Анфилада лингвистических тупиков

Авантюрин решает вернуться домой только под вечер, надеясь, что перегар уже выветрится к тому моменту. Он даже в туалете какого-то дома быта в свои ещё не высохшие вещи переодевается, которые у Гвиневры пришлось отвоёвывать, потому что мало заплатить — нужно ещё кровью и потом доказать, что они твои и ты достоин снова стать их хозяином и унести домой. Если так посмотреть, блуждать особо не пришлось — день в самокопаниях и беспалевном прочтении гневных сообщений от Рацио и Топаз прошёл даже слишком быстро, — но вот перед подъездной дверью Авантюрин вдруг теряется в трёх соснах и никак не может приложиться ключём к домофону. — Да ёб твою мать, — у него мандраж на нервной почве. Скулы сводит от ужаса перед неизбежным, и с каждой секундой вариант сбежать с концами в какой-нибудь другой город становится всё привлекательнее и привлекательнее. — Давай, вдох-выдох-сдох, погнали! Поправляет рубашку, старается как-то прижать её к груди, что ли, дабы она не открывала слишком много помятой в смятениях кожи. Тело ноет с похмелья, и голова уже не чугунная, конечно, но напоминает о том, что последствия пьянства оказывают прямое значение на мироощущение после попойки. Лестница представляется каким-то адом наяву, и мысли из рубрики «Он смог, и ты сможешь» только расстраивают. Подъездные стены, которые он тогда красил вместе с гопниками, проигравшими ему последние штанцы и гейский поцелуйчик, снова расписаны всяким дерьмом матного содержания, номерами без опознавательных признаков и, внезапно, сердечками, внутри которых его инициалы приплюсованы к инициалам Веритаса. Сложно сказать, чьих рук это дело, но Авантюрин точно знает, что не пошёл бы на настолько ванильные шалости даже в самом пьяном угаре из возможных — он бы помадой рисовал это на груди Рацио, но не перманентным маркером в подъезде. — Он, сука, трубку не берёт второй день подряд, а ты думаешь, что звонить ментам — плохая идея?! — оказывается, стены довольно тонкие в хрущёвке, хотя, может, просто Рацио орёт настолько громко, что тут даже шумоизоляция бы плохо справилась. — В морг звони, пидорас ты узколобый, раз думаешь, что с этим гандоном могло что-то случиться! — а у Искорки голос всегда был хорошо поставлен, он у неё даже оперный в каких-то моментах. Авантюрин стоит аккурат возле двери, которую вот-вот снесут витающей вокруг ненавистью, сжимает связку ключей в кулаке и дивится лишь тому, что эти двое вообще друг с другом разговаривают. В локтевом сгибе кожу натирает пакет из «Красного и белого», в котором лежит скомканная одежда Бутхилла. Глаз едва не дёргается от предвкушения скандала, а дышать не хочется вовсе, ведь «Белый русский» всё ещё даёт о себе знать. На почти разряженном (он четыре часа пытал нарисованного короля, собирая кристаллики «три в ряд») телефоне циферблат электронных часов показывает шесть вечера, за окном собирается грибной дождик, а в подъезде мир ощущается безопаснее и ласковее, что ли, даже если где-то там, внизу, соседка разговаривает по телефону с какой-то Люсичкой и признаётся по секрету, что пыталась зарезать мужа, но тот оказался слишком изворотливым и сбежал к этой своей нимфетке безмозглой. Собраться с духом не удаётся, поэтому Авантюрин ставит только на удачу и на то, что его бедную ноющую от неудобного дивана Бутхилла жопу спасут какие-нибудь отголоски симпатии внутри Рацио. Оставляет надежду за бортом, смотрит по сторонам и вставляет-таки ключ в скважину, быстро-быстро поворачивает, словно оров по ту сторону двери не слышал. А внутри тишина гробовая — его похоронят заживо здесь и сейчас. Топаз стоит в дверях собственной комнаты и в моменте отгоняет Счетовода ногой обратно в их берлогу, после чего картинно заворачивает вслед за ним и запирается от греха подальше. Искорка расплывается в подобии сочувствующей улыбки, потому что тайное злорадство льётся из неё, как из ведра, — ещё чуть-чуть, и она затанцует на чужих костях, но вместо этого вдруг ни с того ни с сего присвистывает, стрельнув глазками в сторону Веритаса, куда Авантюрин, ради всего святого, смотреть не хочет, и убегает к себе — выглядит живее, чем обычно. Роковое, многозначительное молчание продолжается: Авантюрин нервно закусывает губу, стоит спиной к Рацио, пока разувается и запирает дверь изнутри, — даёт шанс зарезать его быстро, но Веритас не двигается с места, не подаёт признаков жизни, если честно. Не слышно даже, как дышит, — может, это и не он вовсе. — Ты не ночевал дома потому, что устал от гнетущей атмосферы, или потому, что в тебе совесть наконец атрофировалась, как рудиментарный орган? — а нет: он — самый настоящий. Авантюрин надувает щёки, словно лишний воздух в теле позволит ему избежать чего-то страшного, вот только перед смертью не надышишься, а потому всё это бесполезно — волосы на руках и загривке стоят дыбом, а ступни врастают в отвратительный вздувшийся линолеум, спина обильно потеет, и капли пота противно скатываются вниз к пояснице, хотя ужаснее, когда они начинают течь по рёбрам от подмышек, — это больше похоже на пытку. — Голосую за первый вариант, — отвечает Авантюрин в шутливой форме и приподнимает голову, вдруг решая изучить коридор на предмет мелких трещин и, возможно, каких-то скрытых приколюх, про которые мало кто задумывается. — Тебя учили брать трубку, когда кто-то звонит? — продолжает допрос с пристрастием Веритас, а Авантюрин всё никак не может обернуться и посмотреть ему в глаза — от страха цепенеет тело и ком в горле растёт, пока сама глотка сохнет настолько, что вздохи царапаются. Тесно становится и не по себе, ведь всё ещё непонятно, как будет разворачиваться диалог. — Мама учила не разговаривать с незнакомцами, — пожимает плечами, пряча настороженность за наигранной улыбкой, и только потом понимает, что сморозил не подумав. — То есть моего номера телефона нет в книге твоих контактов — ты поэтому игнорировал звонки и сообщения? — голос Веритаса становится всё ниже, а ещё ближе… и ближе — оттого дух захватывает, и приступ асфиксии сам по себе Авантюрину горло сжимает, решая покончить его жизнь самоубийством до того, как посадят на бутылку. — Так? Рацио оказывается слишком близко к взмокшей спине Авантюрина — тень его выдаёт, — и из-за этого тот реально уже не дышит, только губы кусает, глаза пучит от напряга, моргает постоянно, ведь чужое обжигающее дыхание у самого уха не возбуждает, а скорее намекает, что в целом его могут прямо сейчас откусить в качестве наказания. — А в чём, собственно, проблема? — и вот этот страх получить за нечто необъяснённое словами через рот вдруг резко мимикрирует в агрессию, от которой гадко на душе, но вместо того, чтобы всё-таки посмотреть Рацио в глаза и хотя бы извиниться для начала, Авантюрин вспоминает, что его тоже обидели нехило так, прячет руки в карманы, чтобы напряжение унять, и встаёт вполоборота. — Взрослый человект— могу делать, что вздумается, почему мне нужно отчитываться перед соседями? — Потому что друзья волнуются за тебя, — Веритас всё ещё сохраняет спокойствие, отыгрывая роль беспокойной мамашки. Ему для образа только бигудей на чёлку и скалки деревянной, в микротрещинах которой всё ещё хранятся остатки муки и крови его злейшего врага, не хватает. — Потому что люди волнуются за тех, кого любят. У Авантюрина внутри какой-то монстр просыпается, у которого манера базарить складывается из трёхэтажного мата вперемешку с наездами по поводу и без, но вместо того, чтобы выпустить это чучело, предназначенное для срачей с бабкой в регистратуре, он просто выстреливает неодобряющим взглядом в Веритаса и наконец встречается с его глазами, где нет ни агрессии, ни переживаний — только жгучий холод. — Это сейчас признание такое? — Авантюрин откровенно смеётся над ситуацией. — Если да, то паршивое, не находишь? — а Рацио аж весь кривится от настигнувшего его запаха перегара, которым это издевательство над серьёзной темой приправляется. — Да ты бухал беспробудно! Отвращение выкупает права на экранизацию следующих секунд и устраивает закрытый показ для тех, кто пялится на них сквозь щели — Веритас чуть ли не за шкирку тащит порядком охуевшего Авантюрина в ванную, и непонятно, какой продюсер вбухал в эту адреналиновую злость столько денег, но Рацио удаётся засунуть сопротивляющееся тело под душ и предать очередной стирке до сих пор не высушенную одежду. — Тормоза совсем сговнялись? Какого хуя ты творишь?! — Авантюрин давится не самой приятной на вкус водой, которой ему насильно глотку промывают, и плюётся, пока Веритас на щётку пасту наносит, чтобы безобразие сие вычищать известными ему методами. — Значит, пока мы тут все на очке сидели из-за твоего отсуствия, ты пробухивал бабки, — сам мокнет, забравшись следом, — а спал где? — каждая мышца в его теле, которому всё еще нужно время на восстановление, напряжена настолько, что у Авантюрина нет возможности вырваться из хватки. Рацио устанавливает гудящую от напора лейку в крепёж на стене, одной рукой сжимает чужие запястья над светлой головой аж до синяков, а второй бесцеремонно суёт зубную щётку в рот, раскрытый тупо из-за того, что мокрый и дико злой Авантюрин ни глаза открыть не может, ни дышать через нос, как нормальные люди. — Нажрался, как скотина, подцепил кого-то и к нему уехал? Там ночевал? — Веритас действительно чистит чужие зубы, пока их заливают струи горячей воды, от которой кожа покрывается пятнами и горит, словно вот-вот запузырится ожогами. Пар окутывает взорванную воплями комнату: зеркало потеет, а плитка плачет каплями воды. Авантюрин глотает ступор, глотает тревогу и удушье. Уже ногами по чужой груди долбит — лишь бы вырваться из этого ада наяву, где он чувствует себя котом домашним, которого пытают мыльно-рыльными процедурами. — Трахался с кем-то?! — голос срывается, а Рацио промахивается… Вместо того чтобы проехаться кулаком по раскрасневшейся от усилий щеке, он разбивает костяшки о плитку и тут же кричит от боли. Сидит сверху на Авантюрине, сгорбившись и прижав запястье к груди, прячет того от бесконечной воды, дышит громко, но не глушит стук собственного сердцебиения в висках, упирается ладонью в стену и смотрит в чужие испуганные глаза, смотрит, как слёзы скапливаются в уголках, как вспененная паста течёт вниз по подбородку и щётке, торчащей изо рта. Авантюрин выплёвывает орудие средневековой пытки куда-то в сторону, полощет рот и умывается, пока Веритас считает от одного до десяти, чтобы вернуть себе равновесие и способность ясно мыслить. — Да у тебя мозги поплыли совсем, — огрызается, заглушая даже гул воды, смотрит Рацио прямо в глаза с непониманием, словно его обвиняют в самом ужасном поступке, который он бы точно не совершил. Да ни в жизни… ни в этой, по крайней мере. — Ты поэтому на говно изошёлся? Не потому, что волновался за моё состояние, а потому, что решил, что я мог пойти по мужикам, потому что ты мне не даёшь?! — Я тебе доверяю! — они орут друг на друга так громко, что сами себя не слышат, а вот их подруги, к сожалению, вынуждены быть свидетелями драмы, от которой мурашки по коже вместо предполагаемых приступов тошноты на почве гейской слащавости. — Тогда с хуя ли такие вопросы?! — душно. Грудь вздымается в попытке выжать из влажного горячего воздуха крупицы необходимого кислорода, перед глазами всё плывёт. Уже непонятно, потеют их тела или они просто мокрые с головы до пят. Волосы липнут ко лбу, пальцы дрожат от усталости — оба смотрят друг на друга с сожалением, потому что проебались: понимают ошибку, но признаться сложно. — Ты злишься потому, что волновался за меня, или потому, что напридумывал себе сценариев, в которых я занимаюсь сексом с кем-то другим?! — Авантюрин клонит голову в сторону, а у Рацио зубы сводит от напряжения и кулаки чешутся разукрасить собственный хлебальник за эту нечеловеческую слабость перед неуверенностью в собственной значимости. — Отвечай, Веритас! — Я волновался! — ещё один удар кулаком по плитке рядом с чужой головой. Рацио заметно выдыхает, когда боль, разливающаяся по телу от руки, отрезвляет рассудок. Он запрокидывает голову назад и закрывает глаза, позволяя горячей воде смывать с него тревогу, от которой сердце никак не угомонится, — собственное сознание пускает по венам такой букет гормональной нестабильности, что легче сесть на таблетки, превращающие любого здравомыслящего человека в овощ, чем пережить хотя бы один такой всплеск. — Иди сюда, — у Авантюрина внутри всё слишком горит раздражением, но желание быть рядом с тем, кто в том нуждается, сильнее любой злобы, ведь это именно то, что он готов делать для других только из стремления лишить их возможности узнать, каково это, когда в подобной ситуации человек разворачивается и уходит. — Иди ко мне, Веритас… Рацио сглатывает истерику, вспоминая, что у него болит нога, что костяшки разбиты в кровь, — и он устал, пока пытался выдохнуть хоть на минуту в бесконечном потоке мыслей о том, что на самом деле происходит с тем, кто так важен и дорог. Он опускается ниже, насколько может, и тут же пропадает в объятиях горячего из-за воды и пара Авантюрина, что во всём этом беспределе умудряется извернуться и выключить-таки эту отвратительную воду. — Я волновался, — челюсть болит, и на языке мелькает привкус крови. Глаза красные, жгутся и слезятся. Сидеть так жутко неудобно, но он терпит весь дискомфорт только потому, что Авантюрин пахнет слишком приятно и обнимает его за шею, жмёт к себе ближе. — Пойми правильно, пойми, пожалуйста. — Теперь ты понимаешь, что я испытывал, когда ты лежал в больнице? — Авантюрин смотрит куда-то сквозь весь мир сразу, прижимаясь щекой к лёгкой небритости Веритаса и зарываясь пальцами в его спутанные волосы, чешет их ногтями и тут же приглаживает к затылку. — Понимаешь, каково мне было? — Прости… — невесомое и почти неслышное глухое извинение, от которого бросает в дрожь, ведь искренности в нём больше, чем в признаниях, которыми они перекидывались всё это время. Рацио мнёт губы, выдыхает тяжело, держа себя в руках, но не справляется с порывом, целует Авантюрина в висок куда-то мимо краснеющего уха, пока тело дубеет в неудобном положении. Плевать на ожидание лучшего момента — проебался по всем фронтам, сам кашу заварил, словно хотел что-то вспомнить, и теперь ему расхлёбывать это варево с надеждой, что дадут ещё хотя бы один шанс… Веритас отстраняется слегка, ловит взгляд, поблёскивающий неоном сквозь полуприкрытые веки, и сглатывает, виновато напрашиваясь на улыбку. Ему нужна лишь пара мгновений, чтобы перехватить чужие губы, попросить разрешения и вовлечь в поцелуй, из-за которого дурные мысли погонят к сердцу возбуждение. Ответ не заставляет себя долго ждать, и тогда приятные раскаты дрожи бегут по шее к плечам, а дальше по рёбрам к бёдрам, но застревают на полпути в накапливающемся напряжении внизу живота. — Рин… — шепчет Веритас, целуя и губы, и щёки, и веки, обнимая пальцами горящее смущением лицо, пока взглядом бродит на границе мокрой рубашки, липнущей к груди. Впадины за ключицами собирают в себе мелкие озёра, и Рацио прикусывает одну, чтобы убедиться в целости и сохранности, чтобы сорвать трепетный вздох с опухших губ, даже если пойти куда-то дальше в таком положении не получится при всём желании. — Нет, не так, — качает головой Авантюрин, нарушая сложившуюся атмосферу, и Веритас готов согласиться, что следует поменять локацию, но не понимает, для чего тот группируется и тянет рубашку, насколько то возможно, прячет кожу, сглатывает и отнекивается. — Я не хочу этих полумер, я заколебался наслаждаться томлением и фантазиями, — сглатывает так, что его кадык, плывущий снизу вверх и обратно, отбирает у Веритаса способность думать головой. — Хочу нормального секса, поэтому отъебись по-братски, если не можешь мне этого дать. — Ты хочешь… — Это не значит, что я попрусь трахаться с кем-то другим, просто не нужно меня дразнить, если не собираешься доводить дело до конца! — крик души больше похож на хныканье, но Авантюрин довольно чётко держит оборонительную позицию, из-за чего Рацио решает не задавать лишних вопросов. — Окей, — соглашается без особого труда и коряво, даже немного неуклюже, выбирается из ванны, из-за чего аж колени и позвоночник хрустят не по-детски. Авантюрин всё ещё сидит внутри, словно в засаде ждёт какого-то мощного удара под дых. Весь красный, и дышит через раз, потому что этот ответ рождает в нём не только сомнения, но и некий страх того, что за ним положительные ноты, — на макушку капает с душевой лейки, а открытые участки кожи мёрзнут, покрываясь испариной. — Тогда, думаю, тебе стоит подготовить себя к этому, а я позабочусь об остальном, — продолжает свою мысль Веритас, кивая в знак какого-то вселенского согласия, закидывает полотенце себе на плечо, зачёсывает пальцами волосы назад и покидает ванную комнату, аккуратно закрыв за собой дверь.