За кромкой гор

      Тарвьел испытывал почти наслаждение. Он держал поводья одной рукой, потому что смышленая лошадка слушалась малейшего движения, самого легкого натяжения повода. Бежала себе вперед ровной рысью, уютно пофыркивая. Так можно было перетерпеть и охоту.       Он растроганно погладил кобылу по спадающей на глаза серой челке. Ведь тоже чистокровнейший арвейтэль, но никакой шаловливости и своевольства! Не в пример некоторым другим представителям своего племени, она аккуратно обходила все встреченные препятствия вместо того, чтобы перемахивать их. Время от времени поворачивала голову и косилась из-под длинной челки, как будто проверяя, что у седока все в порядке. Но тот больше не обращал на нее внимания, погрузившись в размышления.       Ему и дальше придется лавировать между Эркеном, этим упорным и хитрым интриганом, и Ленедом, прямолинейным до тошноты и не менее упорным. Но как удовлетворить их обоих, если они хотят от него ровно противоположного?       А чего хочет он сам? Вот как бы он отреагировал на соблазнительное предложение Эркена о самостоятельности Таннелона, будь он таким же популярным и харизматичным, как, к примеру, Ленед? В предположении, что таннелонцы и вообще все, кто ныне застрял в этих местах, готовы сплотиться вокруг него и поддержать мятеж? Нет, даже и тогда генерал-губернатор ни на мгновение не соблазнился бы этим призраком былого величия. И не только потому, что уважал закон и порядок.       Даже самое блестящее прошлое остается в прошлом, нужно думать о будущем. А будущее — на Тарнилле, где время идет как будто быстрее, чем здесь, в колониях. Где, к примеру, как раз всерьез обсуждают летающие аппараты из металла. Что очень, конечно, странно. И разум, и весь предыдущий опыт подсказывал генерал-губернатору, что металл может летать только в одном направлении — вниз, и то если его предварительно подбросить кверху. Чудес не бывает.       И все же... Все же летающие аппараты не были ни шуткой, ни пустой фантазией. Генерал-губернатор сам никогда ничего подобного не видел — может, и к лучшему, он не любил того, что не понимал — но слышал о них из вполне серьезных источников, которые нельзя было игнорировать. Они не могли летать. А все-таки летали, хотя и совершенно сомнительным, неестественным, даже оскорбительным для упорядоченного ума образом.       С другой стороны, если не задумываться о деталях, сколько пользы можно было бы извлечь от наличия таких аппаратов здесь, на Пандари. К примеру, пролететь над недоступными горами и просто перестрелять всех этих дикарей сверху. А тем, совершенно беспомощным, как суслики против ястреба, только и останется что разбегаться в разные стороны... Ну до чего же приятная и воодушевляющая перспектива!       Но опять же понятно, что в мире, где все эти технические чудеса будут реальностью, ни о каких королевствах и единоличной власти не может идти и речи. «Потому что старое не сочетается с новым», убежденно подумал генерал-губернатор: «Это попросту нелепо и неуместно.»       Впрочем, это все далекая перспектива, а значит, обезвредить горцев и помешать им стакнуться с повстанцами силой не удастся. Вот и получается, что пока все зависит от его способности договориться с Эркеном. Ну а тот мечтает о возвращении золота...       Вокруг было совершенно пустынно, и это более чем устраивало генерал-губернатора. Убаюканный плавным ходом лошади, он почувствовал, что беспокойство о будущем, привычная необходимость следовать всем писаным и неписаным правилам, весь тяжелый груз противоречивых требований, которые предъявлялись к нему и которые он сам предъявлял к себе, как будто становится легче. И сам он становился спокойнее с каждым легким шагом кобылки.       Пространства жесткой, высушенной летним жаром травы вокруг сменяли негустые рощицы ароматных, нагретых солнцем сосен с раскидистыми кронами, в ветвях которых гремели цикады. Тут и там попадались яркие островки белой и желтой акации. Море осталось далеко позади, но время от времени теплый ветер доносил досюда его дыхание.       Внезапно дорогу Тарвьелу перебежала газель. Выметнулась из зарослей грациозными прыжками, как будто на мгновение зависая в воздухе, и вдруг замерла, высоко подняв голову, украшенную двумя слегка изогнутыми, тонкими рогами, похожими на два изящных меча. За ней показалось еще несколько сородичей, таких же песочно-коричневых, с черными полосками по бокам. Они скачками скрылись из вида, но первая газель все медлила, как будто не замечая нависшей над ней угрозы.       Вышколенная кобыла под генерал-губернатором не вздрогнула, не шарахнулась в сторону при внезапном появлении газели. Остановилась, чтобы дать своему всаднику возможность прицелиться, и повернула голову. В ее выразительном взгляде так и читался вопрос: а не пора ли нам что-то предпринять, пока наша добыча не ускакала прочь? Но Тарвьел, презрев все намеки, даже и не подумал потянуться за ружьем.       Некоторое время он не шевелясь рассматривал газель, а та, в свою очередь, внимательно рассматривала его. Удовлетворив, наконец, свое любопытство, газель развернулась и неторопливой рысью двинулась догонять сородичей. Возможно, она осталась бы и подольше, но ее спугнул приближающийся стук подкованных копыт.       Генерал-губернатор издали узнал и коня, а с ним и всадницу. Ланвийн подъехала поближе, сияя тем особенным самодовольным и притягательным светом, который излучают девушки после свидания с молодым человеком, который им нравится. Особенно когда убеждены, что им удалось произвести на него самое благоприятное впечатление. Любуясь тем, как ловко дочь сидит в седле и как разрумянилось и оживилось ее лицо, обычно слишком бледное, Тарвьел ощутил одновременно нежность и острое беспокойство. И последнее чувство не касалось капризного жеребца, тот вел себя, по крайней мере в данный момент, совершенно безукоризненно. Быстрая скачка нисколько не утомила его, светло-серая шерсть, отливавшая характерным металлическим блеском, даже не увлажнилась от пота. Приблизившись к лошади генерал-губернатора, конь приветственно зафыркал и деликатно потянулся, чтобы соприкоснуться с ней носами.       — Охота подходит к концу, — сказала Ланвийн, — я ищу тебя, чтобы сказать, что ты тоже можешь перестать делать вид, что охотишься, и возвращаться назад в город.       — Как ты провела время, моя радость?       — Прекрасно, просто восхитительно! Мы с Тальредом тоже быстро отбились от остальных, катались вдвоем и разговаривали.       — О чем, о лошадках? — ласково поинтересовался генерал-губернатор.       — О них, конечно, тоже. Но в основном о политике и о нынешнем положении, которое сложилось после потери центрального Пандари... О, вот только не надо делать такое лицо, отец!       — Но зачем же тебе задумываться обо всех этих безрадостных и скучных вопросах, Ланвийн?!       — Мне они вовсе не кажутся скучными. Тем более, от них зависит наше общее будущее. Надо же знать, что происходит вокруг нас.       — Твое будущее вообще не здесь, оно на Тарнилле. Но в любом случае девушка твоего происхождения и воспитания должна быть выше всего этого. Политика, война, финансовые проблемы, интриги, трудные решения с непредвиденными последствиями, за которые приходится кому-то нести ответственность... — он трагически вздохнул. — Есть ведь столько других, гораздо более приятных и подходящих тем для разговора. Забудь про политику!       — Но разве... Разве не было в нашем роду королевы, которая правила Тарниллом? И никто не станет утверждать, что правила плохо.       — Это было давно!       — Может быть, слишком давно?! — парировала Ланвийн. — И пора вновь вспомнить об этом?       «Прикажу убрать эти портреты из приемной с глаз подальше, они наводят мое окружение на совершенно неправильные мысли!», — подумал генерал-губернатор про себя, а вслух наставительно произнес:       — Ты думаешь, королева не тяготилась всей этой властью и ответственностью?! Совершенно убежден, что да. Но она была очень стойкой женщиной, беззаветно преданной долгу...       — Настолько преданной, что не пожелала уступить эту тяжесть никому из других претендентов и так и несла ее до самой смерти?       — Настолько, — печально и твердо подтвердил генерал-губернатор.       — Почему у меня никак не получается ей посочувствовать? — с насмешкой спросила его дочь.       — Я всего лишь забочусь о твоем благополучии, — укоризненно напомнил Тарвьел. — Мне бы не хотелось, чтобы тебя коснулась даже тень тревоги или печали...       — Тогда тем более выслушай меня! Мы с Тальредом обсуждали возможность того, что дикари объединятся с мятежниками из центрального Пандари, и пришли к выводу...       Генерал-губернатор страдальчески поморщился. Все уже всё знали. Кто проболтался? Не Ленед, это точно, и, разумеется, не он сам. Может быть, дражайшая супруга все же о чем-то догадалась? И рассказала дочери. А та поделилась с Тальредом. Или, наоборот, Тальред уже успел что-то пронюхать и поделился с Ланвийн. Хотя какая разница, кто и как? Слухи все же разошлись, как он ни надеялся предотвратить это. Так чудовищно быстро... Если все всё знают, это только ограничивает его возможности для маневра!       Между тем Ланвийн продолжала говорить:       — ...это тоже обговорили с Тальредом. И решили, что тебе, отец, следует срочно встретиться с ним самому и все обсудить.       — Это еще зачем?! — похолодел генерал-губернатор, расслышавший только окончание ее фразы.       Тон Ланвийн сделался откровенно саркастическим:       — Я не знаю, о чем ты сейчас подумал. Но на самом деле я говорила о том, что, возможно, Тальред может поделиться с тобой чем-то, способствующим усилению нашей позиции на переговорах. Поговори с ним о политике, отец!       Барн следовал за своим провожатым, стараясь ступать след в след. Иначе было страшно идти, узкая тропинка так и крошилась под их ногами, делаясь все уже... На самом деле, наверное, Барн сильно преувеличивал опасность. Тропинкой явно пользовались не один десяток лет, и она все еще существовала. Просто если проследить глазами камешки, что время от времени скатывались из-под ног, или крошечные потоки каменной крошки... Хотя нет, лучше не следить, да и вообще направо, туда, где обрыв уходил в пропасть, тонущую в легком тумане, лучше было не смотреть.              Барн не то чтобы боялся высоты, но от этого вида у него перехватывало дыхание и слабели ноги под коленками, а это уже вообще никуда не годилось. Нет, лучше уж пялиться в пыльную спину проводника. Или налево, на каменную стену, неровную, испещренную рытвинами и крошечными карнизами и тут и там зацепившимися кустиками. Кустики были разные, но объединяло их одно: все они были или колючими, или очень колючими.       Прошлым вечером на привале с Барном случился конфуз. Он отошел в сторону по нужде. Очень торопился — провожатый не щадил его, и с предыдущего привала прошло немало времени. Отошел вроде бы совсем недалеко, за невысокую каменную гряду, так, чтобы, выпрямившись, видеть огонек костра. А когда попытался вернуться, обнаружил, что буквально не может идти. Колючки всех видов и сортов жадно впивались в штанины, кололи со всех сторон, легко пронзая толстую ткань. Каждый шаг давался с болью. Ну не звать же на помощь. Пришлось стиснуть зубы и молча терпеть. Преодоление этого в сущности совсем небольшого расстояния стало для него настоящим испытанием. А когда вернулся и уселся рядом со своим молчаливым провожатым, отвернул штанину, то вся кожа на ноге до колена и даже немного выше оказалась ярко-красной. Так густо покрывали ее крошечные кровоточащие царапины. Вторая выглядела так же.       Дорого ему дался этот поход «в кустики». А главное, страшно даже представить, каково бродить по этим зарослям, если вдруг потеряешь тропинку. Но самое-то странное, что заставило Барна надолго задуматься: ведь когда он шел туда, он ничего такого страшного не заметил. Ну кольнуло пару раз, ну зацепило и слегка царапнуло... А назад?! Как будто все окрестные колючки окружили его в темноте, яростно ощетинившись и пытаясь не пропустить к костру. Неужели горная растительность обладала своим нравом, и он, Барн, пришелся ей не по вкусу?! Так что сегодня он уважительно и опасливо поглядывал на зеленеющие, сереющие, желтеющие в самых невозможных, порой совсем отвесных местах колючие растения.       Внезапно тропу пересекла змея. Мелькнуло перед глазами серое извивающееся тело, испещренное черными зигзагами, и почти тут же скрылось. Барн едва успел разглядеть зловеще-подвижную ленту среди неподвижных камней, а что она означает, понял, когда та уже исчезла, но все равно сделалось очень и очень не по себе. Ну не любил он змей. А провожатый усмехнулся одной половиной рта и многозначительно промолвил: «Смирглис».       Барн часто попросту не понимал, что тот имеет в виду. Говорил он мало, неразборчиво и зачастую вообще загадочно, как вот сейчас.       Означало ли произнесенное проводником слово какое-то местное проклятье, предупреждение ему, Барну, или название промелькнувшей на дороге змеи, было неясно. Но переспрашивать лишний раз не захотелось.