Цвета

Поддельные клинки рассыпались в дюны. Ложились на кроссовки, забивали каблук, но от этого никто не становился выше. Никто не становился счастливей. Сколько бы мяса с пальцев не сорвалось, сколько бы мозолей на ногах не лопнуло и Фантазмов, сил и козырей не было призвано на службу. Одна и та же битва. Из разу в раз. Днями и ночами, неделями, месяцами. Широ устал. Так чертовски устал провожать взором песчаные облака. Густые ветра и сухие, расколотые на части земли, пронзённые тысячью мечей. Весь этот мир кровоточил; и щека его истекалась багрянцем, и одёжки Арчера, свисавшие кровавым тряпьём. Он не устал. Широ это видел и знал. Кару из прекрасного далёка не брала одышка, а отчаяние вдохновляло покончить — слитным взмахом обрубить две судьбы. Давно ставшие продолжением одной руки. В глазах двоилось, но это не страшно. Потерять Арчера — вот что страшно. Своё будущее, Слугу Тосаки и её улыбку, человека без прошлого и настоящего, отчего-то своим горьким, как чашка английского кофе, нравом, проникшего в дух, ставшего... семьёй. Бесконечной неправильной. Но когда семьёй Широ были нормальные, благонадёжные люди? Его воспитал киллер, убийца магов, а его младшая (или старшая?) сестра — буквально вражеский мастер, не единожды пытавшийся раскатать его кишки по асфальту. Звать своим братом мёртвую душу — меньшая досада. — Ты всегда защищал убогих, — Арчер напоминал и укорял не то себя, не то его, хотя много ли разницы? — Потому что так бы поступал поборник справедливости. «Зачем тебе эта война, Арчер?». — Или потому, что об этом мечтал Кирицугу? «Моя смерть ничего не изменит, смирись». Сталь унялась. Вонзилась. В крепкую плоть, слой мышц. Тяжело погружаясь вглубь, расширяя рану и, дробя кости и задевая жизненно важные органы, прошло насквозь. Поставило точку. Потёкшую алым ручейком с металла, кожи и на пыльную землю. Каплями. Под неусмиримый гул Клинков Бесконечного Края. Победа? Так отчего же так дурно?.. — Как я и думал, — обречённое, посланное красной струкой изо рта. Конец грешника во всей своей нелепой красе. Заслуженной, оттого и мерзкой. — Я всегда буду помнить тебя, Арчер. — Искренне и с самоотдачей. Дрожью в голосе, со страхом. С каким только мог произнести наивный мальчишка-идеалист, надевший его на остриё. Нахальный ли, глупый смешок с побелевших губ. Арчер бы рассмеялся громко, да ноги растаяли в бордовом дыму, а с ними — и всё его тело.