Госпожа, и не простая

      Кутаясь в шерстяной плед, я задумчиво наблюдала за редкими белыми мухами, пролетающими за окном. Погода стояла преотвратительная — мерзкий холод, пробирающий до костей, серое небо без единого луча солнца, моросящий мокрый снежок, то и дело переходящий в дождь. Показывать нос во двор в такую противную сырость совершенно не хотелось. Я предпочла остаться в своих покоях, около камина, с книгой и кружкой горячего чаю.       Стоял декабрь. Я смотрела на языки пламени, танцующие в каменном очаге, и подумала вдруг о том, что близится мой день рождения — число, в которое он наступал там, в прошлом мире. Впрочем, мне было незачем вспоминать о нём — теперь у меня был новый день рождения, до которого оставалось чуть больше трёх месяцев. Пятнадцать лет в этой жизни мне исполнится в марте. Я не хотела понапрасну изводить себя мыслями о том, сколько бы мне было сейчас, если бы я не оказалась здесь. Всё равно ничего уже не вернуть.       Скучала ли я по красивой, снежной зиме на моей родине, которую никогда не заменить этой мерзкой слякоти? Конечно. В детстве я очень любила играть в снежки и строить замки из снега. Вот только друзей у меня почти не было, так что делать это было особо не с кем. С тоской смотря в окно под завывание ветра, я всем сердцем надеялась, что на мою удачу выпадет хотя бы пара морозных, солнечных дней с пушистым снегом, чтобы я могла как следует повеселиться с младшими (а может, и Мехмедом) в саду. И всё равно, если матушка потом отчитает за нелепое детское поведение.       К тому же что-то подсказывало мне, что у матушки были заботы поважнее, чем следить за тем, чем я занимаюсь. Я сделала обжигающий глоток горького (я всегда пила без сахара) чаю, надеясь, что его тепло растопит холод, возникающий в моей груди каждый раз, когда я задумывалась о родителях. Их отношения были холоднее, чем воздух на улице. За прошедшие с вручения сабли Мехмеду несколько недель они не приблизились к примирению ни на шаг.       Матушка по моему совету начала подготовку к основанию своего вакфа, но и это не помогло ей добиться милости отца. Он совсем не хотел видеться с ней. Однако и рабыню, с которой провёл ночь, больше к себе не звал. Новых наложниц у него за это время тоже не было: долгие холодные ночи Сулейман проводил один.       Настроение и так было ни к чёрту с этой неприятной погодой, а от мысли о том, что у меня никак не выходит помочь родителям прийти хоть к какому-то взаимопониманию, стало совсем грустно. Даже сладость любимого десерта, приготовленного Шекером-агой, перестала приносить удовольствие.       Вдруг раздался негромкий стук в дверь. Я быстро догадалась, кто это мог быть.       — Входите, — я отложила в сторону книгу, которую всё равно давно уже не читала, и выпрямила спину.       Дверь медленно отворилась. Послышался стук трости о каменный пол. В комнату, хромая, вошла сгорбленная пожилая женщина. Одета она была, как всегда, во всё тёмное.       — Мне передали, что вы хотели меня видеть, госпожа? — она выглядела настороженно.       — Да, Афифе-хатун, — я любезно улыбнулась. — Проходи.       Я приказала позвать её. Хазнедар гарема вела себя крайне почтительно с моей матушкой, но от моего внимания не укрылось то, с каким недоверием она отнеслась к новости о том, что Хюррем получила у Сулеймана позволение на строительство вакфа. Точно Афифе не верила, что её намерения серьёзны и искренны. Влияние Махидевран и Хатидже на хазнедар давало о себе знать. Меня это не устраивало.       — Отвратительная погода, не так ли? — я невозмутимо кивнула в сторону окна, за которым усилился дождь. — Не хочешь выпить со мной горячего чаю, Афифе-хатун? Я уверена, что тебе хочется согреться.       Растерянность появилась на лице женщины. Было видно, что такого предложения она не ожидала.       — Вы очень добры, моя госпожа, однако я не уверена, что мне стоит…       — Отказ не принимается, — я покачала головой. — Ты — хазнедар, Афифе-хатун, второй по значимости человек в гареме после моей матушки. Я хочу, чтобы мы с тобой были друзьями, — я подвинулась на тахте, кивая на место рядом с собой.       Поколебавшись, Афифе с усталым выдохом опустилась на мягкое сиденье. Свою трость она поставила у тахты. Я разлила ароматный, парующий напиток из позолоченного заварника по двум красивым чашкам (заблаговременно позаботившись о том, чтобы мне принесли посуду на двоих). Она наблюдала за моими действиями с любопытством и едва заметной настороженностью.       — Итак, Афифе-хатун, — вручив ей в руки одну чашку, над которой поднималось прозрачное облако пара, я откинулась на спинку тахты. — Что ты думаешь по поводу недавнего решения моей Валиде?       Афифе замерла с чашкой в руках. Устремив на неё пристальный взгляд, я быстро догадалась: к такому вопросу она явно не готовилась.       — Вы знаете, что я глубоко почитаю вашу Валиде, как и вас, Михримах Султан, — хазнедар тщательно подбирала слова. — Если моя госпожа принимает решение, значит, оно взвешено и правильно. Особенно, когда речь идёт о таком благом деле. Я буду молиться, чтобы Всевышний помог Хюррем Султан воплотить задуманное.       — Иншалла, Афифе-хатун, — я подула на свой чай, чтобы остудить его. Учитывая холод в голосе хатун, её поджатые губы и бегающие глаза, мне не особо верилось в искренность этих молитв. — Я знаю, как ты уважаешь меня и мою матушку, — она заметно расслабилась. — Но считаю, что тебе давно пора определиться, на чьей ты стороне.       Испуг промелькнул на усеянном морщинами лице.       — Простите, моя госпожа? — голос Афифе дрогнул. Она недоуменно заморгала. — Если я сказала что-то не то…       — О нет, Афифе-хатун, ты не допустила никаких ошибок, — сказала я спокойным голосом, аккуратно беря с позолоченной тарелки кусочек румяной пахлавы. — Ты говоришь исключительно то, что от тебя ожидают услышать.       — Прошу вашего прощения, Михримах Султан, но, боюсь, я понятия не имею, о чём речь, — такой растерянной хазнедар я видела впервые. Она вцепилась в свою чашку мёртвой хваткой, словно не могла разжать пальцев.       — Для меня далеко не секрет, что большинство думает о Хюррем Султан, — я пожала плечами. — Многие до сих пор считают её очередной наглой рабыней, позабывшей своё место, забравшейся слишком высоко. Все льстят ей в глаза, но на самом деле мало кто верит, что она достигнет большого успеха.       Казалось, Афифе потеряла дар речи.       — Однако я не потерплю, если мне хотя бы покажется, что кто-нибудь в гареме смеет так думать о моей Валиде, — от моего взора не укрылось, что хазнедар едва заметно вздрогнула. — Моя матушка — невероятно сильная и мудрая женщина. Она смогла проделать путь от обычной рабыни, коих в гареме сотни, до законной супруги Повелителя. Родить Повелителю детей может каждая, а вот стать его правой рукой во всех делах — нет. Хюррем Султан удалось добиться того, о чём никто до неё и не мечтал. Мой отец выбрал её в качестве своей спутницы и опоры по жизни. Я уверена, что он ни разу не пожалел о своём решении. Афифе-хатун, ставишь ли ты под сомнения силу той, которую сам Повелитель назвал достойной себя? Смеешь ли ты сомневаться в его личном выборе?       Пораженно вздохнув, Афифе резко отпрянула в противоположную от меня сторону.       — Что вы такое говорите, Михримах Султан? — она смотрела на меня широко раскрытыми, удивлёнными глазами. — Простите, но что натолкнуло вас на мысль, что я…       — Я говорю теоретически, Афифе-хатун, — она выдохнула. — Представьте себя на месте тех людей, о которых мы говорим. Тех, кто не верит в силу, ум и благочестивость Хюррем Султан. Считаете ли вы, что открытие госпожой вакфа поможет этим глупцам понять, как они ошибались?       — Безусловно, Михримах Султан, — Афифе расслабленно опустила плечи, кивнув мне. — Я ни на мгновение не сомневаюсь в этом. Прошу прощения, если как-либо заставила вас думать иначе, — наши взгляды снова на мгновение пересеклись.       — Я верю тебе, — мой голос смягчился. Я отхлебнула остывший до идеальной температуры чай. — Просто хотела убедиться, что ты знаешь, какое значимое это дело для моей Валиде, и как важна ей будет твоя поддержка во всём, что касается него. Моему отцу идея со строительством вакфа очень понравилась. Госпожа сделает всё, чтобы добиться уважения народа за пределами дворца, и доказать, что она достойна быть супругой Повелителя. Но одной ей не справиться. Я всегда буду на её стороне. Надеюсь, что и ты будешь. Понимаешь меня?       Мы с Афифе смотрели друг другу в глаза, понимая, что речь идёт не только о строительстве вакфа, но и в целом о моей семье. Я видела, что она уловила скрытое предупреждение в моих словах.       — Не сомневайтесь во мне, госпожа, — хазнедар сказала с нажимом. — Я сделаю всё, что будет в моих силах, чтобы помочь вашей Валиде.       — Я надеюсь, что у меня есть твоё слово, Афифе-хатун? — чашка в её уставших руках дрогнула, однако чай не пролился. — Не хотелось бы, чтобы ты разочаровала меня или Хюррем Султан. Мне необходима гарантия, что мы можем рассчитывать на твою преданность, — я намекнула на то, что ей следует заканчивать бегать к Хатидже и Махидевран. Судя по тому, как она похолодела, хатун об этом догадалась.              — Я даю вам своё слово, Михримах Султан, — Афифе кивнула, поджав губы в тонкую линию. — Я бы никогда не посмела как-либо навредить вам или Хюррем Султан. Простите меня, если у вас сложилось подобное мнение обо мне.       Голос хазнедар сохранял спокойствие, а лицо — беспристрастность, но дрожь в измученных возрастом руках выдавала волнение. Оставалось надеяться, что Афифе сделает для себя правильные выводы: не стоит играть против меня и моей матери. Если повезёт, она хотя бы постарается держать нейтралитет между сторонами, ради выгоды поддерживая видимость дружбы со мной.       — Хорошо, — я откинулась на мягкую спинку тахты. Афифе не двигалась. — Чай остыл, Афифе-хатун, — она посмотрела на меня потерянно, словно не понимала, о чём я говорила. — Пей, пока не стал совсем холодным, — я кивнула на чашку в её руке, уровень чая в которой оставался нетронутым.       Натянуто улыбнувшись, хазнедар сделала глоток.       Четверть часа спустя, когда чай был допит, и Афифе, поблагодарив меня, покинула покои, я осталась крайне довольна собой. Уходя, она выглядела растерянной и задумчивой. Было видно, что я поразила её, показав свой по-взрослому сильный характер и ум. Хотелось бы верить, что она усвоила: лучше быть мне другом, а не врагом.       Поставив пустую чашку на низкий столик, я бросила взгляд на окно, и увидела, что противный дождь, на удивление, сменился вполне красивыми, крупными снежными хлопьями… Радость приятно дрогнула в моей груди.

***

      Примирение супругов вскоре произошло, но, увы, совсем не тех.       Спустя несколько сырых и ветреных дней радостный Сюмбюль-ага впорхнул ко мне в покои, чтобы передать весть: Повелитель приказал всей семье собираться на ужин к Хатидже и Ибрагиму. Прикинув временные линии, я быстро догадалась, по какому случаю мы были приглашены: не иначе, как госпожа простила своего неблаговерного. Смутно припоминая, как унизительно закончился этот вечер для моей матери, я собиралась сделать всё, чтобы не дать ей вновь пострадать от нападок завистниц.       Короткий зимний день подходил к концу. За окном темнело, хотя с обеда прошёл всего час. Служанки пришли помочь мне одеться. Мой взгляд упал на платье, которое, насколько я помнила, было на Михримах этим вечером: молочного цвета, расшитое золотым витиеватым узором, с неглубоким треугольным вырезом. Недолго думая, я указала на него, стараясь, как обычно, не менять канон в незначительных деталях. Среди украшений я выбрала длинную серебряную подвеску, идеально ложащуюся в ямку между моими острыми ключицами, серьги с тёмным камнем и блестящие заколки в виде змеек, крепящие кремовую вуаль к распущенным волосам.       Довольная своим отражением в зеркале, я поспешила увидеться с матушкой, пока оставалось время до выезда. Войдя в покои госпожи, я увидела её в роскошном платье: глубокий бирюзовый цвет подчёркивал синеву глаз их обладательницы и подходил к огненным волосам, чешуйки, которыми была декорирована ткань, отливали серебром, а бюст невольно приковывал к себе взгляд. От её красоты у меня едва не перехватило дыхание.       — Михримах, — Хюррем повернулась ко мне. Она занималась тем, чем и я несколько минут назад: сидя перед зеркалом, выбирала украшения, предложенные служанками. — Ты очень красивая, дочка, — она улыбнулась, оглядев меня с ног до головы.       — Благодарю, Валиде, — улыбаясь в ответ, я склонила голову. — Вы тоже выглядите великолепно, как и всегда, — у радости в моём голосе была особая причина: я узнала платье, которое госпожа надевала этим вечером в сериале. Выходит, всё идёт по канону, и я точно знаю, что будет сегодня на ужине.       — Я почти готова. Садись, Михримах, мы пойдём вместе, — Хюррем кивнула на тахту рядом с собой, поворачиваясь обратно к служанкам. — Вот это, — она указала на тяжелое золотое колье. Пока хатун застёгивала его, госпожа перевела взгляд на своё отражение и приказала ей: — Волосы заплети в косу.       Я села рядом с матерью, вспоминая, что мне не нравилось в образе Хюррем на этом ужине. Всё в её внешнем виде было безупречно, но коса с громоздким обручем в виде короны, по моему мнению, совсем не подходила к наряду. Я отчётливо помнила, что эта мысль крутилась у меня в голове, когда я впервые смотрела серию.       — Матушка, — я осторожно привлекла её внимание, в то время как рабыня принялась расчёсывать огненные локоны. — Не сочтите за грубость, с вашей красотой, конечно, не сравниться никому. Но, если позволите, я могу дать вам совет.       Хасеки посмотрела на меня с удивлением, но махнула рукой, приказывая служанке остановиться.       — Говори, Михримах. Ты меня заинтриговала.       — Конечно, это ваше решение, но, если вам интересно моё мнение, то с распущенными волосами вы будете выглядеть ещё лучше. Если вы оставите их так, как есть, то несомненно затмите всех женщин, которые будут с нами.       Несколько мгновений, пока Хюррем обдумывала мои слова, я боялась дышать. Она отвернулась от меня, снова посмотрев в зеркало. Мне не было видно её лица. Хатун растерянно замерла с расчёской в руках, не зная, что ей делать.       — Знаешь, Михримах… — в конце концов, не отводя взгляда от своего отражения, госпожа встряхнула волосами. Я выдохнула. — Возможно, в твоих словах есть правда, — служанка едва не уронила расчёску от удивления. — Назлы, расчеши их как следует и уложи красиво. Но не заплетай.       — Да, госпожа, — девушка вернулась к своей работе.       У меня отлегло от сердца. Столь смело давать Хюррем Султан советы по поводу внешности было крайне рискованно, но меня пронесло. И она, судя по всему, не гневалась, а наоборот, была благодарна. Я невольно улыбалась, наблюдая за тем, как хатун суетится вокруг моей матушки, волнами укладывая её яркие локоны.       Когда причёска была готова, Хасеки покрутилась перед зеркалом и проговорила:       — Вынуждена признать, что мне и правда так нравится больше, — услышав это, я готова была взлететь от счастья. Она ласково улыбнулась мне. — У тебя есть вкус в причёсках, Михримах. Это хороший навык для юной девушки.       — Вы мне льстите, матушка, — смутившись, я опустила глаза, однако не могла скрыть свою довольную улыбку. — Я всего лишь хотела помочь вам, — преодолев сомнения, я решилась добавить: — Поскольку вы и так, наверное, волнуетесь перед ужином с Хатидже Султан и Гюльфем-хатун.       Украдкой взглянув на Хюррем, я увидела, что улыбка исчезла с её лица, а взгляд стал более суровым.       — Глупости, Михримах, — она резко покачала головой. — Не думай об этом. Ты ведь знаешь, что они никто по сравнению с нами. Они не стоят твоих волнений, милая.       — Конечно, я понимаю, Валиде, — кивнула я. — Просто хотела напомнить, что вам не о чем беспокоиться, поскольку весь вечер я буду рядом с вами. Они не посмеют ни слова сказать в вашу сторону. Я не позволю.       Взгляд матушки потеплел. Она смотрела на меня с гордостью и любовью.       — Не стоит так волноваться, Михримах. Я и сама справлюсь, — её голос был твёрдым, но я видела, что за холодностью Хюррем старалась скрыть нерешительность. Она правда была растеряна и подавлена.       От неловкости нас спас стук в дверь: Сюмбюль пришёл оповестить, что карета готова к отправке.       По пути я догадалась, что у волнения матушки была и другая причина: впервые за столько дней она окажется за одним столом с отцом, и при том не наедине, а под пристальными взглядами своих заклятых врагов. Я чувствовала напряжение госпожи. Пока карета то и дело подскакивала на обледенелой дороге, я ненавязчиво держала матушку за руку, улыбаясь ей. Я старалась убедить её, что всё будет хорошо, хотя сама, не буду скрывать, нервничала.       Вечерело. Температура стремительно падала. Холод начал пробирать до костей, несмотря на плотный мех моей шубы и стены кареты. Сквозь занавески на окошке, которые едва ли спасали от порывов ледяного ветра, я заметила, что пролетающие в зимних сумерках снежинки становятся крупнее. Начинался снегопад, и всё указывало на то, что этой ночью ударит мороз; а завтра отец как раз возьмёт нас всех с собой на охоту.       Когда я совсем продрогла (карета — это вам не комфортный автомобиль с подогревом сидений), мы наконец прибыли. Приветствие с хозяевами дворца прошло довольно сухо. Хюррем и Хатидже обменялись заученными фразами; их натянутые улыбки и взгляды говорили сами за себя. Хатидже, впрочем, светилась от счастья. Какая глупая: искренне верит в то, что Ибрагим её любит; что одной ночью она привязала его к себе. Не знай я о том, как прогнила душа Хатидже, почувствовала бы к ней жалость.       — Вы прекрасно выглядите, госпожа, — я улыбнулась сестре отца, и получила снисходительную улыбку в ответ.       Поначалу атмосфера за столом, честно говоря, чем-то напоминала поминки: никто не говорил ни слова. В тишине раздавался лишь агрессивный звон столовых приборов. На лице Хюррем, как бы она ни пыталась скрыть свои чувства, было явно написано, что она не хотела находиться здесь. От моего внимания не ускользнуло, что их с Ибрагимом взгляды то и дело пересекались. В их глазах читалось всё, что они думали друг о друге. Сулейман тоже выглядел озадаченным и нахмуренным. Только Хатидже, казалось, не замечала мрачного настроения остальных, летая в своих мечтах и улыбаясь любимому.       — Завтра мы с отцом едем в охотничий домик, — пытаясь разрядить атмосферу, я подняла глаза от своей тарелки и с улыбкой посмотрела на Сулеймана. У меня получилось: его лицо сразу посветлело, и он улыбнулся мне в ответ. — Мехмед поедет с нами, — я перевела взгляд на брата.       — Конечно, поедет. Я хочу провести время со своими детьми, — голос отца был усталым, но полным любви к нам.       — Чудесная идея. Они ведь так соскучились по вам, — снова улыбаясь, Хатидже перевела взгляд на мою матушку. — Хюррем, а ты не едешь? — она особо не пыталась скрыть насмешку в своём голосе.       — Валиде поедет с нами, конечно, — я ответила первее родителей. — Мы так давно не собирались всей семьёй. Правда, отец? — я снова посмотрела на него. Повелитель ничего не ответил, но согласно кивнул. Оставалось только надеяться, что моё лицо не сильно светится от ликования. Чувствуя на себе благодарный взгляд матушки, я вернулась к еде.       Снова воцарилась неловкая тишина. На этот раз её прервал Ибрагим, испросив у Сулеймана позволения преподнести супруге подарок. Далее последовало небольшое лирическое отступление: мы все увлечённо (в моём случае, пытаясь сохранять серьёзное лицо) внимали сладким речам, которые визирь читал своей госпоже. Его выступление показалось мне невыносимо долгим. Пока Гюльфем и Сулейман с искренней улыбкой наблюдали за счастливой (или казавшейся такой) парой, мы с мамой обменивались красноречивыми взглядами, понимая: всё это — притворство; не более, чем игра.       Когда с трапезой было покончено, Хатидже извинилась перед братом, намереваясь удалиться вместе с Гюльфем в свою спальню, чтобы поговорить. Хюррем хотела отправиться за ними. Но, помня о том, как унизительно для неё закончилась эта сцена в сериале, я не дала матушке подняться: ласково дотронулась до её руки, останавливая.       — Прошу, останьтесь с нами, Валиде, — я ответила на её вопросительный взгляд. — Мы давно не проводили вечера вместе. Побудьте со мной. Я хочу столько всего обсудить.       — Но, Михримах… — она посмотрела в сторону двери, за которой исчезли Хатидже и Гюльфем.       — Прошу, матушка, — я смотрела в синие глаза умоляющим взглядом, крепко сжимая её руку.       — Хорошо, — госпожа вздохнула, признавая своё поражение.       Я одарила её ласковой улыбкой и погладила по руке, а затем вернулась к разговору, в котором участвовали мой отец, брат и Ибрагим. Сулейман увлечённо рассказывал о том, как идут дела у Мустафы в Манисе: вскоре у него родится первенец, и мы все поедем на праздник в его честь. Мехмед в очередной раз напомнил отцу, что он готов управлять своим собственным санджаком. Повелитель, как всегда, ответил на заявление сына улыбкой и мягкой просьбой проявить терпение.       — Не стоит торопить события, Мехмед, — я старалась успокоить немного разочарованного брата. — Я буду сильно тосковать по тебе, когда ты уедешь. Я хочу, чтобы ты оставался как можно дольше рядом со мной и матушкой. Нам будет тяжело без тебя. Правда, Валиде?       — Конечно, — от одной мысли о том, что Мехмед вскоре покинет дворец и отправится во взрослую жизнь, губы Хюррем тронула грустная улыбка, а её глаза заблестели. — Моё материнское сердце будет болеть от разлуки с тобой, сынок.       — Тем более, что всего через несколько лет Селим и Баязед станут взрослыми, — добавила я с грустью. — Я уверена, что годы пролетят очень быстро. Мы не успеем и оглянуться, как у них будут свои санджаки.       — Ты права, Михримах, — вздохнула матушка, поглаживая меня по руке. — Мне тяжело свыкнуться с мыслью, что вскоре мои мальчики уедут. Радует лишь одно — ты, дочка, будешь рядом, — её взгляд посветлел. — Без тебя я не справлюсь.       — И я не справлюсь без вас, матушка, — я вновь сжала её руку, улыбаясь в ответ.       Краем глаза я увидела, что отец внимательно наблюдал за нашим тёплым взаимодействием с другого конца стола. Его глаза блестели от счастья, хоть он и пытался это скрыть. Сулейман по натуре был эмоциональным человеком. Любой, кто не был слепым, мог заметить, что внутри него воевали два чувства: обида на свою благоверную и любовь к ней. Он старался оставаться холодным до последнего, но лёд однозначно тронулся. Стоило ему увидеть, с какой лаской и любовью Хюррем относится к его детям, и как мы любим её, сердце Повелителя начало таять. Я чувствовала, что до примирения родителей осталось совсем недолго.       Прервал нашу семейную идиллию неловкий кашель Ибрагима, которым он привлёк к себе внимание гостей. Настало время для гвоздя сегодняшней программы — визирь приказал слугам принести подарок, который он подготовил для Повелителя. Все были заинтригованы, кроме меня — ведь я уже знала, что было изображено на свитке, который внесли в комнату и положили на стол. Как я и ожидала, когда Ибрагим развернул его, перед нашими глазами предстал портрет довольно красивой рыжеволосой женщины.       — Откуда это у тебя? — задумчиво пробегая кончиками пальцев по шершавому полотну, поинтересовался Сулейман.       — Хызыр Реис подарил мне его, когда был в Алеппо, Повелитель. Это работа Тициана Вечеллио.       — Тициана? — заинтересованно переспросил Мехмед. — Я наслышан о нём, паша. Он итальянец. По моему мнению, талантом не уступает своему учителю, Джованни Беллини.       Он выглядел довольным собой. Ибрагим был удивлён его познаниями в исскустве, а отец смотрел на сына с гордостью и любовью. Я улыбнулась, радуясь за брата, и решила, что мне тоже не помешает блеснуть знаниями.       — А я знаю, кто изображён на этом портрете, — я присоединилась к разговору, опередив пашу, как раз собирающегося поведать нам имя загадочной незнакомки. Изумлённые взгляды обратились на меня. Делая вид, что ничего не замечаю, я невозмутимо проговорила: — Герцогиня Джулия Гонзага, — и, пока все поднимали свои челюсти с пола, добавила: — Я слышала, что многие считают её самой красивой женщиной в мире. Но, по моему мнению, никто не может сравниться с красотой моей матушки, — я ласково улыбнулась Хюррем, а затем повернулась к Повелителю: — Вы ведь согласны со мной, отец?       Наступила пауза. Всех настолько поразила моя образованность и уверенность, с которой я её продемонстрировала, что они никак не могли прийти в себя. Мгновение Сулейман выглядел растерянным, но быстро оправился.       — Конечно. Ты права, Михримах, — в конце концов, отец ответил на мой вопрос, и тёплая улыбка, озарившая его лицо, когда он перевёл взгляд с меня на Хюррем, была искренней. — Я очень рад, что ты так много знаешь об искусстве, моя девочка. Молодец, — голос Повелителя был полон удивления и гордости. Он явно посмотрел на меня по-новому сегодня. Как на умную, образованную девушку.       — Благодарю, отец, — довольная собой, я ещё раз обвела взглядом комнату и всех присутствующих в ней.       Я улыбнулась матушке и брату. Первая смотрела на меня глазами, полными слёз от любви, и боролась с желанием сию секунду заключить меня в объятия; по взгляду второго было видно, что он крайне гордится своей умной сестрёнкой. Ибрагим смотрел на нас с нескрываемой неприязнью, но мне на него было глубоко наплевать.       Моё внимание вернулось к Сулейману. Вновь я заметила тот самый взгляд, которым он смотрел только на мою матушку. Казалось, что для него в этой комнате больше не было никого. Повелитель смотрел то на нас с Мехмедом, то на Хюррем, видел, какими ласковыми, полными любви взглядами мы втроём обменивались, и это особое, трепетное чувство появлялось в его глазах.       Трещина, которая пошла по льду ранее, теперь с треском ломала его. Видя улыбку любимой, отец был готов уйти под воду с головой. Тем временем за окном крепчал ночной мороз, и снег сыпал вовсю…

***

      На утро я не верила в свою удачу, смотря в окно: снегопад, начало которого мы застали, когда ехали домой, шёл всю ночь. Всё вокруг засыпало белым. Температура воздуха упала непривычно низко для этих краёв, и не думала подниматься. Кроме того, небо было ясно-синим, а не уныло-серым. Яркое зимнее солнце слепило глаза. Оставалось надеяться, что лёгкий мороз будет держаться и в ближайшие дни.       Трепетное чувство в груди подсказывало, что семейная поездка в охотничий домик не разочарует меня. Я собиралась в дорогу, чувствуя себя удивительно счастливой. Прекрасная погода только способствовала улучшению настроения; хорошее предчувствие не покидало меня, пока мы тряслись по заснеженным дорогам. Я не отводила задумчивого взгляда от окна кареты, за которым изредка пролетали одинокие снежинки, и мечтательная улыбка не сходила с моих губ.       Я не могла точно сказать, что было тому причиной — завораживающая красота зимней природы за окном, воспоминания о моей вчерашней маленькой победе, которые приятно согревали душу… или то, что Рустем, как главный конюх, ехал с нами.       — Последний раз я видела такой снег, когда была ребёнком, на своей родине, — Хюррем, сидя напротив, улыбнулась мне. — Такая погода здесь — не иначе как чудо. Удивительно. Надеюсь, что это знак благословения от Всевышнего.       Хасеки выглядела взволнованной не меньше меня. Словно и она чувствовала, что эта поездка будет удачной.       — Иншалла, матушка, — ответила я, витая в своих мыслях.       Те несколько часов, что мы ехали, показались мне вечностью. Части моего тела, которые не были отбиты камнями, встречавшимися на дороге, затекли и ныли. Когда начало темнеть, и снег посыпал вновь, а ледяной ветер стал завывать сильнее, мы наконец прибыли. Усталость одолела нас. Хотелось только помыться, поесть и лечь отдыхать. Всем следовало набраться сил перед завтрашним днём.       Слуги, как только мы оказались на месте, сразу бросились растапливать небольшой хамам и накрывать на стол. Охотничий домик оказался значительно меньше, чем я ожидала: три среднего размера комнаты (не считая бани и маленькой кухни) на первом этаже, и одна, самая просторная — на втором. Мне, привыкшей к огромному дворцу, было тесно и непривычно. Как и моим братьям.       — Если слуги займут одну комнату, то как мы поделим три остальные? — поинтересовался Баязед, оглядывая наше временное жильё. Он впервые был в охотничьем домике.       — И тут всего лишь три кровати, — с недоумением подметил Селим.       Это и правда было так: в одной из комнат внизу стояли две одиночные кровати, а в самой лучшей, наверху — большая, двуспальная. В остальных двух спальных мест предусмотрено не было.       — Пусть Михримах и Джихангир занимают по кровати, — повелел Сулейман.       — Мы с Баязедом и Селимом можем устроиться на полу в свободной комнате, — предложил Мехмед. — Места для нас троих там вполне хватит.       Родители согласно кивнули, а я вдруг осознала, что за ситуация намечалась. Ведь свободной оставалась только одна кровать…       — А вы с отцом, матушка, — я повернулась к Хюррем, невинно улыбаясь, — займёте самую лучшую спальню наверху?       Огромных усилий мне стоило оставаться невозмутимой, смотря на лица родителей, пораженных осознанием. Взгляды, которые они бросили друг на друга, услышав мои слова, были неописуемы. Не знаю, чего в них было больше — растерянности или тайной надежды; взаимной обиды или потребности друг в друге. Оставалось только надеяться, что это был хороший знак. Никто из них не знал, что сказать. Чувство неловкости явно повисло в воздухе, но мои братья, казалось, совсем не замечали этого.       — Мы скоро будем ужинать? Умираю с голоду, — громко пожаловался Баязед, неосознанно спасая родителей.       Усталость покинула моё тело. Радость и приятное предвкушение переполняли меня весь остаток вечера, точно это мне предстояло провести ночь в одной кровати с любимым, а не Хюррем. Конечно, я волновалась, но интуиция подсказывала, что всё закончится хорошо.       Довольно скромный, на скорую руку приготовленный нам ужин показался мне очень вкусным. Пребывая в приподнятом настроении, я без умолку болтала с братьями. Улыбка не сходила с моего лица, когда я смотрела на супругов, не сводивших друг с друга многозначительных взглядов. Они, в свою очередь, были на удивление немногословны за трапезой. Матушка улыбалась нам, но по ней было видно, что она не находит себе места от волнения. Отец выглядел серьёзным и хмурым, точно это не он собирался провести ночь с любимой.       После ужина все устроились в большой комнате с камином, пока хамам прогревался. Усевшись около огня, в то время как за окнами завывала снежная буря, мы с интересом слушали истории, которые нам рассказывала мама. Отец сидел поодаль, наблюдая за нами с улыбкой. Все были расслаблены. Впервые за — недели, месяцы, годы? — мы проводили время всей семьёй в полном сборе, в спокойствии и умиротворении.       Вечер был таким уютным и атмосферным, что мне не хотелось, чтобы он заканчивался, но время неумолимо быстро клонилось к ночи. По мере того, как близился час, когда всем придётся разойтись по своим спальным местам, матушка становилась всё беспокойнее (хотя это, конечно, заметила только я).       Пока мы с ней мылись в тесном хамаме, Хюррем не проронила ни слова. От моего внимания не укрылось, с какой нервозностью и отчаянием она тёрла мочалкой свою кожу, отмахнувшись от рук желающей помочь рабыни. Я не решилась что-либо говорить, подумав, что лучше оставить её наедине со своими мыслями.       От напускной уверенности Хасеки не осталось и следа. Однако я подметила, что, несмотря на все свои переживания, после мытья она не забыла натереться всеми ароматными маслами, которые здесь нашлись. И волнение её казалось скорее хорошим, похожим на предвкушение. Осознав это, я незаметно улыбнулась самой себе. Интересно, испытывает ли подобный трепет отец?       Узнать это мне не судилось: когда мы с мамой закончили банные процедуры и вышли, он уже скрылся в спальне наверху. В спальне с большой кроватью, которую этой ночью родителям невольно придётся разделить. От этой мысли улыбка не сходила с моего лица. Конечно, не было никаких гарантий того, что всё пройдёт гладко, но интуиция подсказывала мне, что причин тревожиться нет. Я чувствовала, что всё идёт так, как задумано судьбой.       Пока мы были в хамаме, слуги застелили наши с Джихангиром постели и положили в них грелки с тёплой водой, чему я была несказанно рада. В соседней комнате мальчикам постелили матрасы на полу. Всех невыносимо клонило в сон. Мои глаза почти закрывались от усталости.       Я с готовностью заняла свою постель. Матушка отослала няню Джихангира, пожелав самостоятельно уложить его. Она устроилась с ним на другой кровати и тихо запела колыбельную, качая засыпающего малыша в своих объятиях. Мне казалось, или Хюррем нарочно тянула время?.. Она то и дело поглядывала в сторону лестницы, ведущей наверх. В темноте я не могла различить, что было в её глазах: нетерпение или беспокойство. Вернее сказать, чего в них было больше.       Когда Джихангир уже сладко посапывал, матушка бесшумно поднялась с его постели. Остановившись у моей кровати, она наклонилась, чтобы ласково поцеловать меня в лоб. Я почувствовала, что Хюррем слегка дрожит. Мне хотелось пожелать ей удачи, как-либо подбодрить, но я только устало улыбнулась, понимая, что слова будут лишними. Пожелав мне сладких снов, она развернулась и медленно пошла к лестнице. Госпожа понимала, что времени медлить больше нет. Заветный момент настал.       Из-под своего одеяла я внимательно наблюдала за фигурой матери, поднимающейся наверх. Она была облачена в простую тёплую сорочку и халат: мы ведь собирались в охотничий домик, в конце концов. Дойдя до предпоследней ступеньки, Хюррем замерла на несколько мгновений. Решительно распрямив плечи, она вновь приняла свой смелый вид. Ничто не выдавало, какой неуверенной госпожа была всего минуту назад; ни один мускул не дрогнул в её теле, когда она постучала в закрытую дверь спальни, и, получив разрешение, скрылась за ней.