше, тем лучше. — С чего ты взял, что он будет, как я? — Саша даже не отрицает утверждение на счёт слёз и истерик: он действительно такой был и остаётся. Омега фыркает носом, но, признаться честно, монотонная речь родителя работает именно так, как надо, дарит спокойствие и прогоняет грусть. У папы ещё и манера речи такая интересная, какая-то смешная, даже когда он говорит серьезные вещи, потому настроение само собой поднимается. — Чувствую так, — папа говорит очень загадочно, тихо, будто по секрету, — Ты ведь ничего не теряешь из своих воспоминаний. Всё хорошее обязательно останется в твоей памяти. А плохое лучше оставить в этой квартире. Вот и всё. Всё равно того, что уже прошло, вернуть нельзя. Зато можно построить что-то новое в новом месте, — мужчина мягко улыбается, Саша это знает прекрасно, ведь точно так же привык к папиным мягким улыбкам в детстве, когда он говорил точно таким же ласковым и приятным тоном, — В конце концов, подумай про маленького. Чем дальше от города вырастет, тем здоровее будет. Нужны ли ему эти твои виды из окна на город? Вот и я думаю, что не очень. — Наверное, ты действительно прав... Извини, что кричал на тебя, — Саша виновато склоняет голову, хлюпает носом очередной раз и прижимает телефон поближе к своему уху, делая при этом голос тише. Леонтьев, конечно, и без родительских объяснений понимал всё это, уже не глупый маленький мальчик всё-таки. Но именно после его слов стало ужасно стыдно за то, как он вспылил, как на родителя, так и на своего мужа. — Всё в порядке, — в голосе нет и не было ни дольки грусти, а это значит, что папа совсем не расстроен, по крайней мере Саша не чувствует его обиды и печали, которые обычно легко сами себя выдают на слух, — Знаешь что? Приедь к нам с отцом на выходных. Я тебе кое-что отдать хочу, — судя во звукам, папа в этот момент распаковывал какие-то коробки из кладовой, потому что постоянно раздавалось шуршание картона и треск скотча. Вполне привычное дело: папа всегда параллельно занят чем-то, когда говорит по телефону, — Нашёл тут твоего Лёвушку среди старых вещей. Помнишь, игрушка была плюшевая у тебя? Он целый, даже не потрёпанный. Я его от пыли постираю, будет как новый. — Лёвушка? — у Саши трепетными искорками загораются глаза, голос начинает дрожать, а улыбка сама наползает на лицо, когда он слышит о своей любимой детской игрушке, маленьком плюшевом львёнке без гривы. На самом деле это было некое подобие Симбы из мультфильма "Король лев", но маленький Саша назвал его Лёвушкой в свои шесть. Так и прижилось это имечко. Леонтьев прекрасно помнит, как играл с любимым львёнком, как прижимал его к своей груди, обнимал, разговаривал, даже танцевал с игрушкой. От этих воспоминаний даже приятно покалывает, щекочет и щипает в грудной клетке, — Я обязательно его заберу! — радостно, даже как-то по-детски восклицает Леонтьев и чуть ли не пищит от восторга, буквально светясь от счастья. И только потом он понимает, что папа не ему хочет отдать эту игрушку, а для его ребёнка, на будущее. От этого становится неловко, потому что Саша успел обрадоваться и разогнаться, чтобы нырнуть с разбега в детство. А в итоге так получается, что ударился лбом о реальность. — Буду ждать тебя. Может ещё что-то захочешь забрать, я же ничего не выкидывал. Как ты и просил, всё оставил, — мужчина говорит об этом с определённой долей гордости и даже хвастовства в тоне голоса, мол: "Смотри, папа у тебя внимательный, не раздолбай, запомнил и учёл твои желания, не забил на твоё мнение!" И, конечно же, Саше до безумия приятно осознавать, что не только он, но и папа тоже может жертвовать своими интересами ради родного и близкого ему человека. — Спасибо большое, — сердце будто сжимается в приятные тески, не верится, что Сашу действительно услышали и послушались, хотя казалось, что идти на компромисс папа совсем не умеет. Ему ведь, наверняка, мешает всё то барахло, которое Леонтьев за собой оставил. Нужно обязательно всё забрать, это будет как раз кстати к переезду, раз уж последний является необходимостью и избежать этого исхода нельзя никак. — В общем, ребята, не ругайтесь там, решайте все свои вопросы вместе, тогда и результаты хорошие будут. Вы же семья. Я буду надеяться, что у вас всё разрешится, — папа вдруг начинает торопиться с прощанием, ведь где-то на фоне эхом слышится голос отца, такой тяжёлый, низкий, громкий, что Саша по привычке немного пугается, хоть и нет на то никаких причин. Отец – устрашающий лишь по внешним признакам, а на деле очень мягкий и добрый. Кому, как не Саше, о том лучше всех знать? Потому он начинает улыбаться, когда слышит, как отец зовёт на кухню, чтобы папа ему с чем-то помог, а то сам не справляется. Это так мило на самом деле, веет таким же теплом, которое Саша запомнил с раннего детства, — Давай, котёнок, до выходных. Надевай тёплые носки, меньше нервничай и высыпайся получше! — Спасибо, пап. До выходных, — Саша усмехается привычным наставлениям и сразу же смотрит на свои ноги, которые сейчас босые, что очень и очень неправильно. Возникает острое желание послушаться папу, последовать его совету и сходить хотя бы за тёплыми тапочками, потому как в квартире ещё недостаточно тепло, чтобы сидеть на кухне и елозить по полу босыми ступнями. После того, как звонок между ними завершается, Леонтьев отправляется в спальню за чем-нибудь мягким и тёплым, чем можно согреть ноги. Сначала выбор стоит между тапочками и парой махровых носков, и Саша так долго не может определиться, что по итогу надевает и то, и то. Ну, а что? Лишним не будет. От перенагрева ног ещё никто не умирал. А вот простыть сейчас хочется меньше всего. А вот когда Саша шаркает своими тапочками по коридору обратно на кухню, чтобы заварить себе кружку какого-нибудь травяного чая, неожиданно открывается входная дверь, словно бы сама по себе. Сначала омега очень сильно пугается, потому что даже представить не может, кто сейчас так неожиданно может врываться в их квартиру. Но на пороге... оказывается Шура. С полиэтиленовым пакетом в руке. Становится гораздо спокойнее, когда оказывается, что это просто муж из магазина вернулся. А ещё становится стыдно, ведь Саша даже не заметил, как тот уходил. — Я... персики купил. Хочешь персиков? — Щиголев склоняет голову, будто пёс перед хозяином, а глаз не опускает, смотрит на Сашу исподлобья вопросительно, с долей чувства вины. Хотя Шура здесь вообще не виноват ни капли, у него просто нет ни единой причины так горбиться перед мужем. Леонтьев понимает, что вспылил на него зря, потому в такой же манере опускает голову и несмело подходит поближе и тянет к Шуре руки, едва сдерживая трепетные слёзы, которые выступили и задрожали на глазах. Его альфа прекрасно помнит о том, что Саша любит персики, и сходил за ними сейчас, специально, чтобы он не злился. — Хочу, очень, — глаза сами по себе закрываются, когда Саша попадает в мягкие и приятные объятия. В груди что-то колышется и трепыхается, как большая птица в тесной клетке. Леонтьев старается не прижиматься к чужому телу слишком крепко по понятным причинам, а вот рукам даёт полную свободу, он сжимает Шуру в них изо всех сил, как-будто показывает этим, насколько тот сейчас нужен. Всегда нужен, — Прости меня... я очень зря на тебя накричал, — шепчет Саша куда-то в волосы мужа, вжимает голову в плечи и трётся носом о его висок, вдыхая такой нужный запах имбиря. Леонтьев искренне просит прощения, осознаёт, что поступил неправильно. Сложно представить себе, если бы его папа громко кричал на отца так же, как он накричал на Шуру. Нельзя же так в семье, совсем нельзя. А Щиголев в ответ на это только кивает, чуть расслабившись и улыбнувшись. Ему явно стало легче просто от того, что Саша уже не гневается. Ведь его гнев — это чистое отчаяние, скрытое за маской. А отчаяние — такое неприятное чувство, на самом деле. Хорошо, что его больше нет. Шура осторожно опускает пакет на пол, а потом прикладывает обе ладони к животу Саши, улыбается, чуть приподнимается на носочки и прижимается своим носом к его, прикрывая глаза.

***

Через какое-то время Саша всё-таки смог сделать один большой и решительный шаг из своей зоны комфорта. Он окончательно согласился на переезд. Шуре даже не пришлось его уговаривать, вообще. Леонтьев самостоятельно взвесил всё и принял это важное решение. Самым сложным, конечно, был не сам переезд, а смирение с тем, что эта большая глава их жизни, длиною в несколько лет, подошла к своему логическому завершению, а началась новая, ещё неизведанная, непонятная, даже слегка пугающая своей неопределённостью и неизвестностью. Но Саша был морально готов абсолютно ко всему, что бы там ни было. По крайней мере крепкая рука Щиголева, за которую можно всегда схватиться в случае чего, вселяла надежду и уверенность. Шура ведь обещал всегда быть рядом. И он был. И Шура был рядом везде и всегда, он помог Саше забрать все коробки с нужными ему вещами из родительского дома, помог собрать в такие же коробки их собственное нажитое добро, и ни одна задача целиком и вся сугубо на омежьи плечи не сваливалась, они всё делали вместе, как настоящая крепкая семья, коей они и являлись. Леонтьев больше не кричал, не показывал характер, как минимум потому, что причин на то почти не было. Всё в целом нормализовалось, он постепенно смог принять те обстоятельства, которые возникли на их жизненном пути. Но даже если какой-то гнев и возникал, Саша больше не срывался на мужа, просто потому, что последний никак не заслужил подобного к себе отношения, напротив, он изо всех сил старался для Саши. Леонтьев, конечно, не мог полностью безболезненно пережить всё, в конце концов это страшный стресс, потому общая подавленность, конечно, присутствовала, никуда от неё не денешься, никак не спрячешься, не проигнорируешь, не сделаешь вид, что всё в порядке. Саша грустил по многим причинам. Помимо всего прочего его гложило осознание того, что теперь он будет жить достаточно далеко от своих родителей, не сможет так часто видеть их, не сможет просить у них помощи, точно так же, как не сможет дать им взаимную помощь по первой необходимости. Но, с другой же стороны, как думалось у Саши в голове, многие дети же уезжают от своих родителей в другие города, в другие регионы, и ничего. Это он так, просто, с непривычки. Всю жизнь прожил у них под боком, даже будучи совсем уже взрослым мужчиной. Но рано или поздно приходится отделяться и становиться самостоятельнее. У Саши, вон, скоро свои дети будут, сколько ж можно липнуть к старшим, взрослым? Если нужно на кого положиться — то это теперь уже только на самого себя, или же на Шуру. Всю дорогу до посёлка Леонтьев смотрел в окно, следил за пролетающими мимо него домами, полями, столбами, за изредко встречающимися другими машинами, а ещё прижимал к своей груди Лёвушку, так, будто снова стал мальчиком, и едет он отнюдь не в новую жизнь, а на отдых с родителями на один вечер. Какое-то время они оба молчали, слушали тихонечко музыку, в частности горячо любимый, причём обоими супругами, "Depeche Mode", думали о своём и переглядывались изредка, Щиголев то и дело тянулся правой рукой к Саше, гладил его по плечу, по бедру, а иногда нежно, невыносимо нежно касался округлившегося живота. На это омега только скромно улыбался и поправлял оправу очков. Хоть и не было настроения, а действия мужа всё равно вызывали улыбку. Саша в эти моменты задумывался о той жизни, которая их ждёт там, в тихой деревушке. Шура рассказывал, что домов там не так много, люди добрые, природа красивая, есть маленький тихий лес и красивая речушка, прямо рядом с их домом. Альфа ведь всё своё детство провел в этой местности, она для него ни разу не новая, там всё знакомое и родное. И ему придётся знакомить Сашу со всем этим, приучать его, городского, к природной красоте, придётся научить его любить всё это так же сильно, как это любит Шура. Любить так же сильно, как они любят друг друга. Любить так же сильно, как они любят своего будущего ребёнка. Саша хочет, чтобы его в эту новую жизнь повели за ручку. Чтобы старший показал ему все прелести этого крохотного посёлка, чтобы сводил его в лес, что на том берегу реки, минуя подвесной мост, чтобы раскрыл по секрету свои любимые места в этом лесу, чтобы сводил Сашу на рыболовные кладочки и на маленькие пляжи, где маловато песка, а сквозь песчинки местами пробивается мягкая зелёная трава. Пусть муж будет для него спутником в этих путешествиях, пусть держит его крепко за руку и не отпускает. И пусть они, изучая всю эту местность, для одного совершенно новую, а для другого знакомую, но видоизменённую с течением времени, снова станут на какой-то период просто маленькими детьми, ищущими приключения. От подобных мыслей Саше становится немного спокойнее. Шура обещал ему, что у них всё будет хорошо. И омега не может в это не верить. Прижимая к груди свою любимую мягкую игрушку, Леонтьев совсем успокаивается, начинает дышать размеренно и глубоко. Да ещё и большая тёплая ладонь, касающаяся живота, приносит умиротворение. А имбирный запах любимого человека заставляет сердце биться максимально ровно и чётко, так, как надо. Уже в дороге, в машине Саша становится немного счастливее. — Я мороженого хочу, — вдруг тихо и робко говорит Саша, сжимает в руках мягкую игрушку и бросает молящий взгляд на Шуру, у которого резко подскакивают вверх брови от такого заявления, — Мы хотим, — он подчёркивает интонационно слово "мы", как бы намекая на то, что это не только его прямое желание, но и в какой-то степени желание их сына. Шура от этого только шумно выдыхает носом и начинает улыбаться. — Ну... потерпите, пока мы приедем? Не так много осталось. А там куплю вам хоть тонну мороженого, — Щиголев обращается к мужу будто бы на "Вы", будто Саша является какой-то крайне важной персоной голубых кровей, а Шура так, простой заурядный холоп. По крайней мере так это ощущается самим Сашей, и становится даже смешно. На самом деле Шура не собирается покупать тонну мороженого, потому что это не очень полезно. Натуральное мороженое сложно найти, а употреблять химозу Саше нежелательно. Можно, конечно, приготовить самому, это Щиголев, к счастью, умеет делать, однако на подобное ушло бы много времени, да и возможности сейчас не будет совсем никакой. В порядок бы бабушкин дом привести для начала. Там ведь, наверняка, быстро не обустроиться. — Потерпим, — Саша с улыбкой кивает, смущённо хлопает ресницами и кладёт свою ладонь поверх Шуриной, осторожно поглаживая её большим пальцем и уверяя таким образом, что это не настолько срочный запрос, который необходимо было бы привести в исполнение немедленно. Саша, конечно, капризный бывает порой, но не до такой степени. И Щиголеву с ним и его характером очень сильно повезло. Леонтьев не тот человек, который стал бы без зазрения совести трепать мужу нервы, — Я тебя люблю, — совсем уж тихонько шепчет он себе под нос и чуть наклоняет голову в бок. — Я тебя тоже, — Шура улыбается и чуть сжимает руль в руке. Проигрываемые песни постепенно сменяют друг друга одна за одной. А сейчас включается "Precious", от прослушивания которой всегда становится одновременно и спокойно, и тревожно. Слабо понятно, как два этих несовместимых чувства нашли гармоничное объединение в этой песне, переплетаясь между собой. Двоякая песня, очень, — Ты не боишься? — уточняет Щиголев на всякий случай. Возможно, Саше сейчас, на пути в совершенно новую жизнь, нужны какие-то ободряющие слова поддержки. Сам ведь не попросит никогда: "Поговори со мной, мне страшно!" — всегда до последнего терпит, пока слёзы не проступят на глазах от внутреннего напряжения и беспокойства. А Щиголев может словами сделать ему гораздо легче. — С тобой-то мне чего бояться? — и кажется, что слёз на этом расслабленном лице совсем не намечается, чему Шура действительно искренне рад. А ещё он рад быть хорошей опорой, надёжной и стойкой, на которую Саше не страшно опереться в этот момент.

***

А с Шурой ведь и правда не страшно, совсем. С ним хочется улыбаться как можно чаще, просто от того, что они вместе. Новая местность не пугает, особенно когда Щиголев везле и всюду тычет пальцем и комментирует: "А здесь я один раз упал с велосипеда и содрал колени, а здесь выбил себе два передних молочных зуба, а здесь часто собирал одуванчики для бабушки, она весной варила из них варенье, а здесь всегда было самое лучшее место для пряток, а здесь..!" — и этих "здесь" разливается бесконечное количество, и с каждым таким тезисом Саша видит перед своими глазами, рисует в фантазии всё больше картинок того, как всё это происходило. И, казалось бы, новые места становятся совсем родными, словно он тоже тут был тогда, видел всё происходящее воочию. Их новый дом оказался совсем крохотным, но при том очень аккуратным, уютным и относительно оснащённым практически всем необходимым для комфортного проживания. Маленькая кухня с видом из окна на задний двор особенно сильно порадовала. На такой готовить — сплошное удовольствие. А ещё Сашу привело в восторг наличие отдельной комнаты, которую можно было спокойно обустроить для ребёнка. Он и не надеялся на то, что такая будет иметься, честно сказать. Но Шура, запамятовавший сообщить о ней заранее, быстро опомнился. Это ведь была его комната раньше. И, когда они с Сашей уже начали осматриваться в новом доме, первым делом показал ему именно эту комнату и предложил в ней "похозяйничать" и привести в нужный вид, на что Леонтьев с необычайно искренним блеском в глазах и сверкающей довольной улыбкой, обводя взглядом помещение, восторженно закивал. Шура почти сразу же в одиночку начал делать небольшой косметический ремонт, начиная с комнаты для сына в первую очередь, а уже потом постепенно двигаясь по каждому уголку их нового дома. А ещё альфа довольно быстро нашёл себе работу, на которой можно было бы зарабатывать и кормить семью с большим успехом. Устроился столяром. Работать с древесиной ему нравилось всегда, да и образование в этой области имелось, о лучшем варианте Шура и не мечтал на самом деле. А вот Саша работу найти не мог. Просто потому, что Щиголев этому всячески препятствовал, даже присмотреться где-нибудь на будущее не давал. Зато Леонтьев нашёл в местном махоньком магазине красивые ночные сорочки, идеально белую и пастельно зелёную, для себя и Шуры. Уж что-что, а по магазинам ходить ему всегда очень нравилось, да и Щиголев это искренне поддерживал, сопровождая мужа везде, куда бы только его душа не рвалась. А после таких вылазок они, возвращаясь домой, очень долго гуляли по посёлку, держась за руки и ведя важные для них обоих разговоры о будущем, которое неумолимо приближалось. Они вместе мечтали, выстраивая в своей фантазии маленький и уютный мирок, в котором всё идеально. От подобных мыслей хотелось улыбаться. А весенний тёплый ветер трепал Сашины волосы, спутывал, играл с ними, и тихонько шептал о чём-то прямо на ушко. Саше действительно сразу по приезду начало казаться, что он жил в этом прекрасном, волшебном месте всегда, сколько себя помнит, по крайней мере душой точно. Именно оно стало неимоверно родным за самый короткий срок, и так хорошо, как здесь, он себя ещё нигде не чувствовал. Кажется, что всё быстро померкло и потеряло цвета в сравнении с той яркой картинкой, которая предстала перед глазами теперь. Леонтьев самого себя не понимал: и как он только жил без постоянного пения птиц? Как жил без запаха речной воды? Как жил без звёзд на ночном небе, которых в городе совсем не разглядишь? Кажется, что всё его детство прошло в махонькой коробочке, в которой он ничего толком и не видел. Радовал лишь тот факт, что у его собственного ребёнка подобного детства не будет, будет совсем другое, может быть даже гораздо лучше, по крайней мере оно таким Саше представляется. Он ведь очень сильно постарается, чтобы его сын был счастлив. И, уверен, Шура тоже к этому приложится. Наверное, Саша сильно ошибся, когда назвал этот переезд шагом из зоны комфорта. Потому как оказалось, что это был, наоборот, шаг по направлению к настоящей зоне комфорта. Зря он изначально так предвзято отнёсся к этой затее, и всё это только из-за его страхов и сильных привязанностей. Хотя на деле оказалось, что переезд в посёлок ощущается гораздо легче и просто приятнее, чем их первый переезд в общее жильё, на съёмную квартиру. Тогда, как оказалось, был ещё тот ад, который Саша полностью познал лишь в сравнении. Возможно, именно из-за тех старых впечатлений он так и испугался с самого начала. Думал, что так тяжко будет и в этот раз. Как бы смешно это не звучало, а переезжать вместе с любимым Лёвушкой на руках оказалось гораздо проще и приятнее, хоть Леонтьев и немного стыдился своей любви к плюшевой игрушке, она всё равно помогла ему морально справиться со всеми трудностями. А потом, уже в новом доме, маленький Лёвушка нашёл своё место на полке около маленькой деревянной колыбели, на сборку которой Шура потратил как-то целый вечер. Игрушка расположилась там, чтобы ждать, долго ждать, когда сможет пригодиться на дело. Саша мог, конечно, забрать львёнка к себе, в их комнату, положить поближе, на тумбочку или между подушек, может быть даже обнимать его во сне и прижимать к своей груди, но всё-же решил оставить полностью для сына. И пусть малыш ещё не скоро появится на свет, да и не скоро сможет играть какими-либо игрушками — Лёвушка будет этого с нетерпением ждать. А как долго они не могли определиться с именем для сына... Сначала обоим ни одной мысли в голову не приходило, а потом как посыпались различные варианты с обеих сторон, что глаза разбегались при выборе. Спорили очень долго, пусть и не громко, но помучиться над этим вопросом успели. В итоге Саша отобрал и оставил, как варианты, только два имени: Женя и Артём. И они решили, что окончательно в этом вопросе разберутся только когда ребёнок всё-таки появится на свет. А встречать утро в тихом посёлке оказалось гораздо приятнее, чем в городе. Окно прямо напротив кровати успешно заменило любой будильник: яркие лучи солнца били прямо в глаза, вынуждая поскорее встать. Шторы они не задёргивали специально, чтобы все пробуждения сопровождались ярким светом. В старой квартире такого не было, там каждое утро было хмурым, сонным, в какой-то степени даже мучительным. А здесь Шура вставал с необыкновенной лёгкостью, бодрый и насыщенный энергией, как-будто бы утреннее солнце добродушно поделилось своей энергией через тонкие лучи. А Саше хоть и не нужно было вставать так же рано, всё равно не хотелось слишком долго лежать в постели, он вставал почти сразу вслед за мужем. Ещё иногда Сашу по утрам будило не солнце, а маленькое и пушистое чёрное чудо, запрыгивая на кровать и жалобно мяукая в срочном требовании, чтобы его сытно накормили. Этого котёнка им на новоселье подарила девушка Маша, которая была для Шуры лучшей подругой детства. Сам Щиголев ни в какую не хотел брать под свою ответственность эту кроху, а вот Саша охотно согласился на такое предложение, хоть и прекрасно понимал, что Маша принесла им этого котёнка только для того, чтобы поскорее раздать выводок своей кошки. Леонтьев всё равно был искренне рад такому подарку, особенно когда увидел его тёмный окрас. Ох, это правда был не котёнок, а маленький уголёчек! Особенно в сравнении с идеально белыми руками Марии, которыми она аккуратно держала этот маленький пушистый комочек. Саша сходу дал этому котёнку наиочевиднейшее имя — Уголёк. А раз назвал, значит надо забирать, ничего не поделать. Щиголев не был особо против. Ему абсолютно не важно, сколько животных будет, и где они будут жить, в доме или на улице. Самое главное: его омега счастлив. Счастлив просыпаться от писка маленького комочка, ползущего к его лицу. — Уголёк!.. Не ешь меня, я не вкусный совсем, вот вообще, веришь, нет? — с наигранным возмущением бормочет Саша, когда чувствует, как его ощутимо кусают за нос тоненькими зубками с самого утра, дабы показать свой невыносимый голод. Омега со вздохом осторожно отнимает котёнка от своего лица, на что тот крайне возмущённо кричит, да так громко, что спросонья хочется ещё сильнее зажмуриться, — Ты что, год не ел? Зверёныш, уже на хозяина покушаешься... А меня нельзя есть вообще-то. Я в положении, понимаешь? — Леонтьев лениво приподнимается с кровати, прижав на время утихшего котёнка одной рукой к груди (благо, ещё пока помещается в одну, хоть и растёт с бешенной скоростью), а второй рукой выискивая свои очки наощупь на тумбочке около светильника. Шуры в пределах постели не наблюдается, да и в доме, скорее всего, его тоже нет. Потому Саша может как угодно экспрессивно беседовать с ничего непонимающим голодным котёнком, зная, что муж ничего не услышит и лишних вопросов не задаст. А то иногда, как Леонтьев начнёт в тишине разговаривать даже с собственным ребёнком, Шура всё удивляется и спрашивает, с кем это он, словно забывает постоянно, что у Саши определённо есть с кем поговорить. Приходится постоянно отвечать одинаково на одни и те же вопросы. И с котенком та же история. С кем не заговори, Щиголев всё удивляться будет. — Сейчас, Уголёчек... Пойдём на кухню, посмотрим, может быть Маша уже подоила свою козочку и принесла нам молока. Сейчас позавтракаем, не кипишуй ты так, — Саша надевает на свои ноги тёплые носки, да так и отправляется на кухню, в одной белой сорочке, намереваясь потом вернуться в теплую постель и доспать часок другой. Становится очень тепло от мыслей о Маше и её прекрасной козочке с её не менее прекрасным и очень вкусным молоком. Мария не только спонсор стабильно хорошего настроения, которое появляется за счёт подаренного ею котёнка, но ещё и спонсор молока для этого дома. Девушка бескорыстно и очень охотно делится им с Сашами, не прося абсолютно ничего взамен. "Сашенька, тебе оно полезно будет! Знаешь, какое хорошее молоко моя Мила даёт? Или ты не любишь козье? Ты только попробуй!" — приговаривала она, протягивая Шуре (потому что Саше самому тяжёлое держать совсем не стоит) небольшой бидончик с молоком. И Саша, который козье молоко не то что не любил, он его и в глаза никогда не видал, был вынужден попробовать и всей душой в него влюбиться. А Уголёк так вообще, уплетал всегда за обе щеки, никак напиться не мог, и от мисочки его силком не оторвешь, пока всё не вылакает. — Ой, Уголёчек... Да нас сегодня балуют, — Саша крепко держит котёнка, который будто понял, что его сейчас будут кормить, и напрочь затих в тёплых руках хозяина. Леонтьев стоит в дверном проёме и сонно протирает пальцами глаза, чуть сдвигая с переносицы очки, а после того, как перед глазами чуть развиднелось, обнаруживает на столе не только полный бидон свежего тёплого молока, но и большую тарелку с голубой каймой, на которой лежит целая гора булочек с изюмом. Домашние. Видно сразу, что Маша пекла. Саша уже слишком привык кушать по утрам её прекрасную стряпню, которой она тоже делится по доброте душевной, заботливо так, с особенным чувством. Сама Маша — омега, у которой в жизни никогда не будет такого счастья, как свои родные дети. Потому она Саше даже немного завидует, по-белому, без тени злобы в помыслах. Конечно, ей безумно хотелось бы побывать на месте Леонтьева. Но она может лишь отдать своим друзьям часть своего тепла и заботы, помочь им так, как ей хотелось бы, чтобы кто-нибудь помогал ей самой в похожем положении, пусть подобное и невозможно совсем. Саша сразу Марии понравился, как человек, и ей сразу стало понятно, что этот омега заслуживает такого счастья, как настоящая крепкая семья и здоровые дети. И ей показалось, что это её долг, отдать часть всей своей заботы и доброты Леонтьеву, только бы у него всё было хорошо. Саша радостно улыбается, прочувствовав аромат свежей аппетитной выпечки, который так и манил, так и вынуждал сесть к столу и позавтракать, но он сдерживает себя и собственный голод, чтобы первым делом налить молока Угольку. Леонтьев ставит его маленькую мисочку на стол, наливает туда тёплого свежего молока и пускает пушистое чудо к трапезе. Наклоняться, чтобы поставить всё на пол, совсем не хочется, это крайне неудобно делать с таким животом, да и страшно. Потому Уголёк завтракает прямо на кухонном столе. И только когда котёнок начинает жадно лакать из своей мисочки, дёргая большими ушами при этом от большого аппетита, Саша садится за стол и сам. За окном залитый тёплым светом дворик, а в стекло робко стучатся зелёные ветки молодого деревца, по которым скачут крохотные воробушки. Молоко такое тёплое, а булочки такие сладкие. И хочется, честно говоря, открыть форточку, чтобы впустить в комнату чудесный утренний запах весны, но Саша очень боится, что на сквозняке его продует, он ведь не надел ничего тёплого, кроме носков, а тонкая ночная сорочка точно не спасёт от ветра. Леонтьев вообще со временем начинает бояться всё больше, каждый день всплывают новые страхи, от которых очень сложно избавляться. Саша тревожится по поводу и без, хотя нервничать ему совсем нельзя. Шура ведь всегда рядом, он не даст ничему плохому случиться с его омегой и их чадом, он свою семью бережёт и защищает изо всех сил, и делает всё, что может, ради их общего семейного счастья. Пока Щиголев рядом, можно быть спокойным. Саша медленно отпивает молоко из своего любимого стакана, который они, вместе с прочей посудой, привезли сюда из города, слушает, как Уголёк довольно чавкает, пачкая черную мордашку, и смотрит в окошко, на широкий и просторный задний дворик. Омега улыбается искренне, когда замечает сидящего на скамейке с инструментами в руках любимого мужа, который сосредоточенно пыхтит над чем-то. За его спиной цветёт в своём весеннем обыкновении маленький сад, дальше, за деревьями, прячется огородик, а если пройти чуть дальше, то можно дойти до русла реки. Её тоже видно из окошка, но совсем немного. И возникает огромное желание пойти погулять. Но Леонтьев сидит, тихонько жуёт сладкую мягкую булочку и смотрит на Шуру. Безумно приятно думать о том, что альфа сейчас старается на его благо, он трудится, чтобы они оба были счастливы, в то время, как Саша просто сидит в уютном доме спокойно ест и осторожно гладит собственный живот. — Представляешь, это он так ради нас старается, — Саша широко улыбается, обращаясь к малышу, не может оторвать глаз от Щиголева, который наклоняется над куском древесины и инструментом, поджимает губы, хмурит брови и усердно работает. В глазах от подобного зрелища загораются огоньки, самые яркие. А в голове начинает играть какая-то незамысловатая приятная мелодия. Мелодия, идущая от души, от сердца, рождающаяся из всех тех тёплых чувств, что есть у Саши сейчас. И эта несуществующая музыка, которая слышна только ему самому, кажется самой красивой на свете. Представляется под эту нежную мелодию, как их сын будет расти и играть в этом дворе. Смотря на весь простор, Саша представляет, как сынишка будет учиться ходить под этим окном, хватаясь маленькой ладонью за пальцы родителя, а потом начнёт бегать, носиться со звонким смехом из стороны в сторону так, что маечка будет задираться под порывами ветра. А потом обязательно упадёт где-нибудь на траве, собьёт коленки, может быть засмеётся, может быть заплачет, а Саша всё-равно встревоженно будет обрабатывать ему ссадины йодом, будет дуть на щиплющие ранки, целовать сына в макушку и просить быть впредь осторожнее. От этих мыслей становится так хорошо, что сердце целиком и полностью наполняется сладкой истомой. На глазах почему-то выступают горячие слезы, которые сразу же стекают по щекам, но Саша спешит снять очки и стереть солёные дорожки рукавом сорочки. Его дыхание вдруг начинает дрожать. Расчувствовался, слишком сильно расчувствовался. Невозможно усидеть слишком долго на одном месте. Леонтьев хлюпает носом, чувствуя острую необходимость в том, чтобы выйти поскорее на улицу, выбежать к Шуре, прильнуть к нему, прижаться всем своим телом, отвлечь его от работы и долго-долго сидеть вместе, обнимаясь и разговаривая обо всём, что только в голову придет. А потом пойти гулять вместе к реке или к лесу, крепко держась за ручки, так, будто отдаление друг от друга может привести к какой-то страшной катастрофе. Молоко остаётся недопитым, булочки омега осторожно накрывает тканевой салфеткой, а Уголька снимает со стола и опускает на пол. — Я на улицу. Не шкодить, — строго настрого приказывает Саша, чуть щурясь и грозя указательным пальцем, а потом тепло улыбается, когда котёнок то ли одобрительно, то ли протестно в ответ ему мяукает. А сам Леонтьев отправляется в спальню, чтобы переодеться и самому пойти немного пошкодить рядом с любимым супругом, привлекая его внимание к себе, вместо того, чтобы дать спокойно поработать. Саше сейчас это очень нужно. Одно уютное тёплое утро, проведённое вместе, и больше ничего он не требует. Только тепла и любви, любви и тепла. У Шуры это всё найдётся для него всегда, как и время на то, чтобы погулять вместе.