Август в Париже

Пятница. У бабушки прохладные руки. Я до сих пор помню их нежность, и какую-то несказанную невинную молодость. Она была благородной женщиной. Эта благородство виделось во всём: в воспитании, в манере речи, в ярком породистом лице. Она относилась к тому типу людей, которые даже стареют красиво. Всё, что я познал лет до десяти, можно смело отнести к её заслугам. Она учила меня языкам, читать и писать, понимать прочитанное, учила, в общем, чувствовать. Ведь мало просто прочитать стихотворение. Важно его пропустить через свою душу. Только этому и служит искусство. Теперь, спустя много лет, я с теплотой вспоминаю бабушку и её руки. Когда я болел, она гладила меня по лбу, снимая жар; гладила по волосам. С ней было спокойно и уютно. Как если бы это было вчера, явственно помню ранние октябрьские сумерки. Из окна виднеется готический шпиль старой церкви. Бабушка читает мне сказку Перро, её голос плавно разливается по всему пространству. Я смотрю на шпиль и ощущаю такое прелестное успокоение, такой великолепный уют. Словно сейчас декабрь и на улице кружится снег. Более никогда и ни с кем я не испытывал такого праздного умиротворения. Когда мне исполнилось десять, мои родители забрали меня в Берлин, и с бабушкой отныне мы виделись достаточно редко. Изменилась вся наша жизнь. Отец получил повышение, и я снова воссоединился с ними. А там всё было иначе. Нельзя сказать, что мать и отец не ладили. Они любили друг друга, но любовь эта была с чертовщинкой, с гнильцой. Они могли бранно ругаться, могли желать друг другу различных кошмаров. Иногда мне казалось, что они ненавидят друг друга. Лишь позже, став более осмысленным, наученным жизнью, я понял, что они любили друг друга. Просто любовь, как ни банально, бывает разная. И их любовь была какой-то корявой. Помню, что первые пару лет я скучал по бабушке, мечтая вернуться в Мюнхен. Однако, стоило мне сказать об этом матери или отцу, как я натыкался на волну раздражения. - Теперь тут твой дом. Дети должны жить с отцом и матерью, - слышал я резковатый ответ. Перестал говорить о бабушке и проситься обратно. Родители так и не стали мне близкими людьми. Каждый из нас жил своей жизнью. Нет, я не считаю себя обделённым. Я не согласен с возможными выводами читателей, что "таким тебя сделала прохлада родителей". В нашем обществе излишние нежности были чужды. Все жили так, как мы, а кто-то и хуже. Да, между мной и матерью с отцом не было доверительности и особой любви, но не было и никакого садизма. Унижений тоже не было. Я получал ровно то, что мне было надо. Я жил не хуже, чем мои ровесники. Поэтому, своё детство я называю достаточно счастливым. Летом мы иногда ездили в Испанию, Италию, Грецию, Францию. У меня до сих пор хранятся некоторые фотокарточки тех путешествий. Солёные брызги морей и персиковое солнце, словно облизанное сладкой карамелью, ярко сочетаются с пазлами моего детства, которое запомнилось беспечной порой. Перестав писать, Вертинский отложил ручку и встал. Разминая шею и плечи, он подошёл к окну. Взял сигареты и закурил, глядя на тихую улочку, утопающую в светотени древних августовских деревьев.То, что он успел перевести, не несло в себе никакой кровавой жестокости и омерзения, которые может (и должен) вызвать дневник карателя. Роман до сих пор не был уверен, что поступает правильно, но он уже ввязался. И не столько ради денег, сколько ради глубокого любопытства.Интересно, кем Уилсон приходится автору воспоминаний? И как они оказались у этого смурного англичанина? Эти вопросы, как понимал Роман, останутся без ответа. Бернард не из тех, кто станет откровенничать с почти незнакомым человеком.В голове Вертинского всё это время возникали самые разные мысли. Начиная с "Меня упекут за антисоветчину" и заканчивая "Надо отдать рукописи своим, советским". Как именно поступить, Роман не понимал. Да, у него теперь есть деньги. Но куда их девать? С собой в Союз не провезёшь: там сразу же отнимут, да ещё и на допрос отправят. Остаться тут и сделаться беглецом? Вертинский скучал по Родине. Не мог даже вообразить, что не вернётся туда. Эти рассуждения, всплывая и теряясь, не несли в себе ответов и решений. Потому, поддаваясь эмоциям, Роман просто садился за стол и погружался в перевод. Нацист вспоминал о своих родных и своём детстве. Его повествование было скучноватым, ибо оставалось безликим. Кто автор? И что знает о нём мир? - Неплохо. Мне нравится ваш стиль, - резюмировал Бернард, когда вечером они снова встретились. На сей раз в милом уличном кафе, неподалёку от Оперы Гарнье. Пахло эклерами с шоколадом, парижскими булочками с абрикосом и крепким кофе.Уилсон, облачённый в элегантный белый костюм и голубую рубашку, с этим своим оскалом, казался героем какого-то криминального романа. - Спасибо, - скупо ответил Роман. - Вам интересно, чьи это мемуары? - русая бровь Уилсона как бы подстрекающе дёрнулась. - Допустим. - Арнольд Григ. Вам о чём-то говорит это имя? - Григ... Известный нацистский врач, извращенец, проводивший опыты над заключёнными концлагерей... - во рту Вертинского стало сухо. Это имя слышали и знали многие. Даже не верилось, что он ныне переводит воспоминания о детстве этого ублюдочного монстра! Жуть. А ведь и убийца когда-то был ребёнком. - Вы потрясены. Этого и следовало ожидать. Надеюсь, на качество вашей работы это не повлияет, - отчеканил Бернард и, взяв аккуратную кофейную чашку из красного фарфора, сделал глоток кофе. - И я надеюсь, - пробормотал Роман, всё ещё осмысливая услышанное. - Мне думается, будет лучше, если вы будете знать, чей дневник в ваших руках. Вы ведь теперь тоже причастны к его текстам. - Позвольте узнать, как вы сами связаны с этим человеком? - Я был его другом. Я же говорил. - Насколько знаю, он казнён? - Да. Грига повесили прямо на территории Освенцима. Фото его трупа даже печатали в газетах США, Европы, СССР. - И каково это - дружить с садистом? - ухмыльнулся Вертинский, вскидывая на мужчину ледяной взгляд. - Когда мы были близки, он ещё не работал на нацистов, - спокойно и даже рассудительно ответил Бернард, водя пальцем по кромке чашки. Глядя в неё с некоторой ностальгией. - Он был неплохим парнем. В те далёкие годы, когда мы знались. Роман допил свой остывающий кофе одним глотком. Затем они с англичанином встали и вышли на улицу. Пахло белыми розами и магнолиями, которые продавала крикливая немолодая женщина-мулатка, стоя на углу швейной мастерской с огромной корзиной цветов. - Сейчас, после войны, каждый одержим чем-то, с ней связанным. Один публикует свои воспоминания, другой - чужие. Третий - сочиняет художественный роман, - свернув листок с началом перевода Романа, Бернард сунул его в карман пиджака. На его рукавах возникли морщинки. Такая уж легкомысленная оказалась ткань. И этот штришок небрежности придал Уилсону особое обаяние. - Я заметил, - Вертинский сунул руки в карманы брюк. Его синяя рубашка слегка надувалась от тёплого летнего ветра. - Я не стал исключением. Думаю, тот гонорар, что я вам плачу, хотя бы немного подсластит пилюлю. Понимаю, что вам, как русскому человеку, особенно неприятно работать с такими текстами. - Благодарю за понимание, - еле сдерживая иронию, обронил Роман. Бернард задумчиво посмотрел на спутника, затем сказал, что ему нужно идти. Они простились на оживлённом перекрёстке. Вертинский получил два дня до новой встречи с Уилсоном. Он подумал, что можно прогуляться по Парижу, ловя солнечные лучи убегающего августа. Можно было посетить "Лафуржо", попробовать форель и розовое вино. Да многое можно было. А он почему-то поспешил к себе, в свою скромную и уютную обитель, находящуюся в старинном здании с лепниной и летящими вниз мрачными ангелами, в чём читался готический классицизм. Пришло понимание, что у него в руках - уникальная вещь. Вражеская, но оттого ещё более важная. Роман пока ещё не знал, как именно использует всё, что теперь было для него доступно, но чутьё подсказывало, что он стоит на пороге интереснейших открытий. Бернард - человек воспитанный. Общаться с ним можно вполне себе мирно. Некоторая мрачность и холодность, с которой он держится, как полагал Вертинский - обычное для англосаксов дело. Вопрос менталитета. Да и миндальничать им было ни к чему. Они - люди с разных планет. У них "языковой барьер". И это тоже в порядке вещей. Ничто из этого не пугало и не тревожило Вертинского. Его беспокоила лишь судьба рукописей, что были у него на руках. Его беспокоили лишь эти строки - шёлковые нитки чужих воспоминаний. Обычный ребёнок. Как он стал чудовищем? Роман надеялся, что, делая перевод этих мемуаров, сможет хотя бы отчасти понять, в какой момент и почему у людей происходит подобный надлом. Что толкает их в пропасть? И толкает ли?