Анфилада лингвистических тупиков

Больница, известная на весь город своими плиточными коридорами, где мигают противные, пищащие на манер комаров лампочки, нужна лишь для того, чтобы прийти туда мазохисту, которого унизят все кому не лень: начиная с регистратуры, заканчивая уборщицей — эта бестия обязательно наорёт за то, что пошёл по помытому, даже если полы она мыла в прошлом веке. Там звенящая тишина поражает воображение, потому что создаёт вокруг тебя вакуум, в котором страшно не только шевелиться, но даже дышать. Кафельные покрытия с разводами от дезсредств разной степени токсичности и шуршание бахил, забытых где-то возле кабинетов, потому что мусорки игнорируются, вовсе не напрягают, просто запах противный, созданный из тонов спирта, антисептика и чьей-то неожиданности, умудряется создать вокруг этого места культ ненависти, куда не вписываются только бабульки, у которых прописка в паспорте, видимо, совпадает с адресом больницы — иначе зачем они сидят в коридорной очереди до победного? Бутхилл знает в этом здании только местный вытрезвитель, знает, что у него будет в капельнице и как долго ему позволят валяться на железобетонной кушетке, пахнущей почему-то хлоркой — спина потом отваливается, башка гудит, а во рту кто-то гадит удовольствия ради, но зато рассудок настолько ясный, что повеситься хочется как никогда раньше. — Прошу прощения, но мы не можем вас пропустить, — а ещё он знает местных охранников, пузатых таких, седых дядек, которые вальяжно переваливаются с одной ноги на другую, пока круги возле регистратуры наворачивают от нехер делать. — Вы в чёрном списке, и вам отказано в получении медицинских услуг, — говорит один из них и смотрит ровно на того самого из четверых.   — А я чё говорил? — фыркает Бутхилл, бровь вздёргивая и перехватывая Искорку поудобнее, потому что та ну вот совсем расслабилась и похожа больше на сверкающий мешочек, чем на роковую красотку. — Всё в порядке, я подожду на улице, — отвечает на немой вопрос Рацио, когда Авантюрин обеспокоенно сверлит его взглядом, параллельно придумывая план по клонированию где-то на задворках сознания. — Да пошли просто, — закатывает глаза Бутхилл, — чё с ним будет? — Начинаешь подбешивать, — огрызается Авантюрин, а у самого внутри дилемма вагонетки играет на нервах, выжигая их параллельно до чёрных угольков, что совсем не греют, а скорее разрушают. Он смотрит на Искорку, которая пялится прямо перед собой абсолютно безжизненным взглядом, и знает, что она не думает вообще, просто дышит, чтобы не умереть, хотя даже смысла в том особого не видит — надо, и всё, а кому и зачем — это уже дело десятое. — Мы быстро, нам нужен лишь медосмотр, — уговаривает скорее себя, но, когда Веритас уверенно кивает ему, прячет руки в карманы и выходит из больницы, причём не разворачиваясь, а просто шагая назад, ему становится немного легче. Охранник успокаивает свои гомофобные инстинкты и, выпятив нижнюю губу, позволяет тройке позорников пройти внутрь, чтобы нарушить спокойствие дежурных врачей и не позволить им опрокинуть лишний стаканчик чистого спирта. Внутри реально пусто — никого нет, и недолгая прогулка до нужного кабинета кажется той самой зелёной милей, от которой пасёт чем-то опасным и ненормальным. Авантюрин даже не стучится, потому что плевать ему на то, чем там могут заниматься врачи. Открывает дверь чуть ли не с ноги, всматриваясь холодным взглядом сначала в белое дерево на пути, а после — в тёмное помещение, где жалюзи опущены, а горят лишь фиолетовые обеззараживающие лампы. — Там никого, — уточняет он для Бутхилла, а тот давит смешок. — Гений, — из него льётся какой-то тёмный сарказм, смешанный с перепоем и тихой глупостью, потому что он решает подвинуть Авантюрина и войти внутрь с Искоркой на руках, совсем не беспокоясь об ограничениях и безопасности. Они находят выключатель довольно быстро, оседают на кушетке и молча вздыхают, принюхиваясь к едкому запаху. Глазами в этой максимально тихой возне подмечают закрытые на ключ полочки с медикаментами; чувствуют себя подростками, которым манту ставить будут. Искорка наконец открещивается от чужих объятий и пересаживается, чтобы застрять аккурат между своими телохранителями, чтобы жать ноги поближе друг к другу, потому что там, внизу, болит и зудит, потому что паршивое чувство пустоты постепенно превращается в новую волну дрожи и паники, ведь становится ясно как день, что сейчас придёт человек, который заставит её снова раздвигать ноги, заставит проходить через очередные унижения. Дверь открывается, на этот раз со скрипом, от которого мурашки по коже принуждают всех троих резко посмотреть в ту сторону, причём Бутхилл аж нападать готовится — кажется, водка начинает потихоньку отпускать, и ни к чему хорошему это не ведёт, лишь к раздражительности и желанию навернуть ещё стопочку. В кабинет заходит женщина, облачённая в синюю хирургическую пижаму, и по ней сразу видно, что она больше для сна, чем для работы. Мятый халат висит на плечах и долго там не задерживается — становится украшением для стула, похожего на кладезь заноз. Под глазами у неё дикие такие синяки, на которых можно капилляры пересчитать по пальцам, а волосы настолько длинные, что лезут из-под шапочки-медузки. На подбородок натянута волокнистая медицинская маска, и даже та, которую Веритас носит на постоянной основе, не выглядит настолько паршиво. — Здравствуйте, — здоровается врач, оценивая взглядом сразу троих и решая, с кого вообще начинать, потому что у первого есть признаки стрессового расстройства, второй рассчитывает на таблетосики, а третья настолько не хочет на неё смотреть, что сразу понятно, кому действительно нужна помощь. — Прошу сопровождающих удалиться в коридор, — выдыхает она. Бутхилл морщится, принюхивается по новой, а после наглым прыжком встаёт с кушетки, лишая Искорку опоры с одной стороны, из-за чего она вдруг норовит завалиться в пустое пространство. Авантюрин подхватывает её, обнимая за плечи, и осуждающе простреливает Бутхиллу затылок, но тот лишь потягивается и довольно уходит из кабинета — его дела тут закончены. — Вас тоже, — настаивает врач, а Авантюрин стискивает челюсти. Искорка держит его за футболку, шепчет «Не уходи» куда-то в пространство перед собой, и он может понять её на все доступные этому миру проценты, ведь сам вынужденно проходил через осмотр, который казался ему страшнее, чем то, что произошло до этого. — Могу я остаться? — спрашивает настойчиво, хмуро и холодно глядит на женщину, нагибающуюся к тумбочке, чтобы достать упаковки со стерильными перчатками. — Родственник или муж? — уточняет она, зевая так, что маска сползает ещё ниже, хотя, казалось бы, куда. — Нет, — качает он головой, чувствуя, как Искорка переплетает свои и его пальцы, пока прячет глаза за растрёпанной чёлкой и жмётся ухом к его плечу, уже измазанному в растёкшейся туши, чтобы задержать, оставить рядом. — Тогда покиньте кабинет, — отрезает врач и ступает в их сторону, садится на корточки рядом с Искоркой, но не открывает перчатки, а натягивает маску на нос и смотрит той в глаза, оценивая общее состояние. Клонит голову к плечу, но не тянет руки к пациентке — для неё уже очевидно, что именно произошло, ведь чересчур короткое платье в общем понимании — красная тряпка для тех, кто не может держать своё отродье в штанах, поэтому она ждёт, пока та сама начнёт реагировать. — Пусть останется, — шепчет Искорка, поднимая взгляд и встречаясь с теплом чужих глаз, а у самой внутри всё холодеет, ведь у страха глаза велики — настолько, что чувствуешь себя мелким и ничтожным, недостойным подобного взгляда. — Меня зовут Наташа, — представляется врач и улыбается под маской так, что морщинки возле её глаз мило ползут в стороны, превращаясь в ямочки. — Я не сделаю тебе больно, обещаю, поэтому позволь своему другу подождать нас снаружи, ведь ты явно не хочешь, чтобы он знал, как ты выглядишь сейчас. Искорка глубоко сглатывает и закусывает сухую губу, сжимается вся, словно хочет вовсе схлопнуться и исчезнуть, раствориться призраком, про которого вскоре все забудут. — Я сказала, пусть останется, — грубо отвечает, наполняет себя всей возможной ненавистью и язвительностью. — Ему я верю, потому что он вытащил меня из дерьма, а ты можешь затащить в такую дыру, из которой ни один мозгоправ не достанет и домкратом, и я даже не смогу доказать, что твоё обращение со мной было ещё большим насилием, поэтому мне нужен свидетель! И это именно то, что не ожидал услышать никто, кроме Авантюрина, у которого дрожит в моменте уголок губ в попытке довольно улыбнуться, ведь в тот раз она точно так же настаивала на своём присутствии этим же доводом, хотела быть уверенной, что с ним не сделают чего похуже. — Я останусь, — подводит итог Авантюрин, наконец отвечая Искорке тем же: сжимает тонкие холодные пальцы своими, а второй рукой гладит плечо, дрожащее в ожидании прикосновений, которые точно ещё не раз будут фигурировать в ночных кошмарах. — Ладно, если настаиваете, — жмёт плечами Наташа и встаёт в полный рост. — Тогда я попрошу вас раздеться ниже пояса и лечь для осмотра, — кивает на гинекологическое кресло за ширмой и в моменты слышит, как пациентка громко сглатывает. — Я пока запру дверь, чтобы никто не смог войти. — Не бойся, — подбадривает Искорку Авантюрин, а та фыркает и самостоятельно справляется с задачей, потому что она в порядке, не парализована, не убита, может и ходить сама, и справляться с этой дерьмовой ситуацией — сильная девочка. — Нам нужно собрать улики или просто провести осмотр? — уточняет Наташа, наконец надевая перчатки и прогоняя Авантюрина на другую сторону от кресла одним лишь взглядом. — Просто скажите, что всё в порядке, и отпустите, — отвечает ей Искорка, закатывая платье до пупка и отворачивая голову в сторону, чтобы проследить, куда именно смотрит Авантюрин, а тот позволяет себе лишь на мгновение задержаться взглядом на проглядывающихся синяках и тут же отводит глаза куда-то наверх, к потолку в квадратных блоках, усеянных размытыми точками. Прячет одну руку в карман, а второй гладит Искорку по волосам, облизывает губы и шмыгает носом, пытаясь не сжимать зубы, потому что челюсть и так уже болит — где-то глубоко внутри сознание подкидывает флэшбеки, и становится не по себе. Авантюрин нервно сжимает пальцы в кулак, кусает щёки изнутри и перетаптывается на месте, часто моргает и снова шмыгает. Волосы на руках стоят дыбом, и тело тяжелеет, а когда Наташа приступает к самому осмотру в этой мучающей тишине, ему кажется, что всё это снова происходит с ним. Бутхилл в коридоре ложится поперёк пустых кресел, складывает руки на животе в замок и расслабляется, прикрывая глаза, спрятанные под шляпой — вздремнуть минут десять в его репертуаре: привык вот так отключаться в режим сохранения батарейки, потому что здоровый сон ему только снится. Телефон в кармане вибрирует в унисон того, который Авантюрин оставил на кушетке — Веритас спрашивает, как у них дела, долго ли ещё их ждать, а сам выкуривает уже третью сигарету, ходит взад-вперёд возле дверей и стреляет холодом охраннику, что бдит за ним, прямо промеж глаз. — Мудачьё, — специально говорит громко, но в сторону, словно реагирует на кого-то другого, хотя посыл во всём этом лишь один. Топаз звонками и сообщениями он не беспокоит, потому что её не должна касаться чужая проблема, тем более такая, как Искорка. Их общение и так держится на взаимной тихой ненависти — шутки про лесбиянок из чужих уст звучат как прямое оскорбление, особенно те, которые из разряда «не трогай меня, боюсь заразиться». Поэтому подобные новости в момент близости с любимым человеком могут прозвучать для неё как издевательство и стать поводом давить в себе то злобное и раздражённое «Вот и для чего мне эта информация?». Рацио вдыхает ночной воздух в прокуренные лёгкие, рассматривает стеклянные большие двери, которые вообще чудом открываются сами по себе, выдыхает, надувая щёки, и трёт глаза — в сон клонит от усталости вселенской. Из-за неё же тело ноет и кулаки чешутся разбить то, что плохо стоит: просто пар выпустить, ничего серьёзного — сложно быть тем, кому не дают помочь, кого оставляют позади из-за обстоятельств. Сложно сидеть на жопе ровно под окнами и ждать, без возможности повлиять на ситуацию. В голове крутятся вопросы, на которые ответить сможет далеко не каждый профессиональный психолог — почему вот так бросает то в жар, то в холод; почему, когда даёшь себе волю, находишь что-то действительно хорошее, что-то твоё, что-то важное, жизнь опускает тебя головой в унитаз и устраивает головомойку — нереально расслабиться и отбросить в прошлое все свои переживания, которые рядом с тем самым человеком кажутся незначительными, а когда он вдруг уходит, забирая с собой всё тепло, комфорт и уют, призраки былого бьют только сильнее. Конечно, их удары не сравнятся с теми, которые Веритас в эту самую секунду терпит на себе в приступе дереализации, но тоже больно… Он словно находится где-то вне своего тела, смотрит на происходящее с какого-то незнакомого ракурса и молчит внутри, хотя снаружи из его рта вырываются отчаянные крики боли, когда прилетает ногой по животу, когда огромным кроссовком наступают на плечо и втаптывают в асфальт, вереща в пьяном угаре что-то про уродство. — Каждого, кто тебя ебать не хочет, будешь бутылкой прикладывать? — осуждают его за то, чего он не делал. Веритасу даже сложно сказать, в какой момент эти уроды на него напали, в какой момент опрокинули на асфальт, пахнущий мокрой землёй, ведь помнит, что пытался спрятаться в больнице, куда охранник его так и не пустил, помнит, как сопротивлялся, как разбил нос кому-то из них — пах ублюдок ещё дешёвой водкой, одет был в чёрный спортивный костюм и лыбился кривыми зубами. А сейчас Рацио смотрит на открывающиеся и закрывающиеся стеклянные двери больницы, которые, походу, не вдупляют, будет ли кто-то всё-таки входить или выходить. Аккурат за ними, буквально на линии, стоит, сложив руки за спиной, седой охранник и просто ждёт. Веритасу кажется, что он сам находится где-то рядом и тоже наблюдает со стороны, вот только почему тогда так больно, почему его выворачивает наизнанку, когда в очередной раз прилетает по животу, почему больно обдирается подбородок, когда его за ноги тащат по асфальту на проезжую часть, где пока ещё никто не припарковался. Голову тянут выше за волосы, ледяная рука берёт его за разбитый подбородок, и Рацио вроде как смотрит в глаза напротив, где зрачки чёрной дырой пожирают радужки, но не видит там своего отражения, потому что его сейчас словно и нет в этом избитом, измученном теле. Из носа не течёт кровь, а во рту железный привкус не мучает желудок голодом, и ладони не расцарапаны, не щиплют, не ноют, а кожа коленок, разодранная в клочья, не грязнится мусором, и никто не заставляет его стиснуть зубы от боли, когда палкой прилетает по пояснице, когда кулаком заезжают под дых, потому что сгруппироваться не позволяют двое других — держат руки за спиной мёртвой хваткой и ржут над ухом, а Рацио реально не слышит их так чётко, ведь в его сознании всё это — лишь тупой фильм в замызганном кинотеатре, где звук пишется в аквариуме. В голове звенит, словно будильник заиграл свою мерзкую мелодию, а изо рта вырываются новые и новые крики, на которые никак не реагирует тот охранник, но которые добираются до слуха Бутхилла, и именно они становятся для него будильником. Он был готов выпрыгнуть из окна, но в итоге еле сдерживается, чтобы не грохнуть седого изверга в дверях больницы, чтобы пройти мимо и разогнать уродов размашистыми ударами и словами, за которые сам себя порицать будет. — Я твою задницу тебе на член натяну, м-ндак! — выбивает он дурь из того, кто бил палкой. Ему хватает ног, чтобы довести дегенератов до попытки бегства, хватает злющего взгляда и ненатянутой широкой улыбки, обнажающей акульи зубы, которые он заострил специально перед очередной стрелкой, чтобы, в случае чего, тупо сожрать противника заживо — были у него такие фантазии, но стоит ли за это осуждать? — Вчетвером на одного — да у вас ни чести, ни совести! — заезжает кулаком по щеке какого-то додика, слишком тощего, чтобы удержаться от падения, но проворного настолько, чтобы смочь броситься в бега первым. — Надо линять отсюда, ёбана рот, тут одни педики! — вопит придурок, которому Бутхилл глаз подбил. Тогда оставшиеся трое пускаются наутёк, оставляя Веритаса на месте парковки для инвалидов, а тот смотрит ровно перед собой, сглатывая кровь и не чувствуя боли, потому что адреналин накрывает медным тазом, удушая все возможные чувства в зародыше. — Вот же м-ня, как они вообще тебя нашли? — сквозь зубы цедит Бутхилл, подбегая к Веритасу и оценивая его состояние, а сам прекрасно понимает, что поднимать его на руки — всё равно что нанести ещё больше повреждений. — Твою… Позовите врача, сейчас же! Орёт на всю улицу, не стесняясь тишины, своей и чужой головной боли, разбитых в кровь костяшек; не стесняясь и надменного взгляда охранника, который отрицательно качает головой, не сдерживая улыбки, и продолжает стоять истуканом на одном месте, презрительно преграждая путь. — Этому молодому человеку отказано в получении медицинских услуг, — без угрызений совести цитирует сам себя и отходит от стеклянных дверей, чтобы те наконец закрылись. У Бутхилла действительно не хватает цензурных выражений, а Рацио за его спиной поднимается на дрожащих руках и сплёвывает алые вязкие слюни в сторону сточного слива, кашляет так сильно, что горло раздирает, и трогает пальцами кровь, текущую из носа, — перед глазами мерцают звёзды, всё кружится и горит, как бесконечная новогодняя ёлка, а тело не ощущается своим в этом холодном, но душном пространстве — воздуха в лёгких критически мало, а дышать полной грудью не получается, потому что больно. Телефон валяется где-то на тротуаре, тёмный и разбитым экраном вверх. Нижнее веко заплывающего глаза подрагивает, а голова гудит пароходом, идущим навстречу гигантскому айсбергу под названием «сотрясение», из-за которого желудочный сок наполняет рот неприятным вкусом и сталкивается с асфальтом, заставляя Веритаса вернуться в реальность, осознать её и позволить слезам прикрыть пеленой ноющие глаза. Сердце охватывает тахикардия, расцарапанная палкой спина потеет, и оттого раны жгут только сильнее, словно по ним раскалённым лезвием проходятся снова и снова. Тело заживо сжирает паника, от которой Рацио тихо и гортанно воет, продолжая плевать под себя, пачкая в рвоте руки, и дышит сквозь невозможные, разрывающие нутро стоны, смотрит широкими глазами на кровавый асфальт под собой и не слышит, как Бутхилл грозится убить охранника, если он не поможет или хотя бы не пустит внутрь; не слышит, как тот горланит что есть сил, умоляя о помощи. Пульсируют вены в висках, мир горит всё ярче и ярче, напоминая адовое представление, из-за которого реальность трещит по швам, а после боль по новой давит на изрезанные синяками и царапинами мышцы — ноги не слушаются, встать не получается, а услышать что-то, кроме собственных беснующихся от страха мыслей, тупо невозможно — вот хоть ты тресни — но Веритас держится только потому, что проходил через это уже не раз, разве что теперь ему действительно не по себе, как никогда. На фоне этого испуга, дряни во рту и не останавливающейся крови; на фоне кашля, стонов и воплей передний план занимает осознание, что в любую секунду его в таком виде может застать Авантюрин… И что тогда ему делать? Рацио поворачивает голову в сторону стеклянных дверей, а там отражается рассвет, но за ними нет знакомой светлой макушки, нет неоновых глаз, в которых застряло бы на веки вечное чувство вины за то, что выбрал быть с Искоркой в этот раз, за то, что не смог выполнить обещание, — и поэтому Веритас пропускает на губы улыбку, ведь бесконечно рад, что Авантюрин не знает, что с ним опять сделали. Всё, что ему сейчас нужно, — это продолжать скрывать, убраться подальше, исчезнуть, испариться, совершить любую глупость, лишь бы любимый ничего не узнал, никогда. — Бут… у-уведи меня отсю… — просит настолько тихим и кряхтящим голосом, что не уверен, вслух ли это произнёс. Названный не реагирует и долбится в уже закрытые с лёгкой руки охранника двери, грозится разбить их и действительно оставляет трещину в стекле, наплевав, что придётся платить компенсации. Рацио пытается встать на ноги, которые не ощущает своими, держится на полусогнутых, опираясь ноющей рукой на бордюр, и смотрит по сторонам остервенелым взглядом в поисках места, где можно спрятаться. Находит в себе силы, чтобы сделать шаг, ещё один, на который уходит последнее, что в нём есть. Тогда вокруг остаётся лишь бесконечно тёмный мир, где нет ничего живого, даже воздуха, где рассвет так и не наступил, где лето никогда не закончится, а Авантюрин больше не придёт… Доли секунды кажутся вечностью, в которой он переживает своё детство заново, просматривает на перемотке юность и натыкается вдруг на те тёплые утренние объятия, сонные поцелуи, а после всё же падает в тёплые руки врача, одетого в белоснежный халат. Длинные светлые волосы, заплетённые в идеальный хвост, обеспокоенный взгляд, полный решительности, и невероятно успокаивающий голос. Этот человек, пахнущий яблоками, легко переворачивает Веритаса на спину, разглядывает зрачки, у которых нет возможности видеть лица — зато Рацио слышит, и услышанное гравируется на подкорке самым ярким воспоминанием в жизни. — Как вас зовут, молодой человек? — явно вопрос не для знакомства, а для понимания критичности состояния. — Вери… — не может продолжить тот. — Каталку сюда, живо! — кричит врач, у которого на шее проходка болтается заламинированная, а там его фотография, должность и лишь имя — «Лоча». — Мне нужна помощь! Стетоскоп болтается на чужой шее мёртвым грузом, а руки такие тёплые и приятные на ощупь, что Веритас разрешает себе сморгнуть слёзы, закрыть глаза и отключиться от мира, где ему так больно.