24

24 недели после его самоубийства.

15 января 2001 год.

У Сынмина жизнь всегда шла своим чередом, и каждый день, несущий за собой груз в виде мимолетного горя и тяжелых мыслей, казался ему опытом на пути к чему-то лучшему. Смерть лучшего друга не была «мимолетным горем», но была мимолетным мгновением, унесшим за собой все хорошее, когда-либо случавшееся. Он разрушил его будущее, и в какой-то странный, будто улетучившийся из памяти миг, Сынмин понял, что гнев — это единственный способ оставаться живым. Ненависть не умела рисовать на асфальте разноцветными мелками, как это делал Чонин на заднем дворе их школы вместе с маленькими детьми. Его было невозможно ненавидеть, но Ким понимал, что питал к нему ненависть каждой клеточкой своего тела и души, которая так тянулась на иной свет, чтобы обнять ушедшего друга. Он ненавидел идти домой и видеть кучку детей, рисующий цветы на плитке, но при этом ни в одном юном лице не замечать уже взрослеющего парня-старшеклассника. В отместку он носками затертых желтых конверсов стирал контуры и серединки размашистых цветущих рисунков с яркими лепестками всех цветов радуги. Чонин тоже любил такие радужные цвета, поэтому Сынмин наделся, он смотрит на него с неба и грустит так же, как и дети, заплакавшие от грубого подростка, злостно уничтожившего весь их труд. Он хотел, чтобы Чонину было так же больно, как было ему, и эта месть была столь горькой, что вызывала тошноту очередной вечер подряд. Каждый уголок его комнаты все еще был пропитан чужим запахом, и Ким понятия не имел, почему. Он заливал ее флаконами всех маминых духов, он ставил свечи, изредка надеясь, что они подожгут книги во сне, и он погибнет самой чистой смертью, но чтобы парень не делал, все равно Чонинов запах витал абсолютно везде. Хуже было лишь тогда, когда незаметный ветер, ощутимый только дерзким холодом, прямо к лицу приносил отдаленную ноту запаха его одежды. И тогда Ким на минуту окончательно терял себя и тормозил на заледеневшей дороге, оглядываясь вокруг, будто правдиво верил, что он где-то рядом. А потом, мигом спустя, вспоминал, что Чонин давно разложился под грудами сырой, невероятно холодной в зимнюю пору земли, на которой спустя пятьдесят, сто или двести лет вырастут цветы, которые старший не сможет поставить в вазу. Он так же будет погребен в деревянной коробке. Каждый будет, даже Чонина обязательно ждала бы такая судьба, но это не должно было случиться так скоро. Не только шум вокруг предстоящих экзаменов и раскиданные по его столу листы с пробными тестами, а и боль в голове напоминала об окончании десятого класса. На самом деле, он знал, что эта боль отнюдь была не головной, и даже не мигренью и не сердцем щемящим — это была душа, рыдающая по ночам и ноющая тупо от каждого удара в его груди, потому что сердце младшего отныне не билось. Они были обязаны закончить этот год вместе вот так, сидя вечерами за подготовкой, замирая на математике и безнадежно головой мотая от боязни не сдать. А теперь все потеряло какое-либо значение. — Эй, дружок самоубийцы! Ой, точнее, уже бывший дружок, — кидали в его спину мальчишки с параллели. Это происходило все чаще и чаще после дня, когда мемориал в память Яну убрали с главного холла. Прошло всего лишь полгода, однако Сынмин все мерял в неделях и днях, а числа пугали его, ведь каждый проходящий час отдалял его от Чонина и неизбежно вытирал его существование, черты, голос и звонкий смех из памяти. Сынмин игнорировал. Он поворачивался спиной, кровоточащей не только от нескольких незначимых ножей, а в большей мере от вырванных с корнем и костями крыльев. Их вырвал Ян Чонин — его лучший друг, которого он проводил до дома, но никогда не в мир иной. Младший назвал его как-то раз ангелом-хранителем, однако теперь становилось лишь хуже, ведь единственная положенная на его плечи задача и то оказалась невыполнимой. Он не справился и не защитил. Он не заметил и… и все это было его виной. Но раны всегда заживают. В этих мыслях парень никогда не говорил о душе, болезненно умирающей от пустоты, его зажившей раной были крылья. Потеря их была столь нестерпимой, что на коже остались ужасающие шрамы, пугающие всех вокруг олицетворением падшего ангела-хранителя. И, когда он смог двигаться без боли, когда обжигающие разрезы затянулись, он бросался с криком на каждого, называвшего его бывшим другом самоубийцы. Кидался, потому что Чонин был большим, нежели человеком, которому судилось быть запамятованным как повесившийся мальчишка. Он так злился, что царапал им лицо и во рту чувствовал привкус собственной крови от разбитых губ, но никогда не сдавался. Ведь один раз он уже упал, уже был наполовину покрыт рассыпчатой землей. У него табличка на груди висела: «сложный подросток», которую видел только в своем комнатном зеркале, в которое Чонин любил смотреться больше всего. У него выговоров от директора была целая стопка, коллекция, которая воплощала его ненависть. Коллекция, напоминающая, что у него больше никогда не будет крыльев.

***

Чонин всегда любил крепкий черный чай с непристойно большим количеством сахара. И даже сквозь неодобрение такой сладости в любимом напитке, его мама продолжала готовить тот с любовью, занося в комнату сына к урокам. А теперь весь он — большие коробки с разными видами и вкусами — оказались ненужными, их ведь больше никто не пьет. Каждый пакетик, каждая пачка с травами пахнет маняще и сладко, но он больше никогда не опишет этот запах за ужином и не скажет, какой полюбился ему за прошедшую неделю больше всего. Он боялся матери, и отныне она это знала, выжигая на груди крест своей самой большой неудачи. Чонин был в ее жизни милым сиянием звезды с прекрасным, поистине прекрасным уютным будущем, наполненным любовью и путешествиями. Почему-то та важность, неосознанно скрывающаяся всю его жизнь, восстала перед глазами только спустя дни после его смерти. Ян Чонин был важен вне зависимости от того, каким он был внешне, что любил и чем увлекался, независимо от его результатов по учебе и ориентации, а раньше ведь именно это становилось его индикатором. А после все это смешалось, точно грязные краски на палитре, оказавшиеся вместе дивным, на редкость живописным и красивым цветом. Этим цветом был Чонин — одной из самых важных частей, добавляющих в мир людей яркость. Теперь женщина жалела о каждом слове, задевшем парня. Она не знала, что сумела порезать так глубоко. Выплевывая фразу за фразой, произнося все их вслух сухо, но четко, она будто примерялась, целилась в некий важный фрагмент его души, чтобы в конце выстрелить. Меткость была поразительной, ведь рана впоследствии гноилась и раскрывалась. У Чонина мазей не было и бинтов тоже, только слезы, солью обжигающие рваные контуры. Он закрывал руками сквозные дыры на голом теле и убегал прочь, пытаясь вырваться из лабиринта. Он не смог, но обрек на такой же глубокий безвыходный лес и других. В Ян Чонине не было любви. Он был эгоистом, желающим решить все свои проблемы на середине, обломавши тупые края. Его чувства затмили прежде светлую голову густым душным дымом и залезли в глотку, заставляя в панике забывать обо всем на свете. И тогда он просто закрыл глаза, чтобы раскрыть чужие. Свет по ним ударил так сильно, что из век полилась кровь: густая и черная. И весь мир стал таким. Стал черным.

***

Топить жизнь в море алкоголя, пропитывающего тебя запахом спирта и горького древесного привкуса, было той ошибкой, которую никогда не стоило допускать. Эту ошибку больше никак не исправить, из нее можно лишь сделать выводы, которые теперь станут топить тебя в жизни, пока ты в последний раз не вдохнешь желанный воздух и навсегда не уйдешь под воду. Чонинов котенок почему-то находил хозяина именно в отце, будто они казались ей слишком похожими. И она на ночь ложилась у его ног, крутясь на месте, чтобы умоститься. Она в день царапала дверь в комнату подростка, которая отныне была закрыта. Он не любил, когда к нему заходили без стука и глаза закатывал слишком артистично, когда родители врывались в его неприкосновенный домик личного. Но теперь никто не ответит ворчливое, но улыбчивое: «Эй, да я же стучать просил» и «А это, по-вашему, проходной двор?». Его комната больше не пахла летом и не светилась звездными гирляндами на маленьких батарейках. Все они сели и разрядились. Он больше не станет тереть их о пушистые волосы в надежде, что гирлянда посветит еще хотя бы неделю, пока он сможет отложить денег на новую пачку. Однако его отец задумывался и понимал, что он о сыне не знал ничего. Все его увлечения, любовь и милости остались нерасказанными историями, унесенными в могилу, как и секреты. Чонин всегда знал, что все тайны, когда-либо созданные им в сундуке сознания, останутся там же до самой его смерти. Но мысль о том, что эта смерть придет так скоро, казалась ему ненастоящей. Пока он сам не принес ее в свою жизнь. От некоторых болезней нет лекарства — успокаивал себя отец, но знал, что от его болезни лекарством был Чонин. И это заставляло плотно губы сжимать, лишь бы на плаву держаться. Он понимал, отныне трезво, что так будет не всегда и однажды его голова все же окунется под гладь штормового моря, на берег которого Ян-младший бегал так часто в детстве. Он находил там свое спокойствие и мир, а, возвращаясь домой, вел войну без фронтов, полностью захватившую его неустоявшиеся позиции. Каждая война в его жизни, проигранная и державшая курс на победу, была зря.

***

Сынмин забрал документы со своей школы сразу после окончания десятого класса. Оставшиеся друзья, с которыми юноша так или иначе потерял связь, оглядывались и держали за руку, прося остаться, но это было нестерпимо. Он хотел, чтобы его руку держал Чонин, и тогда бы все стало сразу лучше. И именно потому, что младшего рядом не было, он старался убежать в место, где его не было ровно никогда. Тогда воспоминаний не останется. Он видел его тень, слышал его голос в голосах других, даже незнакомых ему людей. Он поднимал голову на пути к шкафчикам, думая, что около ряда Чонин будет собирать свои вещи домой. Тогда бы он обязательно позвал его гулять вдоль океана. Младший забрал все его грехи и боль, не думая, что после смерти все вернется в стократном размере. У него сердце большим было, однако разбитым — каждая собранная бережно эмоция просачивалась сквозь трещинки и выливалась наружу. Он не мог этого остановить, и ему показалось, что все это умрет вместе с ним. Он тоже совершил ошибку, столь большую и неисправимую, но в миг своей смерти надеялся, что его лучший друг найдет в себе силы простить его. Однако Сынмин не простил. Все, что напоминало о нем было неправильным. И то, что постепенно его голос начинал исчезать из памяти — тоже. И больше, чем Чонина, парень начинал ненавидеть себя, а это ураганом с уничтожительной силой разносилось по тихой комнате и напоминало, что он тут один. У него не было друзей и не было того, кто за руку робко возьмет и скажет, что каждый плохой период — это период, когда-то обреченный на познание своего конца. Сынмин надеялся: он познает свой конец еще раньше, когда пугающе холодное лезвие из новой папиной упаковки, украденное ночью, касалось его кожи на внутренней части бедер и рук. Где-то там, где заканчивалась жизнь Ян Чонина, заканчивалась надежда на хороший конец, без которого Сынмин и не видел смысла идти дальше. Без младшего он всегда был один, в морозящей темноте без намека на теплую улыбку, порождающую в сердце глубокую любовь. И, слушая, как дыхание ломается в тихих надрывистых всхлипах, а рука жжется, сжимая лезвие, принесшее ему боль, неспособную заглушить прежнюю, он задыхался. Чувствуя, как по рукам и ногам стекает кровь, он все сидел на холодном полу и ждал, когда смерть заберет его к себе. Кажется, он продал душу, чтобы еще раз увидеть его, лучшего друга, когда-то давно ставшего единственной причиной теплого чувства в груди, затухшего в тот самый миг осознания, что он действительно умер. Его действительно не стало в тот летний день, когда не за горами была новая неделя учебы и долгие часы в школе. Медленно, невыносимо тихо ненависть расползалась по его душе и утаскивала в неизбежный ад, где его ждало нечто страшнее страданий. Далекое смирение.