Не рамен

Я не буду ходить вокруг да около,

Вот сейчас скажу, не тая:

Обо мне ты не ведаешь очень многого,

Ты совсем не знаешь меня.

Потому не смотри так сурово-пристально,

Не спеши выносить свой суд.

Злые мысли − команда судебных приставов −

Сами ночью ко мне придут.

В заключениях праведных зря безумствуешь

И ведешь орду палачей.

Не суди мою боль, ты её не чувствуешь,

Ничего не знаешь о ней.

Прежде чем расчленить чью-то жизнь безжалостно

На мотивы гнилой души,

Знай, что кара настигнет за эти шалости,

Когда тайны Бог обнажит…

Не суди: ни с плеча, ни «вокруг да около».

Ты не видишь в чужой судьбе

Боли, страхов, болезней… да, очень многого!

И не дай Бог изведать тебе!

Маргарита Коломийцева (VK)

Франкенштейн живёт не в пещере. Не прислушиваться к пустой болтавне школьников — вполне осознанный выбор, но даже его мысленный фильтр может дать сбои. DoS-атаки, как выяснилось, действуют и на него. Просто… отложенно. Когда об этом говорили все и где-то далеко от него, его любопытство спало́. Пока не сплетничают (в негативном ключе, позитивный пришлось научиться игнорировать, ведь мастер исключительно хорош собой, неизбежно на него обращают внимание. И ещё хоть и приглушенная почти полностью, почти до уровня шарма, испускаемая аура благородства…) Итак, когда об «этом» говорили где-то далеко от Франкенштейна, его любопытство спало́. Но когда дети принесли «это» в его дом, он был вынужден выслушать хвалебные оды. Как до этого слушал о невероятных хёнах и нунах малышки в модельном бизнесе, или об удачно провёрнутой шалости в процессе поиска преступника в участке отца малыша. Или, о ужас, от всей честной компании — о видеоиграх. Последние, к сожалению, у них задержались. Но Мастеру нравилось. Хотя он в целом симпатизировал их компании. Их честное поведение. Светлые ауры детей. Не предавать себя. Не вредить намеренно. Это было легко для детей, но сложно для взрослых. И естественно для Ноблесс. Так что если Мастеру для поддержания в себе любви к жизни нужны дети, обязанность Франкенштейна обеспечить ему их. Группами, если требуется. Даже если те приносят в упорядоченный быт ученого шум, крошки и хаос. И невероятные истории. В этот раз все помещались на мальчике-агнце. Дети говорят «мальчик-герой», Франкенштейн слышит «жизнь многих важнее одной». Они говорят «пожертвовал собой, а потом воскрес», мужчина слышит «не смог найти другого пути, вынудили». И у Франкенштейна наболело! Мужчина насмотрелся на судороги, кровавый кашель, долгий столетний сон своего самого дорого существа. Франкенштейн думает: «Мастер не воскреснет». Франкенштейну невероятно больно направлять свои мысли в таком ключе, отчаянно горько, только вот он реалист. И Франкенштейн к всеобщему ужасу реалист наблюдательный. Он видит неявные для людей, да и для благородных сигналы: Мастер позволяет большей части чая в чашке остыть (тремор рук? не аппетита ещё больше обычного? потеря координации?). Мастер молчит: и так не многословный, он не сказал не слова, хотя обычно уместно роняет одно-два, — дети им каждый раз радовались, словно откровениям свыше. Словно это их миссия жизни — радовать Мастера. Франкенштейн в этом их понимал. Только в этом! Хотя, может, ещё в паре других вещей. Только вот что же дети временами такие недалёкие! Что люди, что благородные. Сейра получше, постарше, воспитаннее, а вот Регис периодически как уронит что. Мужчине хочется закричать: «Вы думайте перед кем и что говорите!». Хочется пресечь ситуацию на корню. Но… дети не знают о Мастере, для них тот — Рей, умный и добрый, но отстранённый красавчик. Вероятно со странностями, но кто без них. Рейзел — их друг, иногда с большой буквы. И детям этого знания совершенно достаточно. Франкенштейн же смотрит на чуть поникшего Мастера… хоть внешне это никак не проявляется, может, лишь намеком по связи. Да и за проведенное вместе время учёный наколлекционировал некий анамнез неявных привычек Ноблесс. Франкенштейн смотрит и хочет проклясть. Как-нибудь небольно и немного обидно. Чтобы думали, перед кем и что говорят. Но те, конечно, не поймут. За что, хотя могут догадаться от кого «прилетело». И если бы дети обладали хоть зачатками интеллекта, то понимали что от ученого могло прилететь только за Мастера. (Франкенштейн знает о своей болевой, спасибо. Он пестует ее с л- кхм-кхм!) Только вот они своими пэмозгами, по мнению Франкенштейна, не пользуются! Так что «шалости и только шалости». И пусть такое поведение — инфантильное. Франкенштейн прожил и понял достаточно, чтобы все ещё не отказывать себе в таких невинных порывах души и маленьких шалостях. (Пока жертвы подопытные испытуемые подопечные живы, все в порядке.) В «шалостях» больших Франкенштейн периодически тоже не видит смысла себе отказывать. Ах, если бы не запреты Мастера… Шутка. Случай подворачивается вознаградить детей за заботу о Мастере (сарказм в этих его словах сквозит, конечно, но его там как правды в истине, — не весь). Следует поощрить проявленные по доброте душевной доверие, искренность, честность… (Создать атмосферу радости, которую мог бы впитать Мастер для поддержания жизненных сил…) И этот случай подворачивается довольно скоро. Не в тот же день, конечно, и даже не на той же неделе, но в тот же месяц. Франкенштей, ждавший Мастера столетиями, уже и сам мыслит и считает время категориями благородных — десятилетиями, не меньше. Франкенштейн готовит конфеты… (Болтовня детей на него всё-таки подействовала, да.) Идея ассорти не нова́. Но комбинировать намеренно необычные вкусы… В этом что-то есть. Франкенштейн «крадёт» идею, как хороший художник. И перерабатывает ее под себя. Мужчину посещает вдохновение. Создать вкусными (или хотя бы оригинальными!) самые намеренно невкусные, почти несъедобные, конфеты — это вызов! И пусть учёный потерял несколько недель, увлекшись им… это, скорее, победа, а не поражение, — найти в жизни нечто хоть на мгновение любопытное. А уж найти что-то увлекающее надолго не из необходимости, а удовольствия для, — всегда приятная перемена. К сожалению, Франкенштейн стремится к совершенству. И он учёный. Достигнув первоначальной цели, он посчитал ее… упрощённой. Да, леденцы и мармелад (замечено: эксперименты с текстурами были на ранних стадиях экспериментов в рецептами) могли кому-то поднять настроение или опустить его, тут уж кому как не повезет, но они не несли пользы. Вернее, они не несли ему пользы. (И его Мастеру тоже, конечно. Всегда.) Имея под рукой совершенно разнообразный контингент добровольных (по случаю праздника) испытуемых, не воспользоваться им было бы… упущением. Что ж, если оставшееся до праздника чуть больше чем две недели Франкенштейн потратил на расконсервацию своих старых исследований по — о, ужас, — магии Ноблесс… (о которой ему, конечно, ничего не рассказывали напрямую, но не мешали наблюдать то там, то здесь). И ведь это не только кровь, запретные заклинания и контракты! Что полезное Франкенштейн мог почерпнуть даже из таких обрывков знаний, дело привычное. Так почему бы не проверить несколько повисших в воздухе теорий? Сервируя стол для Мастера и детей чай по случаю праздника, Франкенштейн дополняет его вазочкой «волшебных» конфет. Наблюдая, как Ноблесс, следуя своей сути защитника, пробует их на себе, мужчина мысленно хвалит себя за предусмотрительность и радуется, что угадал. Конфеты совершенно безопасны для Мастера. А вот для остальных… Всех ждет совершенно чудесный вечер! «Чудесатый» даже. К примеру, временно чуть ускорить скорость реакции для «предвидения» и использовать в настольной игре. В целом: обратимо подстегнуть кое-что тут, поугнетать кое-что там, и вот останется лишь убедить всех словесно, что… А! Даже убеждать никого не пришлось, красуются изменениями, как обновками. И красуются, как карнавальными костюмами. — Расстроятся, — мирно шепчет Мастер между ними двоими, наблюдая со стороны за радостной детской суетой. И встречную на вопросительную полумысль: — Обратимо. Мастер его действительно хорошо знает. Последняя мысль отдается в душе Франкенштейна теплом.