Отнюдь не цена

Журналисты всех СМИ, фотографы, торжественно накрытый стол — конечно, подписание мирного договора не могло пройти по-тихому, незаметно, в полупустом кабинете. Тэлбот, обмотавшийся шарфом, спрятавший глаза за очками, старается не преследовать Кошона безмолвным хвостом: прячется в толпе, глотает шампанское, чтобы не ощущать мир слишком ярко, даёт комментарии под строгим взглядом камер, сочиняя ответы на ходу и наверняка путаясь в показаниях. «Довольны ли вы условиями договора?» «Вы всегда были военным. Почему вдруг переквалифицировались в дипломата?» «Вы рады, что война закончилась?» «Какие отношения связывают вас и епископа Кошона?» На последний вопрос Тэлбот, чудом не поперхнувшись, выдавливает сквозь зубы: — Исключительно деловые. — И, ощутив вспыхнувшее любопытство, прибавляет: — На подобные вопросы я отвечать не собираюсь. Но на этом, конечно, ничего не заканчивается — наивно было считать, что у журналистов не найдётся куча менее провокационных вопросов. А почему… А как… Скажите!.. Голоса сливаются в неразличимый давящий гул, тут захочешь — не ответишь. И когда Тэлбот уже готов проглотить кого-нибудь из журналистов, просто чтобы заставить всех замолчать (и утолить жгучий, будто перемалывающий внутренности голод), его спасает Кошон — подхватывает под локоть, отмахивается от журналистов чем-то вежливо-беспечным и уводит на улицу. Здесь гораздо тише, здесь свежее воздух, здесь можно приспустить шарф и глухо простонать, уткнувшись лицом в ладони. Кошон что-то спрашивает, но Тэлбот отрешённо мотает головой и выдыхает, сам себя не слыша: — Я очень устал. Кошон, кивнув, вызывает такси. В номере Тэлбот долго стоит под душем, чувствуя, как затихает в голове гул чужих голосов и расслабляются мышцы. Он всегда с трудом выносил выходы в свет: сюда смотри, туда — не смотри; этим улыбайся, тем — нет; следи за шарфом; не открывай рот слишком широко, чтобы не разошлась нижняя губа и не показалась пасть. В битвах было проще: там веди себя как угодно, главное — живым останься. Потом его рвёт желчью — ожидаемо, но неприятно. Он глотает воду из-под крана, уговаривая желудок успокоиться, обещая, что уже завтра, в каком-нибудь укромном уголке какого-нибудь большого города… Никто не заметит пропажи одного-единственного человека из нескольких сотен тысяч, правда? Только сначала надо выяснить, куда собирается епископ, — чтобы больше никогда с ним не пересечься. Благо этот епископ переселился в его номер — по своей, между прочим, инициативе! — Скажите, — интересуется Тэлбот, с ногами забравшись в кресло и высушивая волосы полотенцем, — а куда вы поедете? Ну, когда будут улажены формальности, всё такое. — В Шинон, — отвечает Кошон, перебирая вещи в чемодане. Обернувшись, не спрашивает — предлагает: — Хотите со мной? — Чтобы французский двор посмотрел на неведомую английскую зверушку? — Тэлбот улыбается беззлобно, показывая: я шучу, просто шучу, вовсе не считая, что вы думаете так. И прибавляет, вздохнув: — Боюсь, мне нельзя долго быть рядом с людьми; особенно с теми, кого я знаю или кто дорог тем, кого я знаю. Меня не оставляет голод. Голод, голод, голод. Сейчас бы проглотить очередную заботливо привезённую жертву, устроиться в кровати и поглаживать с довольной улыбкой раздувшийся живот, означающий, что голод затихнет на долгие пару-тройку недель… Первые пару лет никаких кроватей не было — его держали в клетке: он, похожий на человека, едва ли умел вести себя как человек. Рычал, огрызался, никого не подпускал, отбивался от попыток одомашнить и, кажется, просто хотел вернуться туда, откуда его притащили. Правда ли притащили? Откуда он такой взялся: родился в глухом, безлюдном уголке страны — или кто-то его таким сделал? Но, наверное, если бы сделали, он был бы не один? Или есть — где-то — ещё такие же чудовища, тщательно сокрытые друг от друга?.. Потом, когда он привык откликаться на имя, когда выучился худо-бедно манерам, его переселили почти в люди — к другим солдатам, но в отдельную палатку; но первое время он всё равно спал на голой земле: привык к жёстким поверхностям, на мягкой уснуть не получалось. Когда по лагерю поползли слухи о рационе загадочного нелюдимого военного, его палатку сдвинули подальше от солдат, поближе к руководству. Логично: в конце концов, это их игрушкой он был. — Но… вы же едите, разве нет? — удивляется Кошон; застёгивает чемодан и устраивается рядом, на широком подлокотнике кресла. — Обычная еда слегка приглушает голод, — морщится Тэлбот, — но потом… он возвращается — сильнее, чем был. Почти так работает любой человеческий организм. Почти: люди, наверное, не теряют сознание, если долго живут без мяса своих сородичей? Однажды он решил поиграть в благородство: потребовал себе обычную еду и упрямо питался ей, игнорируя усиливающийся голод. Спустя месяц начала кружиться голова, а желудок — гореть от спазмов; к концу второго подкашивались ноги, руки с трудом держали оружие, а боль в животе стала настолько привычной, что казалось — так было всегда. Когда он всё-таки отключился от слабости, его привели в порядок порцией чужой крови; и ни до, ни после он не глотал куски мяса с настолько тонущей в тумане наслаждения головой. — А вы не пробовали есть другое мясо, не человеческое? Тоже сырым. Тэлбот неопределённо пожимает плечами — наверное, пробовал, ведь вряд ли его сразу стали кормить людьми? Но… почему тогда стали? Может, дело в том, что на войне достать человеческое мясо проще, чем любое другое? — Давайте попробуем? — предлагает Кошон. «Попробуем». Не «попробуете». Нет, конечно, это вовсе не означает, что он тоже собирается есть сырое мясо, — это «вы будете не один». — Спасибо, — шепчет Тэлбот, касаясь губами его руки. И вдыхает неправильно манящий запах.

***

Они пробуют — на следующий же день покупают говядину, курицу и свинину. У первой интересная структура, но организм отвергает её после первого же кусочка. Второй удаётся проглотить больше; но, как бы Тэлбот ни стискивал зубы, стараясь удержать её внутри, в конце концов его выворачивает над унитазом. С третьей получается лучше всего: тошнота и боль в желудке — ерунда, а если она ещё и усвоится так, чтобы подарить желанное чувство сытости… Тэлбот настороженно прислушивается к ощущениям: пока что мясо действует как обычная человеческая еда, лишь приглушая голод; что, интересно, будет дальше, вдруг свинина станет его спасением?.. И вытаскивает Кошона на прогулку — потому что иначе сойдёт с ума от томительного ожидания. Город празднует, из-за крошечного размера весь превращаясь в яркий, ликующий центр. Они покупают одну на двоих бутылку сидра и спускаются к реке, где можно спрятаться от шума и чужого любопытства; садятся на камни, делают по глотку. Кошон доверчиво устраивает голову на плече, и Тэлбот, помедлив, отвечает на прикосновение, приобнимая его за пояс. Раньше ни с кем не случалось сидеть вот так, в обнимку, а это, оказывается, удивительно умиротворяет. Как стоять босиком в реке. Как лежать головой на коленях у Кошона, пока он перебирает волосы. Как знать: он ничем не обязан Англии, он не игрушка, он имеет право сам решать, что делать дальше. Кошон гладит его колючую щёку, спускается пальцами к не менее колючему подбородку. Повинуясь глупому, очень человеческому желанию, Тэлбот приоткрывает пасть — и когда Кошон ласково касается обнажившихся клыков, его снова переполняет щекотное и, кажется, ужасно неправильное удовольствие, как тогда, в номере. Это было всего лишь позавчера?.. Невозможно! «Прошу вас, мессир епископ, не останавливайтесь. Я едва ли осмелюсь произнести это вслух, но если вам приятно так же, как и мне…» Но мессир епископ останавливается — чтобы медленно, словно обдумывая каждое действие, развернуться, опереться о его колено и коснуться губами края раскрытой пасти, совсем рядом с клыками. Поцелуй длится всего мгновение, можно даже решить, что показалось; но дрожь вдоль позвоночника не позволяет отмахнуться. Да и не хочется отмахиваться. Хочется… — А можно ещё? — просит Тэлбот, чувствуя, как теплеют уши. Кошон смеётся. Он оставляет цепочку поцелуев вдоль одного края пасти, спускаясь до выреза футболки; а когда, поднимаясь по второму краю, возвращается к человеческим губам — Тэлбот неловко, неумело целует его в ответ, и это рождает новые, едва ли знакомые желания. Коснуться ладонью щеки. Тыльной стороной пальцев погладить шею. Обнять, прижать к себе — и самому прижаться. Сидеть так долго-долго, чувствуя чужой вес на своих коленях, чужое дыхание на своей шее, поглаживать чужую спину. Когда Тэлбот, нагло приподняв рубашку, кладёт руку на обнажённую поясницу, Кошон протяжно вздыхает. Вздрогнув, Тэлбот тут же отстраняется. — Простите, мессир. — Что вы, маршал, — он смеётся, — я совсем не против! Значит, этот вздох — одобрение? Вернув руку на поясницу, Тэлбот прислушивается к ощущениям — к колотящемуся сердцу, к приятному жару внизу живота, к странной, щекотной радости в груди. И, поцеловав Кошона в плечо — сквозь рубашку, пока сквозь рубашку, — шепчет: — Кажется, голод успокоился.