Стены, трещины

В горле нещадно першило, и к вечеру он совсем осип. В продуваемых всеми ветрами скалах невозможно было укрыться от сквозняка, и простуда, одолевавшая его все семь лет в камере и подотпустившая под жарким варастийским солнцем, возвращалась вновь. Он взял за привычку подвязывать поясницу пуховым платком, благо сквозь плотную ткань рясы трудно было что-либо толком разглядеть. Платок немного помогал, и всё же, потянувшись накрыть ладонью склонённую седеющую голову, он почувствовал, как немилосердно ноет спина. — Милостью Создателя отпускаются тебе грехи твои, чадо. Ступай и более не греши. Курт Вейзель тяжело поднялся, и в тусклом свете масляной лампы Бонифацию почудилась невесёлая усмешка в его глазах. Он и сам готов был усмехнуться: воистину, попробуй не грешить, когда ты на войне возглавляешь артиллерию, да ещё под командованием Первого маршала Рокэ Алвы. Бонифацию было немного жаль, что сам Рокэ Алва едва ли когда-нибудь объявится у него на исповеди — а за бокалом вина Рокэ имел привычку говорить о чём угодно, кроме вещей действительно важных. Впрочем, значил ли для него что-то взрыв Барсова ока или же Рокэ считал его лишь одним из эпизодов войны, частью подготовки к ультиматуму Кагете — тоже вопрос… — Благодарю вас, святой отец. Из глаз Курта не ушла тоска — что ж, для этого наверняка потребуется куда больше времени. А может, Бонифаций попросту не мог ему помочь. Быть может, Курт чувствовал равнодушную невозмутимость своего исповедника и она задевала его. Так или иначе, вернувшись в Олларию, Курт сможет избрать духовника по своему вкусу — а Бонифаций не собирался лгать ни ему, ни себе. После Багерлее, в сущности, мало что могло тронуть его, заставить его по-настоящему прочувствовать боль. Застуженная спина, например. — Сегодня многие приходили к вам в поисках утешения. Должно быть, вы утомились, святой отец, — Курт поклонился, направился к двери. — Прошу вас, отдохните. Доброй ночи вам. — Доброй ночи, генерал. Заходили, конечно: всё больше солдаты, но и несколько офицеров заглянули. Ещё пару дней будут приходить, а потом позабудется, всё смоет радость победы. Благословенна ты, память человеческая, и боль, и блаженство твои — что следы на песке… Пора уже было ложиться, но Бонифацию не хотелось раздеваться ко сну, тревожить наконец-то отогревшуюся поясницу. Как был, в дорожном облачении, он опустился на тюфяк, с наслаждением вытянул затекшие ноги к огню походной жаровни. Прикрыл было глаза — и поморщился, услыхав, как шуршит, откидываясь, войлочный полог. В проёме стояла Окделл. Его царапнула мысль о том, что он не видел её весь день, — и накрыло запоздалым облегчением. Вот о ком ему следовало справиться. Окделл вроде бы девица разумная, и всё же одному Создателю ведомо, как она перенесла сегодняшнее. В серых глазах он без труда разглядел ту же не находящую выхода тоску, что и во взгляде Курта. — Входи, чадо, — выдохнул он. — Желаешь исповедаться? В её лице мелькнуло мрачное веселье, какое он порой видел у Рокэ. — Нет, Ваше Преосвященство. Я пришла спросить, не найдётся ли касеры. — Отчего не найтись, — он, охнув, потянулся в изножье, нашарил в мешке пузатую бутыль. — Только пойдёт ли впрок? Напиваться пьяным, дабы заглушить боль душевную — всё равно что заливать маслом пожар. Окделл не отвечала, и он с силой прочистил горло: — Если ты не решаешься открыться из-за того, что исповедаешь эсператистскую веру, пусть это тебя не смущает. Все мы равно чтим и ожидаем Создателя нашего, пускай и не одинаковы наши пути к стопам Его. Слова вязли на языке. Окделл, не взглянув на бутыль, шагнула ближе, уселась рядом на солому, подперла подбородок кулаком. Отсветы пламени скользили по её лицу, лоб и скулу наискось перечёркивала тень, делая её старше. А ведь девчонка совсем. Закатные Твари, Рокэ хоть попытался ей объяснить?.. Смешная надежда, право слово. Это же Рокэ. Быть может, он и прав. Такое не объяснить и не понять с чужих слов — можно только осознать, если ты давно ожесточился, опустел или, напротив, носишь в себе нечто нежное, неподвластное рассудку, живущее лишь в малых детях да ещё порой в глубоких старцах. — Я когда только стала герцогом, — произнесла она и вновь замолчала, глядя в огонь сухими глазами. Бонифаций ждал. — Ездила, смотрела, что и как делается. Сначала с эром Эйвоном, с капитаном Рутом, потом сама. Как раз неурожай два года подряд, подняли налоги. Жила семья: мать, тётка, шестеро детей. Все умерли от голода. В Горике, в деревне. Соседи хоронили. У этих соседей лица… в книгах пишут, от голода лица прозрачные — это неправда. Они серые, знаете, как отсыревшая бумага. Это были мои люди, на них всем было плевать — кардиналу, королю. Если бы мы сейчас потеряли Варасту… — она сглотнула. — Так бы по всему Талигу. Есть те, кто хотел этого. Из Людей Чести. Наверное, когда голод, проще делить власть. Её голос, обычно глубокий, сильный, сделался совсем тихим, сухо шелестел. — А эти люди, в долине — хотели жить. Мне тоже придётся убивать. Я не хочу убивать. Не хочу, не хочу, не хочу, — монотонно твердила она, покачиваясь на соломе, и стиснутые в замок побелевшие пальцы мелко дрожали. — Тебе вовсе не обязательно становится военным, чадо. — Стану или нет, всё равно, они заставят, не хочу, не хочу… Окончательно разуверившись в своём умении нести утешение словом, Бонифаций крякнул, потянулся к ней, обхватил за плечи. Притиснул к себе, неловко погладил вихрастый затылок, забормотал: — Кто ж тебя, герцога, заставит, Создатель с тобою, чадо, сама рассудишь, что да как, только не бросайся без раздумья в закатное пекло. Она что-то глухо промычала ему в плечо, прижимаясь лбом. Дрожь её понемногу унималась, дышала она уже не так быстро и шумно. От неудобной позы у Бонифация заныла поясница — тихонько закряхтев, он попытался отстраниться, но не тут-то было. Окделлов не зря прозывали твёрдыми и незыблемыми. Выругавшись про себя самыми непотребными словами, он вновь попытался отодвинуть её — и полог зашуршал. Рокэ Алва шагнул внутрь — как всегда, в пропыленной рубахе с распахнутым воротом и простых тёмных штанах, с привычным едким весельем во взгляде. Рассеянно оглядел палатку, намереваясь, как видно, что-то сказать Бонифацию, и его глаза слегка расширились. — Окделл, — сказал он, и ещё помедлил немного. — Я вас потерял. Бонифация пробрало холодком от этого ровного глуховатого голоса, спину словно лизнул пробравшийся под рясу сквозняк. Захотелось свести плечи, передёрнуть лопатками. Растерянно моргая, он переводил взгляд с неподвижного лица маршала на склоненный затылок оруженосца. Окделл неловко упёрлась коленом в солому, медленно поднялась, чуть задрала подбородок, глядя маршалу в глаза: — Нет, эр Рокэ. Не потеряли. — В таком случае возвращайтесь к себе. У меня нет желания видеть на утренней тренировке сонного ызарга вместо оруженосца. Он говорил насмешливо, но его скулы, челюсти, подбородок едва заметно расслабились. В уголках губ, уголках глаз дрогнула беззащитная какая-то, мягкая улыбка, и отсвет той же улыбки проглянул в её чертах. — Слушаю эра. Доброй ночи, Ваше Преосвященство, спасибо вам. Она вышла, и Бонифаций, наконец распрямившись, потёр плечо. — Ох и крепка хватка у вашего оруженосца, скажу я вам… Чем могу быть вам полезен, господин Проэмперадор? — Я надеялся, что вы составите мне компанию в качестве собутыльника, отче, — усмехнулся Рокэ. — Но, пожалуй, мне и самому не помешает поспать. — Доброе намерение, — Бонифаций одобрительно кивнул, — благословляю на сон грядущий. — Ваша здравая голова мне завтра тоже понадобится, — заметил Рокэ. — Я намерен позаимствовать у вас пару цветистых фраз для ультиматума. Не дожидаясь заверений в готовности оказать услугу, он кивнул и вышел, ступая легко, пружинисто. Бонифаций, потирая поясницу, не без зависти глядел ему вслед.