Утро

Ночь была такой спокойной и тихой. А ещё уютной и тёплой. Шуре казалось, что одеяло стало самым мягким из всех существующих в этом мире одеял. Тепло было не только телу, но и душе. Сердце успокоилось этой ночью. Когда Щиголев уснул, всё прочее перестало волновать, потускнело и ушло на задний план. А центром фокуса и внимания стало собственное умиротворение, на котором Шура зациклился на все часы сна. Но спал ли он при этом? Блуждало ли его сознание по странным мирам во сне? Отдыхал ли мозг? Разве хоть на секунду исчезли из головы мысли? Терял ли он контроль над своими мыслями? Нет. Шура фактически просто закрыл глаза, а сон, именно сон, яркий и непонятный, в котором не было бы никакой логики и смысла, в котором можно было бы отдохнуть от своих мыслей, так и не пришёл. "Уснул" Шура примерно к двум часам ночи, а проснулся в пять. Всего три часа он пролежал в тёплой постели, всего три часа нежился в пуховом одеяле, всего три часа молчал, всего три часа думал, всего три часа не открывал глаз, всего три часа чувствовал себя как-то иначе, совсем не так, как обычно. Всего три часа. Карусель жизни, вращающаяся в своём обыкновении по одной чётко прописаной окружности, дала какой-то сбой. Обычно дни у Щиголева однообразные, все, как две капли воды, похожи друг на друга. Дежавю — верный спутник его последних месяцев. Шура всё чаще замечал, как всё его существование смазывается и становится единой безобразной серо-бурой массой. Все ночи стали однотипными. Все ночи стали своеобразными побегами от реальности в мир волшебных грёз. Но в эту ночь всё было иначе. Другие ощущения в теле, другие картинки перед глазами, другие мысли, другие эмоции. Всё другое. И всё не такое, как обычно. — Выспался хоть? — звучит глубокий томный голос где-то за спиной, с той стороны, где окно. Будто какое-то загадочное божество с небес обращается к Шуре, зовёт его, волнуется о нём, интересуется ласково. Щиголева это отрезвляет от сна, но он не спешит обернуться и посмотреть на обладателя голоса. Несколько минут он молча неподвижно вспоминает, кого приводил в свой дом прошлым вечером. Не составляет особого труда вспомнить тёзку. Сашу Леонтьева. И вечер, проведённый в его компании, почти сразу оживает в памяти, как самый свежий фильм. Привкус выпитого вина проступает фантомно на языке, отголоски приятной музыки, что они вместе слушали на виниле, щекочут слух. А руки... руки Шура чувствует в настоящий момент на себе, где-то на уровне талии. Тёплые. Лёгкие. Они не давят, хотя тёзка имеет большие габариты тела. Всегда казалось, что его ручищи могут душить и убивать людей. А на практике оказывается, что они очень нежные, особенно в объятиях. Тихий шум в ушах заставляет зажмуриться. Употреблённый спирт легонько стучит по внутренней части черепной коробки, причём во всех направлениях сразу. Голова, кажется, налилась свинцом. Не хочется ни на секунду отрывать её от мягких подушек. Тёзка ответа не дожидается, только прижимается своим носом к затылку и тихо сипит в него. А ещё шмыгает. Кажется, у Леонтьева насморок. Да-да, точно, он недавно попал под дождь и чуть простыл. Шура об этом помнит. Слышно, как Саше тяжело дышать носом, потому он едва приоткрывает рот и начинает опалять горячим дыханием шею. Саша, Саша, Саша... Он ли был всю ночь в Шуриной голове? Саша ли заполнил его мысли? Щиголев не помнит, о ком и о чём думал. Но не думать о тёзке невозможно, особенно после того, что с ними стало. Это же просто преступление. А что с ними стало? А "их", как таковых, и не было никогда. Были только Шура и Саша, Саша и Шура. Отдельно друг от друга. Независимо друг от друга. Автономно друг от друга. А что с ними стало? "Они" появились. Лишь после того, как Саша зашёл блудным гостем в этот дом, лишь после того, как прилип к нему, к Шуре, лечащим пластырем на душу. Леонтьев был блудным гостем уже, и не один раз, но все те разы были одинаковыми, идентичными, эквивалентными друг другу. Они не имели такого высокого значения. Он был блудным гостем всюду, кажется, даже у себя дома. Но в этот вечер он стал кем-то другим. Он стал в одно мгновение и хозяином, и полноправным жильцом. Не только дома. Но и Шуриного сердца. Саша, Саша, Саша... Знал бы кто, как Щиголева от этого парня тошнит. И всегда тошнило. Знал бы кто, что эта тошнота означает. Это такое подозрительной категории чувство, когда изнутри захлёстывает и эмоции берут верх над телом. Эмоции буквально создают физическое состояние, управляют им, а тело подчиняется. При виде Саши было всегда до того хорошо, что даже плохо. Вот и тошнило Шуру. Возможно даже от слабости своей и неспособности сделать другого человека близким для себя. Саша всегда маячил где-то вдалеке. А Шура третьим лицом наблюдал за ним со стороны. А сейчас тошнит уже меньше. Чувство восторга такое необъятное, что исчезнуть само по себе попросту не может, однако, теперь Леонтьев близко. Делить с ним постель во всех смыслах очень приятно. До головокружения. До скрипа зубов в унисон с железными пружинами. До потери памяти и последующих дежавю, которые так похожи на воспоминания о прошлой жизни. До слёз. Они оба плакали ночью. От чего так случилось, никто из них не понял, но рыдали тёзки тоже в унисон. Плакал Саша красиво. А сейчас его глаза, наверное, красные и слегка припухли, так, будто он оплакивал смерть какого-нибудь родственника и всю ночь убивался. Только Шуре известно, что парень совсем не убивался. Он рождался. Воскрешался. Оживал. Что угодно. Любое слово, которое обозначает начало чего-то нового. Новой жизни. Солнечные лучи, такие свежие, новые, даже можно сказать новорождённые, проникают в комнату и тихо спадают на смятую постель, на белое одеяло, под которым что-то трепетно теплится. Нет никакого трения, однако с каждой секундой Шура разогревается всё сильнее, так, будто он — начало кострища. Он — та веточка, с помощью которой родится пламя. С минуты на минуту. — Я... — с минуты на минуту. С минуты на минуту. С минуты на минуту. Шура скажет ему то, что чувствует. Только вот голос после сна почти пропал и звуков не слышно. Щиголев громко кашляет, за что становится стыдно, ведь с треском и звоном рушится девственная тишина, которая сотворилась в спальне за ночь. Он краснеет. Густо краснеет. Словам необходимо вылететь изо рта немедленно, иначе затошнит с новой силой. Шура переполнен чувствами, их нельзя в себе удерживать. В груди слишком уж сильно сводит, нестерпимо сильно. — Тебя... — с минуты на минуту. Что будет после признания, Шура не знает. Но он, пожалуй, слишком долго был беззвучной тенью в жизни Саши. Это уже порядком надоело. Это заставляет подать голос наконец и выразить прямо назревшую и устаканившуюся правду. Саша что-то мурлычет в плечо и перемещает свои руки. А Шура наконец набирается смелости, чтобы медленно, плавно, с долей кошачьей грации, перевернуться на спину и хотя бы искоса посмотреть на Леонтьева. Тот растрёпан, волосы торчат в разные стороны короткими пучками и тонкими прядками, кое-где единичные волоски спутываются друг с другом и протестно выбиваются из общей массы. Такое чувство, что Саша лёг спать с мокрой головой. А спал ли он вообще? Или так же думал всё время, как и Шура? Почувствовал ли он то же самое? Изменения? Почувствовал ли, что этот вечер отличается он всех прочих? Леонтьев улыбается. Мягко, по-домашнему, так, как улыбаются друг другу волюбленные после долгой разлуки, как родственные души, только что нашедшие друг друга в широком мире, как родственники, как семья, как друзья, как любовники. Как те, кому друг на друга не наплевать. И Шура улыбается ему взаимно. Саша лезет целоваться бесцеремонно, не спросив разрешения, а Щиголев только ставит между их лиц ладонь, чем останавливает от такого рода сближения. Сначала он должен своё сказать. Уже потом они друг друга мягко расцелуют. — Люблю, — это тяжёлое слово, которое не говорят кому попало. Особенно такие люди, как Шура. Они могут единожды за всю жизнь в подобном признаться кому-то. Лишь набравшись смелости и преисполнившись правильными эмоциями. Саша лихорадочно сопит носом и содрагается всем телом, когда слышит это тяжёлое приятное слово. Оно несёт в себе очень много. Запредельно много. Так много, сколько не может в себе вместить ни одна книга в мире, где слов миллионы. Если там, конечно, не встречается слово "люблю". Обнажённые тела, укрытые пуховым одеялом, прижимаются друг к другу так сильно, что становится больно в некоторых местах. В губах тоже больно. За ночь они были зацелованы до того, что припухли и покраснели. Но это не мешает повторять всё те же знакомые действия. Три часа. Они три часа пролежали под одним одеялом. Три минуты. Они три минуты сливались в жаркой близости под одним одеялом. Три секунды. Они три секунды целовали друг друга по пробуждению. Под одним одеялом. Голова кружится, дрожащие пальцы беспомощно скользят по мягкой, похожей на бархат, коже. Шторы едва покачиваются от сквозняка, проникающего в спальню через открытую форточку. Утренняя прохлада кружится рядом, но до Саш не достаёт никак. Ибо они греют друг друга. И их обоих греет одеяло. Утро. Безразличен день недели, число, месяц и год в календаре. На всё это просто наплевать. Саши целуют друг друга бессвязно, безцельно, туда, куда только достают и попадают губами. Саши думают об одном и том же. Но молчат. Как молчат иногда самые близкие друг другу люди, которым слова просто не нужны.