И нас пожирает пламя

      Проснувшись вечером после нескольких часов сна без сновидений, Азирафаэль все еще чувствовал себя разбитым и все же чуть более живым. Он наспех привел себя в порядок, наполнил термос крепким чаем и бросил в рюкзак пачку печенья скорее по привычке, не рассчитывая на то, что действительно проголодается.       В больнице ему сообщили, что ничего не изменилось, и он занял свое прежнее место в зале ожидания. Его мысли были немногим менее тревожными, но куда более спокойными и рациональными. Единственное хорошее, что вышло из его поездки домой.       Люди приходили и уходили. Обычный день, который в этом месте никогда не заканчивался, разве что с наступлением утра теплый солнечный свет, пробивающийся сквозь узкие окна, разбавлял холодный и неестественный, исходящий от вечно горящих люминесцентных ламп.       Ближе к полуночи Азирафаэль краем глаза заметил знакомую фигуру. Уилл. Даже издалека было заметно, как он нервничал. Он спросил что-то у дежурной медсестры и, судя по разочарованному выражению лица, услышал гораздо меньше, чем рассчитывал. Азирафаэль, решившись на то не сразу, все же подошел к нему, осторожно позвав. Уилл слегка дернулся, будто не ожидал или, скорее, опасался его встретить, но после кисло улыбнулся и пожал ему руку. Они присели на скамью в том же зале ожидания, чуть в стороне от остальных. — Как ты? — спросил Уилл, окинув его взглядом, пытаясь сделать собственные выводы.       Азирафаэль пожал плечами. Он не имел ни малейшего понятия, как можно описать все, что он чувствует, парой слов. Уилл понимающе кивнул. — Если тебе что-то нужно… — произнес он. — Спасибо, — коротко ответил Азирафаэль. Единственное, что ему было нужно, никто не был в силах ему дать.       Коротко обменявшись парой фраз о том, что сказал доктор Янг о состоянии Кроули, они просидели некоторое время в молчании. Нога Уилла нервно дергалась, руки судорожно сцеплены в замок, на лице непроницаемая маска серьезности. Но глаза говорили о том, что его тревожило что-то помимо того, что он услышал. Уилл прочистил горло, прежде чем снова заговорить. — Это я виноват, — сказал он хрипло.       Азирафаэль повернул в его сторону голову и уставился на него, не моргая. — Его не должно было быть на этом чертовом пожаре, — продолжил Уилл, глядя пустым взглядом куда-то в пол. — Я должен был еще утром отправить его домой. Знал ведь о его чертовой травме, лично заставил его ехать в больницу накануне. Но он заверил меня, что все в порядке. Глядя в глаза соврал мне, что врач допустил его к работе. Я должен был засомневаться, узнать сам, в конце концов. Но я поверил ему. Он никогда не врал мне. Ни разу. Я потерял бдительность, думая, что он… Я был уверен, что его старые привычки остались в прошлом. — Привычки? — уточнил Азирафаэль. — Он говорил тебе о том случае в начале его карьеры, когда он думал оставить работу пожарным?       Азирафаэль кивнул, решив не вдаваться в подробности, чем именно Кроули поделился, а что оставил при себе, желая услышать это от него. — И говорил, что заставило его решить вернуться?       На этот раз не так уверенно, но Азирафаэль все же кивнул. Он смутно помнил единственный раз, когда Кроули делился произошедшим. Первый и последний раз, когда они поднимали эту тему. Ему было достаточно знать, что для Кроули она была все еще достаточно болезненной, и что он сам сказал, что с тех пор все изменилось, дал ему обещание. — Тогда ты, наверное, знаешь даже больше, чем я, — ответил Уилл, потирая лоб. — Он преобразился с тех пор, как ты появился в его жизни. Кажется, я говорил уже тебе об этом при нашей первой встрече. И он все более… приходил в порядок, что ли. Стал спокойным и веселым, каким был лет двадцать назад. Делал все, как полагается, не отступая ни на шаг в сторону. Я расслабился, уверовав, что он правда изменился. И поэтому вчера мне даже в голову не пришло, что что-то было не так. Пока не увидел его, исчезающим в том проклятом здании…       Уилл прервался и провел рукой по лицу. Он будто был все еще там. В одном из худших пожаров за всю его карьеру, не считая горящих почти каждый год лесов. — Что произошло? — спросил Азирафаэль не своим голосом. — Когда мы прибыли на вызов, там уже работало три бригады, — ответил Уилл. — Владелец склада, этот ублюдок, только когда кто-то из первой бригады пострадал, оказавшись заваленным под перегруженным стеллажом, признался, что где-то внутри здания складировались баллоны с газом. С тем, как быстро распространялся огонь, они могли рвануть в любой момент. Единственным логичным решением было отвести всех как можно дальше и ждать, что мы и собирались сделать. В суете я даже не заметил, как Кроули направился к зданию, увидел его, только когда было уже поздно. Я кричал в рацию, чтобы он вернулся, но он ответил, что вернется, когда сделает, что нужно. Я должен был рвануть за ним, оглушить его, если придется, и выволочь наружу, но нам нужно было увести людей… Он умудрился найти ту несчастную кладовку, в которую, видимо, складывали проклятые баллоны как попало. Сказал по рации, что сможет унести их от приближающегося огня, вынес почти все. И потом… Ты видел тот взрыв. Он был бы куда сильнее, если бы он не сделал то, что сделал. Здание рухнуло бы, его обломки разлетелись бы во все стороны. Мы успели отойти не так далеко, чтобы никто не пострадал. Он сделал, что считал нужным. Как всегда. Но… Дьявол… Я должен был пойти с ним, должен был сделать что-то, чтобы все не вышло ТАК. Моя вина, что допустил его до работы, что позволил ему в одиночку, буквально сгорая в треклятом здании, рисковать жизнью ради других…       Голос Уилла звучал надрывно. Он замолчал, опуская голову на руки, сложенные в замок и упирающиеся локтями в колени. Азирафаэлю стало его жаль. Он знал, как много Кроули для него значил, и как бы тот ни подшучивал за глаза над его попытками казаться суровее и серьезнее, чем он был, над его прозвищем и возрастом, который он тщательно пытался игнорировать, он знал, что Кроули оттого любил его ничуть не меньше. — Не вини себя, — сказал Азирафаэль, не решаясь положить руку ему на плечо в качестве поддержки. — Если он что-то решил, его невозможно переубедить.       Уилл взглянул на него чуть больше обычного блестящими глазами и грустно усмехнулся. — Это правда, — ответил он. — И все же… У меня было достаточно возможностей за все это время сделать что-то. Я думал, что делаю ему одолжение, не увольняя, как хотел сделать не раз. Думал, что лучше он будет при деле, в котором, как ни крути, он хорош. И что из этого вышло?       Азирафаэль смотрел на него, на то, как он терзал себя сомнениями и предположениями о том, как все могло бы быть, будь оно иначе. Он думал, что, возможно, во всем этом действительно была часть вины Уилла. А потом вспомнил их последний с Кроули разговор, их глупую ссору, которую начал он сам, и подумал, что вины на нем не меньше. Если бы только он мог повернуть время вспять и вырвать хотя бы последние слова из собственного рта, чтобы они никогда не слетели с его губ… Если бы хоть какое-то из всех возможных «если» в действительности могло повлиять на то, что было сейчас.       Уилл ушел, обняв его на прощание и взяв с него обещание просить обо всем, что только будет нужно, и сказать, если что-то изменится. Азирафаэль провел всю ночь в одиночестве и нескончаемых размышлениях. Воспоминания о собственных словах мучили его. «Хочешь убиться — пожалуйста…». Как он мог сказать нечто подобное? Даже в обиде и злости. Каким эгоистом он был, чтобы бросить такое, даже не всерьез? Единственное, чего он желал, — чтобы эти слова не оказались последними, что Кроули от него услышал.       Утром, после того как Азирафаэль приличия ради почистил зубы в уборной и позавтракал в больничном буфете, все как во времена университетской практики, его телефон внезапно завибрировал, оповещая бодрящим жужжанием о звонке. — Где тебя носит? — доносился по другую сторону голос Гэбриэля. — Ты должен был быть здесь еще полчаса назад. — Я не приду сегодня на работу, — ответил Азирафаэль на удивление спокойно. — И, скорее всего, оставшиеся две недели тоже. — В каком смысле?! — возмутился Гэбриэль, медленно, но верно повышая тон, не переходя на крик только потому, что привык кричать на кого-либо исключительно лицом к лицу. — Что это значит? — Я в больнице, — коротко ответил Азирафаэль. — В больнице?! Что ты делаешь в больнице? — Я не могу… — у Азирафаэля не было ни малейшего желания что-либо объяснять. Гэбриэль не раз пугал его увольнением, теперь ему было абсолютно все равно. — Мне нужно идти.       С этими словами он повесил трубку и игнорировал все его последующие звонки. ___________________________       Гэбриэль уставился на телефон, посылая в его сторону горящим от раздражения взглядом все известные ругательства, которые ему не позволяло произнести вслух его положение. — Что не так с твоим приятелем? — недовольно обратился он к Мюриэль, которая проверяла в машине все необходимое перед отправкой на дежурство. — О чем ты? — равнодушно бросила она, привыкшая к тому, что он редко был в настроении и постоянно на что-то жаловался. — Азирафаэль бросил трубку и перестал отвечать! — продолжал возмущаться Гэбриэль. — Сегодня его смена.       Мюриэль посмотрела на него, пытаясь понять, всерьез он или нет. Все на станции знали, что произошло, и никто не задавал лишних вопросов, когда она спросила, может ли кто-то подменить Азирафаэля. Все его любили, он выручал каждого из них не раз, поэтому найти ему замену на ближайшие пару дней не составило никакого труда. Гэбриэль был их начальником, он не мог не знать, что происходит с его подчиненными. Так Мюриэль казалось, потому что в этом заключалась его основная работа — знать обо всем. Но его неподдельно озадаченный взгляд заставил ее в этом усомниться. — Ты не в курсе? — спросила она. — В курсе чего? — С его партнером произошел несчастный случай, — объяснила Мюриэль. — Наша смена приняла вызов, не зная, что это был он. Не думаю, что Азирафаэль скоро появится на работе.       Гэбриэль смутился. Он должен был быть в курсе подобных вещей, но, так или иначе, слышал об этом впервые. — Я все понимаю, — ответил он спокойным тоном. — Но у него есть обязанности. Он мог бы предупредить. Ему нужна замена… — Это единственное, что тебя беспокоит? — сказала Мюриэль с укоризненным тоном, моментально заставившим его замолчать. — Ты можешь себе хотя бы представить, через что ему приходится пройти? Каково это видеть, как твой любимый человек умирает, и вытаскивать его с того света собственными руками? Неужели ты так давно был на передовой, что ты забыл каково это, и забыл, что такое сочувствие? Азирафаэль ни разу не отказывал в дополнительных сменах, когда не хватало людей, ни разу не жаловался ни на зарплату, ни на переработки — ни на что. Всех тех часов, что он работал сверх нормы все это время, хватит на целый год отпуска! И после всего, что он сделал, когда он сам попал в беду, тебя действительно волнует только то, что его нет на месте?       Гэбриэль выслушивал обвинение за обвинением, ощущая чувство стыда, какое не испытывал ни разу, даже когда его отчитывало начальство. Потому что Мюриэль была права. Сидя в пусть и не просторном, но весьма уютном кабинете, не имея дел с людьми, помимо того же начальства и подчиненных, он начал забывать, какой тяжелой была эта работа, как легко и незаметно она лишала человечности. Он должен был быть их защитником от канцелярских крыс, которым были важны исключительно отчеты, цифры, которые не имели ни малейшего представления о трудностях работы парамедиков, а в итоге превратился в такую же «крысу».       Когда он увидел заявление на своем столе, говорящее о том, что Азирафаэль после стольких лет работы все же нашел в себе решимость двинуться дальше, его первой же мыслью было то, что оставшееся время он выжмет из него по максимуму. Так же рассуждало и вышестоящее начальство, воспринимающее людей исключительно как ресурс. В душе Гэбриэль завидовал Азирафаэлю, его свободе. Сам он застрял в своем положении, кажется, навечно, забыв все то, что знал и умел когда-то, и слишком гордый, чтобы признать собственную неспособность научиться чему-то новому, чтобы пойти по карьерной лестнице выше. В этом не было ничьей вины, кроме его собственной, и он осознавал, что Азирафаэль, с которым в какой-нибудь другой жизни они вполне могли бы стать хорошими друзьями, был последним человеком, заслужившим недостойного отношения. Но скорее небеса бы разверзлись, чем Гэбриэль признал бы, что был неправ. — Возможно, от меня ускользнула важная информация, необходимая для адекватной оценки ситуации, — сказал он, пытаясь сохранять официально-начальственный тон. И добавил уже чуть более по-человечески: — Я посмотрю, что можно сделать. — На эту неделю я уже договорилась, — бросила Мюриэль, приняв его ответ за нечто настолько близкое к извинению, насколько от него это вообще можно было ожидать. — Спасибо. И… кхм… если ты будешь говорить с Азирафаэлем, передавай ему мои наилучшие пожелания, — ответил Гэбриэль, вызвав у Мюриэль неподдельное удивление.       Она кивнула в ответ, подумав, что, должно быть, действительно зацепила его за что-то живое, что он впервые за долгое время заговорил как человек, а не бездушная бюрократическая машина. ___________________________       Азирафаэль бросил взгляд на телефон и заметил сообщение от Мюриэль. «Я все уладила на работе. Можешь ни о чем не беспокоиться. Гэбриэль передавал извинения и наилучшие пожелания. Пиши или звони, если тебе что-нибудь понадобится. Ты не один.»       Он уставился на последнюю фразу, будто не мог понять ее смысла. Мюриэль предлагала свою помощь, Уилл тоже, и он, слишком отвлеченный на собственные переживания, не осознавал, что они говорили это не просто следуя каким-то установленным для подобной ситуации нормам вежливости, они были друзьями. Их лучшими друзьями, которые готовы были быть рядом по первому зову, которые искренне переживали за них обоих, и которые, чувствуя себя такими же беспомощными, каким чувствовал себя он, пытались сделать хоть что-то.       Азирафаэль написал короткое «Спасибо» в ответ и, сунув телефон в карман, поднялся со скамьи, чуть потянулся и решил выйти на улицу немного прогуляться. Погода была прекрасной. Летнее утро, еще не слишком жаркое, еще хранящее свежесть ночи. Рядом был большой, пышущий зеленью парк, и именно туда, в глубь аллеи, исполосованной пробивающимся сквозь кроны деревьев солнечным светом, Азирафаэль и направился.       Он шел медленно, нарочно замедляя шаг. Он привык ходить достаточно бодро, когда был один, и совсем забыл, каково прогуливаться в одиночку, без особой цели, глядя вокруг, наслаждаясь жизнью. Ему было странно ощущать, что за пределами больницы жизнь не остановилась в ожидании, она никогда не останавливалась, только для него и только в том помещении, где каждый день был таким же, как любой другой, когда все, что оставалось делать, — ждать.       Аллея вела к вытянутому пруду, поросшему тростником. Азирафаэль остановился ненадолго, окидывая его взглядом, и, заметив по другую сторону утиное семейство, улыбнулся. Кроули любил уток, говорил, что они — отрада для глаз в городской среде, особенно в сравнении с голубями и наглыми чайками. Его радовало наблюдать за тем, как они приводнялись, тормозя своими ярко-оранжевыми лапами, или как ныряли, выставляя над водой свою заднюю часть, поворачиваясь вокруг себя, или как птенцы буквально бегали по водной глади, пытаясь успеть за мамой-уткой.       Азирафаэль думал о том, что, когда Кроули поправится, они придут сюда с пачкой пшена и горошка, как делали всегда, выбираясь в ближайший парк, и Кроули будет улыбаться, слыша довольное кряканье. Первая приятная мысль, которую он себе позволил за последние три дня.       Телефон в который раз за день завибрировал в кармане. Азирафаэль достал его, испытывая раздражение, которое мгновенно исчезло, когда он увидел незнакомый номер на экране, и его сердце замерло, прежде чем упасть вниз. Он ответил, чувствуя, как судорожно его рука сжимает телефон. «Мистера Кроули переводят в другую палату. Доктор Янг хотел поговорить с вами,» — сказал вежливый женский голос по другую сторону. «Я буду через десять минут,» — ответил он тихо.       Обратно он шел так быстро, как только мог, периодически срываясь на бег. Азирафаэль спешил по коридору в сторону регистратуры. Заметив его встревоженность и то, как он запыхался, дежурная медсестра заверила его в том, что у него нет повода для переживаний, но он обо всем узнает от доктора.       Очередное ожидание. Время снова тянулось мучительно медленно. Наконец Азирафаэль увидел Доктора Янга и, вскочив с места, бросился ему навстречу. Доктор пожал ему руку, после чего приступил сразу к сути. — Его показатели стабильны, — сказал он, — поэтому мы приняли решение перевести его в палату интенсивной терапии. У меня нет серьезных опасений насчет каких-либо ухудшений, но за ним, разумеется, будут пристально следить и, в случае чего, переведут обратно. И, если вы захотите, у вас будет возможность для коротких посещений два раза в день.       Азирафаэль активно закивал головой. Это были хорошие новости. Мысль, что он сможет наконец увидеть Кроули, заставила его сердце биться быстрее. Доктор разъяснил ему текущее положение дел и возможные варианты развития. Он внимательно слушал, пытаясь сосредоточиться на его словах вместо волнительных мыслей о визите.       Пришлось ждать до вечера, когда после всех разъяснений ему наконец разрешили посетить Кроули. Все это время Азирафаэль пытался успокоить себя, обещал себе, что будет сильным. Только он зашел в палату, все его с трудом обретенное самообладание рассеялось. Он сел на стул, придвинув его поближе, и всматривался в столь любимое лицо. Кроули выглядел таким хрупким. Грудная клетка неестественно вздымалась под воздействием машины. Его точеные скулы казались еще острее, кожа была такой бледной и тонкой, словно бумага. Медно-рыжие волосы беспорядочно торчали во все стороны и казались гораздо темнее. Азирафаэлю хотелось провести по ним рукой, чтобы уложить, но знал, что ему не стоит этого делать.       Все это было жутко. Даже для кого-то, кто видел все это тысячи раз. Этот единственный был особым. Азирафаэль нерешительно коснулся лежащей на кровати руки. Она была пугающе холодной, ощущалась совсем ледяной. Руки Кроули всегда были горячими, даже зимой, их прикосновение всегда было почти обжигающим. Азирафаэль хотел отдать все то тепло, которое они ему когда-то дарили, чтобы согреть хоть немного в ответ. Он осторожно обнял ладонь Кроули своими руками, держа ее так нежно, будто она могла рассыпаться от одного небрежного прикосновения. — О, мой милый, — произнес наконец Азирафаэль надорванным голосом. — Как много я хотел бы тебе сказать. Прости меня. За все, что я тебе наговорил. За то, что не поддержал тебя, когда должен был. Как я был глуп…       Он прикоснулся губами к его ледяной руке, борясь со слезами. Он должен был быть сильным ради них обоих. — Я думал, что знаю, — продолжил он тихо, — как много ты для меня значишь, и как сильно я тебя люблю. Я так ошибался. Без тебя я не знаю, что делать и зачем. Без тебя солнечный свет кажется блеклым, а небо серым. Без тебя звезды не горят так ярко. Без тебя жизнь — не жизнь.       Азирафаэль отдал бы что угодно, чтобы помочь ему. Он хотел обнять его, отдавая частичку своих жизненных сил, но мог только сидеть в стороне и наблюдать за ним, таким уязвимым и безмятежным.       Каждый день утром и вечером у него было по десять-пятнадцать минут, чтобы провести их с Кроули. Каждый день доктор Янг говорил, что все идет хорошо, приводил в качестве аргументов цифры, объяснял на языке, которым пользовался только в разговорах с коллегами, что именно происходит. Каждый день Азирафаэль слушал и кивал, веря каждому слову и прогнозу. И все же каждый день он надеялся увидеть доказательства своими глазами. Но Кроули все так же лежал в своей постели, опутанный проводами и трубками, все такой же бледный и с холодными руками, которые Азирафаэль не мог согреть, как бы он ни старался.       Чуть меньше чем через неделю Кроули уже находился в другой палате, без того ужасающего множества приборов, мог пусть и с помощью, но самостоятельно дышать, и уже куда больше напоминал прежнего себя. Азирафаэль мог находиться с ним постоянно, чем пользовался, только раз в день уезжая на пару часов домой, чтобы освежиться, и тут же возвращался назад. Кресло, в котором он проводил большую часть времени, было не слишком удобным, время от времени ему приходилось прохаживаться, разминая задубевшие мышцы, но он не жаловался. Коллеги и друзья заходили ненадолго, чтобы пожелать Кроули скорейшего выздоровления, оставляя открытки и прочие мелочи. Уилл и Мюриэль подменяли Азирафаэля пару раз на его «дежурстве», когда он все же сдавался и, потирая ноющую спину, нехотя отправлялся домой, чтобы отоспаться на пару дней вперед на настоящей кровати.       Доктор Янг продолжал твердить, что по всем анализам, снимкам и прочему Кроули идет на поправку, превосходя все ожидания. Однако, он так и не пришел в себя. Доктор Янг объяснял, что ему нужно время, что его организм пытается сберечь силы на более важное. Азирафаэль говорил с Кроули каждый день. Прекрасно понимая, что он не может его услышать, он все равно это делал. Цитировал ему отрывки из книг, которые он читал и перечитывал. Делился с ним своими впечатлениями о прочтенном и о коротких прогулках, которые совершал пока Кроули посещал врач вместе со своими коллегами, или пока он был на очередной процедуре.       Он говорил с ним так, как говорил всегда, будто он мог вот-вот открыть глаза и ответить. Но день за днем этого не происходило, и оправдания доктора Янга начали повторяться и становиться менее уверенными. Азирафаэль старался не унывать. Когда-то Кроули дал ему время на то, чтобы он привык к своей новой жизни, принял себя и осознал, кто он есть, теперь настал его черед дать Кроули время на то, чтобы восстановиться, чтобы вернуться. Азирафаэль не поддавался отчаянию, с яростью отбрасывая в сторону любую мысль, намекающую на то, что ничто не будет как прежде, что все его надежды тщетны.       Он продолжал говорить с Кроули, рассказывая ему с самого начала и во всех деталях о том, как они познакомились. Какими стеснительными они были, как боялись сделать следующий шаг и все испортить, каким закрытым и пугливым был он сам. Он рассказывал ему о том, что чувствовал каждое их свидание, как с каждым днем в нем росла надежда на то, что они когда-нибудь будут по-настоящему вместе. Он напоминал ему обо всех моментах, что бережно хранил в сердце, изо всех сил стараясь не расчувствоваться. Он напоминал ему обо всем том счастье, что они успели построить за какой-то год и несколько месяцев, пытаясь убедить его и себя самого, что именно за это и их «мы» стоит продолжать бороться.       В один из вечеров Азирафаэль в который раз читал свою любимую юмористическую историю, которая всегда умела поднять ему настроение, и поймал себя на мысли, что прочитав ее до середины, ни разу даже не улыбнулся. Он отложил книгу в сторону и поставил кресло почти вплотную к кровати. Кроули, как и всегда в последнее время, выглядел таким безмятежным. Азирафаэлю хотелось верить, что где-то в глубине своего подсознания, во тьме небытия, он действительно был в своего рода гармонии и не чувствовал боли. Он взял его за руку и произнес: — Я тут вспомнил… Ты обещал мне, что этим летом мы поедем на море. Помнишь? У тебя есть еще две недели, чтобы сдержать обещание.       Азирафаэль тяжело вздохнул, сглатывая ком в горле. Все слезы были давно выплаканы, его глаза оставались сухими, но душевная боль все так же сдавливала свои гнилые пальцы на шее. — Знаешь, я все еще не простил себя за последние слова, что бросил сгоряча, — сказал он, стыдливо опустив голову. — Я сказал, что меня не будет рядом… Я соврал. Я всегда буду с тобой рядом, никогда и ни за что тебя не брошу. Даже если ты не сдержишь свое обещание. Даже если ты не простишь меня. Даже если отвергнешь, я не перестану за тебя бороться. Только прошу, вернись.       Азирафаэль коснулся лбом руки Кроули и повторял последние слова снова и снова, пока сон не одолел его.       Его разбудил странный звук, который он спросонья не мог разобрать, и ощущение, что его лица что-то касается. Он поднял голову в попытке отойти ото сна. Тут же он услышал хрип, который мгновенно взбодрил его. Глаза Кроули были приоткрыты и этот жуткий звук исходил от него. Он будто пытался что-то сказать или прокашляться, но мог только хрипеть, и судорожно шевелил рукой. — О боже… — произнес Азирафаэль, не до конца осознавая, что происходит. — Я приведу кого-нибудь на помощь.       Он выбежал в коридор и бежал, сломя голову, забыв о том, что рядом с кроватью была кнопка экстренного вызова медсестры, забыв собственное имя и обо всем на свете. Он вернулся с дежурной сестрой, которую перепугал своей паникой. — Все в порядке, — сказала она, вводя успокоительное, которое, казалось, тут же помогло. — При пробуждении такое бывает. Ему должно стать чуть легче. Скорее всего, он снова уснет на некоторое время. Это нормально. Я сообщу доктору, он придет при первой же возможности.       Азирафаэль поблагодарил ее, не сводя глаз с Кроули, который дышал гораздо ровнее и вновь выглядел умиротворенным. Его глаза то открывались, то закрывались. Казалось, что он пытается ухватиться за реальность, но усталость брала свое. На мгновение его глаза распахнулись и поймали взглядом Азирафаэля, который обеспокоено смотрел в ответ. — Все хорошо, — произнес он, подскочив к кровати и обхватив ладонями тянущуюся к нему руку. — Я здесь, с тобой.       Кроули посмотрел на него еще немного. Ему показалось, что он увидел, как уголок его рта дернулся в подобии улыбки, прежде чем он вновь закрыл глаза. Азирафаэль не отходил больше ни на мгновение, не желая пропустить момент, когда Кроули придет в себя. Он не хотел, чтобы и во второй раз он был таким же напуганным и растерянным.       Через пару часов Кроули с трудом, но открыл глаза. Тусклый свет казался ему ослепляющим. Горло невыносимо саднило, во рту было так сухо, будто язык состоял из песка. И боль… Все тело изнывало от тупой боли. Но он хотел держать глаза открытыми, не хотел возвращаться в пугающую ледяную тьму. В глазах все плыло и кружилось, но он все же нашел взглядом знакомое лицо, которое так хотел увидеть. Лицо, которое он узнал бы любым, даже когда он едва мог сфокусироваться на нем. Кроули хотел позвать его, но вместо имени вылетело только неловкое хриплое «А», за которым последовало нечто сродни шипения, и он закашлялся, почувствовав, как грудь на глубоком вдохе разрывает болью. — Воды? — обеспокоено спросил Азирафаэль, протягивая ему принесенный медсестрой стакан, из которого торчала трубочка.       Кроули еле заметно кивнул и не без помощи утолил свою невыносимую жажду, вместе с тем унимая скребущее чувство в горле, заставившее его закашляться. Ему казалось, что он в жизни не пил ничего лучше.       Азирафаэль смотрел на него так, будто он был единорогом — чем-то невероятным и бесценным. Когда его взгляду вернулась резкость, Кроули заметил в его глазах слезы и вместе с тем любимую им улыбку с ямочками на щеках. Счастливые сладкие слезы. Кроули казалось, что ему нужно было сказать что-то очень важное, но мысли в голове были сокрыты туманом. Будто его прежняя жизнь была торопливо стерта, и от нее остались только невнятные размытые пятна. Пока одна часть его сознания отчаянно пыталась ухватиться за то самое важное, вторая спешила озвучить первую попавшуюся мысль. — Привет, — произнес Кроули, медленно догоняя, насколько странно это звучало. — Привет, — Азирафаэль истерично усмехнулся, прижимая ладонь ко рту. Он боялся сказать что-то еще, не хотел заставлять Кроули отвечать. Ему с трудом верилось, что он действительно вернулся. Говорил с ним. Смотрел на него пусть и очевидно уставшим и чуть затуманенным, но определенно своим, взглядом орехово-медовых глаз. — Я видел странный сон, — произнес Кроули приглушенно, озвучивая вторую пришедшую в голову мысль. — Ты был ангелом с огромными белоснежными крыльями, а я был демоном. Мы оба были в райском саду, говорили о чем-то, как старые друзья. Я пытался тебя соблазнить, это была моя миссия, а вместо этого влюбился и забыл обо всем, включая свои демонические обязанности.       Азирафаэль слушал его, широко улыбаясь. Как он невыносимо скучал по нему. Одного его «Привет» хватило бы на то, чтобы сделать его счастливым на пару дней. Его история заставила его рассмеяться. — Это все побочные эффекты обезболивающих, — ответил он, продолжая улыбаться.       Кроули усмехнулся и тут же поморщился. Ему определенно стоило быть более осторожным с тем, что касалось резких вдохов и выдохов. Азирафаэль, заметив это, тут же сделался серьезным. — Тебе больно? — спросил он, касаясь его руки. — Немного, — ответил Кроули почти честно. — Мне кажется, что поверх моей груди сидит целый слон. Стоит мне вдохнуть поглубже, покашлять или засмеяться, и он начинает отплясывать чечетку. — После того, что с тобой произошло — не удивительно, — сказал Азирафаэль. — Доктор Янг обещал зайти вечером, может быть, он может что-то для тебя сделать.       Кроули легко улыбнулся и моргнул вместо кивка. Его сознание постепенно начало проявляться. Он видел все более отчетливо воспоминания о произошедшем. Пока еще только кусками, ошметками. И та важная мысль все еще зудела в голове, но никак не показывалась. Однако кое в чем он был абсолютно уверен. — Мой сон… — произнес он серьезно. — В нем есть что-то от правды. Ты — мой «ангел-хранитель». Я тянулся к свету благодаря тебе. Без тебя я бы «пал» в самую преисподнюю, где мне и место.       Азирафаэль замер. Кроули не мог знать, что именно ему довелось его спасать. Он говорил о чем-то еще. Возможно, за него действительно говорили все лекарства, бродившие в его крови. Азирафаэлю это было в общем-то не важно. Он думал отложить это на позже, когда Кроули чуть окрепнет и будет готов к этому. Но он ждал уже достаточно. — Кроули, прости меня, — решился сказать он. — Я так виноват… Я наговорил столько всего, чего не должен был говорить никогда. Из-за меня ты не остался в тот злосчастный день дома. Прости…       Кроули пытался понять, о чем он говорит. Понимание подступало не спеша и осторожно, не вываливая на него воспоминания разом, а осторожно проявляя размытые картинки из прошлого. Он помнил злость, помнил, что ему казалось, что он все испортил, и злился ни на кого, кроме себя самого. Он помнил это иначе, чем об этом говорил Азирафаэль. Кроули не винил его. Он винил себя. Детали все еще ускользали от него, но он помнил в общих чертах то, что чувствовал. Как желчный гнев и горящая боль воззвали к худшей его стороне, которую он не хотел показывать никому, тем более Азирафаэлю. И потом, оставшись наедине с сожалением, с теми самыми словами, за которые Азирафаэль сейчас просил прощения, в нем пробудились безрассудность и отчаяние. Словно неразумный ребенок, вместо того, чтобы дать себе время остыть и все хорошенько обдумать, он отбросил все рациональное и решил поступить, как поступал всегда. Голова Кроули загудела от потока мыслей, сквозь которые пыталась пробиться одна единственная и самая важная. Мутная и едкая, как дым. Он хватался за нее, и она тут же таяла в его руках, оставляя знакомое колющее ощущение. — Азирафаэль… — протянул он. — Ты не виноват. Ты был прав, а я… Это мне стоит просить прощения. Я был таким идиотом. Безрассудным эгоистичным идиотом. И это чуть не стоило мне жизни. Я не ожидаю, что ты сможешь простить меня за это…       Азирафаэль подошел к нему и осторожно обнял его, целуя во впалую румянящуюся щеку. Кроули вернулся к нему, и больше ничего не имело значения. Не сейчас. Когда-нибудь потом, когда все раны затянутся. Кроули чувствовал тепло его тела, проникающее в самое сердце, и чувствовал себя гораздо лучше, несмотря на все, что ощущала его разбитая бренная оболочка.       Он наконец смог уловить то, что пыталось пробиться сквозь туман мыслей и воспоминаний. Сюрреалистическое видение. В густой холодной тьме, утягивающей в свои скользкие безжизненные объятия, он видел крошечный луч света, тоньше, чем свет от одинокой звезды глубокой темной ночью. Он тянулся к нему, пытался держаться за него, когда тьма почти поглотила его. В этом свете заключалось его желание вновь увидеть Азирафаэля, сказать ему наконец, как сильно он его любит.

***

      Пробуждение было большим событием. Но оно лишь положило начало длинному трудному пути к восстановлению. Просто оставаться в сознании было не так легко, как могло показаться. Кроули много спал и очень быстро уставал, особенно когда кто-нибудь приходил навестить. Он бурчал гораздо больше обычного, злился на себя за слабость. Азирафаэль был невероятно терпелив и раз за разом говорил ему то же самое, что и доктор Янг, объясняя, что все, через что ему приходится пройти, ожидаемо и требует времени и выдержки, напоминал, что его буквально собирали по кусочкам, все могло быть гораздо хуже, и что у него нет причин быть столь строгим к себе. Его уверения помогали на некоторое время, после чего все начиналось по-новой.       Кроули ненавидел свою немощность, еще больше ненавидел тот факт, что единственным, кого он мог винить в произошедшем, был он сам. Ничто не могло уверить его в обратном. Даже долгий разговор с Уиллом, который на протяжении почти двадцати лет пытался выбить из него его тягу к опасности, чем бы она ни была обоснована, и который теперь внезапно оказался на его стороне, внушая ему, что ему не стоит корить себя за собственные действия. Уилл говорил ему «что сделано, то сделано», и что сейчас ему стоит думать о другом: о том, чтобы вернуться к полноценной жизни, и только потом, что с этой жизнью делать. Кроули согласился с ним и пытался сосредоточиться на настоящем, что было гораздо сложнее, чем это выглядело «на бумаге», когда каждая малейшая неудача напоминала ему о том, как и почему он вообще оказался в этом положении.       Он мог бы наслаждаться жизнью, он мог бы строить планы на будущее и быть счастливым просто потому, что Азирафаэль был рядом. Вместо этого каждый день ему приходилось бороться, стиснув зубы, преодолевать боль, чтобы сделать что-то примитивное, вроде того, что сидеть на краю кровати и пытаться пошевелить неподчиняющейся ногой. Азирафаэль всегда был с ним рядом, поддерживал его так, что ему хотелось делать больше, чем он мог. Он помогал ему, утешал, когда что-то не получалось, был в прямом и переносном смысле его незаменимой опорой. В плохие дни, буквально рыча в отчаянии, Кроули говорил ему, чтобы он бросил его, жил своей жизнью. — Не говори глупостей, — отвечал Азирафаэль. — Даже не надейся, что я тебя оставлю. Боюсь, тебе от меня не отделаться. — Ты тратишь на меня то время, которое мог бы потратить на что-то более полезное, — говорил Кроули. — Ты должен идти в университет, следовать за мечтой. — Университет подождет. Для меня нет ничего важнее тебя. Поэтому, хочешь ты того или нет, я буду рядом и мы все преодолеем вместе.       И Кроули продолжал проходить испытание за испытанием, сквозь пот, боль и слезы, маленькими, но уверенными шагами приближаясь к тому, чтобы вновь чувствовать себя по-настоящему живым. Он был уверен, что если бы не Азирафаэль, он давно поставил бы на себе крест и сдался. Азирафаэль верил в него, и он верил ему гораздо больше, чем кому-либо и тем более себе.       Впервые выбравшись за пределы больницы, пусть и в ненавистном инвалидном кресле, почувствовав тепло августовского солнца на своем лице, дуновение ветра, ворошащее непослушно торчащие волосы, услышав пение птиц и шепчущий шелест деревьев, Кроули едва сдерживал слезы, думая о том, что он мог все это потерять в одно мгновение. Каждый раз он смотрел на Азирафаэля так, будто в последний, так, будто он был величайшим незаслуженным даром, который у него могли забрать в любой момент. Азирафаэль смотрел так же на него, и они, встречаясь взглядом, улыбались. Сидя возле пруда в проклятом кресле Кроули мечтал о том, чтобы наконец из него выбраться и сидеть на скамье рядом с Азирафаэлем, обнимая его. Хотел наконец поцеловать его сам вместо того, чтобы тянуться к нему в ожидании.       Доктор Янг радовался его выписке больше, чем он сам, не уставая повторять, что он проделал огромную работу, которой стоит гордиться. Кроули поблагодарил его, не ощущая ни капли гордости и не принимая свое все еще преимущественно сидячее положение за достижение. Единственное, с чем он однозначно соглашался, так это с тем, что ему несказанно повезло с Азирафаэлем.       Кроули никогда не узнал бы, что именно он спас его, если бы Уилл не обронил упоминание об этом в одном из их разговоров. Поначалу он гадал, почему Азирафаэль ему об этом не рассказал, а потом, вспомнив то, как именно они встретились, что он сам чувствовал, когда слышал слова благодарности, и как думал о том, что бы он испытывал, если бы знал заранее, кого именно он вытаскивал из огня, он подумал, что у жизни жестокое чувство юмора. Все вернулось к нему, только с другой стороны. Теперь он испытывал неописуемую благодарность Азирафаэлю и не только за то, что спас его, делая свою работу, но и за то, что был с ним рядом в худший из периодов его жизни и ни разу не пожаловался на свою тяжелую долю, на его скверное настроение и упрямство, за то, что выражал свою любовь так, как то не мог сделать ни один поцелуй.       Нахождение дома значительно способствовало улучшению настроения. Собственная кровать, воздух, в котором чувствовалась жизнь и множество запахов вместо стерильности с оттенками хлора, и кофе. О, Кроули скучал по кофе. Он готов был выпить даже бурую жижу из автомата, если бы ему это позволялось. Теперь, когда горсть принимаемых им таблеток значительно уменьшилась, он наконец мог себе позволить одну чашечку горячего крепкого кофе. Он мог сидеть на веранде, медленно растягивая горький напиток, глядя куда-то вдаль, и чувствовать себя почти что прежним собой. Но до того, чтобы это стало правдой, ему предстояло еще много изнурительной и местами унизительной работы над собой. Кроули не жаловался. Он начинал свое утро с кофе, который придавал ему бодрости и заставлял верить, что он чуточку сильнее, делал глубокий вдох и, собрав волю в кулак, выполнял все, что от него требовалось.       Всего пара месяцев, и он уже мог самостоятельно ходить. Не так быстро и эксцентрично, как раньше, и только с тростью, без которой ему приходилось слишком тяжело, но он все же мог позволить себе более или менее длительные прогулки. Азирафаэль радовался его прогрессу, еще больше радовался тому, как Кроули приобретал все больше и больше уверенности, снова мог улыбаться и шутить. Жизнь все еще не вернулась на круги своя, и он прекрасно понимал, что, возможно, она никогда в полной мере не станет прежней, но его это вполне устраивало. Пока Кроули был рядом и пока он любил его, а он не думал, что когда-либо сможет перестать его любить, у него было все, что нужно для счастья.       Азирафаэль не скрывал, что ему особенно нравится та часть их новой жизни, в которой они проводят вместе почти все время. Он думал, что рано или поздно они начнут уставать от компании друг друга, но этого момента так и не наступило. Несчастный случай сблизил их еще сильнее, открыл им глаза на многие вещи, которые они до этого переживали исключительно внутри себя и которыми нынче постепенно делились.       За заботой о своем физическом состоянии у Кроули не оставалось ни сил, ни возможностей придавать значение тому, что творилось в душе. Его тревоги спрятались на время, давая возможность сосредоточиться на более важном. По мере того, как к нему возвращались силы, тяжелые мысли все чаще выходили на свет и задерживались все дольше и дольше. Кроули не хотел больше держать что-либо внутри, позволяя неоднозначным мыслям, с которыми он не мог совладать сразу, превращаться во что-то серьезное и постоянное. Ему не хотелось держать Азирафаэля в неведении того, что с ним творилось, он не желал прятаться, но того, что он должен был ему сказать, было слишком много и все казалось непомерно сложно, чтобы справиться с этим раньше. Все то время, что он не посвящал восстановлению и проведению времени с Азирафаэлем, он пытался привести в порядок свои спутанные мысли, желая разобраться в них раз и навсегда.       Они вышли на очередную прогулку в парк. В своем черном пальто и с тростью, в которую он влюбился как только ее увидел, с металлической рукоятью в виде змеи, Кроули выглядел достаточно зловеще, если бы не его неуверенная прихрамывающая походка и одетый во все светлое Азирафаэль в своем любимом небесно-голубом шарфе, держащий его за руку. Осенняя пора, как и всегда, смыла своими дождями остатки тепла и холодным ветром притащила серые тучи и меланхолию. Наслаждаясь редкими лучами солнца, с трудом пробивающимися сквозь свинцовое небо, Кроули решил, что он откладывал вопрос, ожидающий постановления в нем жирной точки, уже достаточно.       Он попросил Азирафаэля присесть на ближайшую скамью. Азирафаэль научился перестать спрашивать «все ли в порядке» каждый раз, когда он просил об остановке. На этот раз ему показалось, что дело было вовсе не в усталости. У него давно появилось ощущение, что Кроули что-то тревожит, но он не осмеливался спрашивать, понимая, что ему и так достаточно тяжело без постоянных вопросов и чрезмерной заботы. — Я много думал в последнее время, — сказал Кроули. — И принял решение. Как только наступит время моего возвращения, я уйду с работы. Последую твоему примеру и займусь чем-то другим. Может, стану пожарным инструктором. Или найду что-то совсем иное.       Азирафаэль раскрыл рот от изумления и пытался удержаться от слишком явной счастливой улыбки. Он был рад услышать об этом решении. У него были опасения, что даже после произошедшего неуемное рвение заставит Кроули вернуться на службу и продолжить свое дело как прежде. Азирафаэль не хотел этого, даже если это сделало бы Кроули счастливее. Ему нравилась их спокойная уютная жизнь, и он надеялся, что не был одинок в этом чувстве. Он никогда не мог бы быть спокоен, зная, что Кроули снова где-то там совсем рядом со смертельной опасностью. Ему не хотелось снова думать, что каждый новый день может стать последним. — Ты уверен, что действительно этого хочешь? — спросил Азирафаэль, стараясь не показывать своей обеспокоенности. — Я пробыл пожарным больше двадцати лет, — ответил Кроули. — Это единственное, что я знаю. В этой работе была вся моя жизнь. Так что нет, я не уверен, что хочу именно этого. Но мне кажется, что если я не оставлю все сейчас, то не оставлю никогда. Я знаю, что не стану таким же, как Уилл. Я не буду спокойно идти до самой пенсии, делая, что умею. Это не для меня.       Кроули вздохнул и провел рукой по лицу. Как бы долго он ни готовился к этому разговору, как бы ему ни хотелось сказать все, как есть, признание было отнюдь не легким. — Правда в том, что опасность влечет меня, как свет мотылька, — продолжал он, стараясь совладать с эмоциями. — Я всегда думал, что рискую ради того, чтобы успокоить муки своей совести, уважить чувство справедливости. На самом деле я рвался вперед, потому что мне было все равно, что со мной будет. Не знал ничего лучше. В глубине души я верил в то, что в один день я погибну в огне, можно сказать, мечтал об этом. Не совсем так, но… Я был убежден, что только так моя жизнь будет иметь какую-то ценность, и спасал всех, кого не спас бы никто другой, пока мог. Вел счет каждой спасенной жизни и возвращался к этому в попытках убедить себя, что то, что я делаю, — правильно. Только встретив тебя я остепенился, начал смотреть чуть дальше вперед в будущее. Мне вдруг захотелось жить.       Кроули бросил взгляд на Азирафаэля. Он стал для него тем, кто наполнял его жизнь смыслом. Он был для него надеждой на будущее, которого раньше для него не существовало вовсе. Ради него он хотел быть лучшей версией себя. Любовь к нему открыла глаза на красоту вокруг, придала значение каждой мелочи, научила его ценить каждый момент. Если бы только он понял все это немного раньше. — В тот дурацкий день, когда я обжег руку и не возвращался домой до самого утра, — продолжал Кроули свою длинную тяжелую исповедь, — я осознал, что делал со своей жизнью все эти годы. Я был слеп ко всему и тянулся к единственному свету, который видел, — к огню, который может только поглощать и который всегда манил меня. В тот единственный раз мне стало страшно за свою жизнь, и я не нашел в себе смелости признаться в этом. Я не знаю, что именно творилось тогда в моей голове, но я был зол на себя и настолько не хотел жалости к себе, что вылил всю эту злость на тебя. Когда ты ушел, я думал, что останусь дома зализывать раны и жалеть о том, что сказал и сделал. Но моя темная сторона, та, что заставляла себя ненавидеть и тянула в бездну, взяла верх, решив «гори все огнем». Буквально. Я отправился на службу изможденный, с затуманенным смятенным разумом, отчаянный. Я думал только о себе. И бездумно бросился внутрь горящего здания, поступая так, как поступал всегда. Уилл сказал, что то, что я сделал действительно помогло, но… Я едва ли о чем-то думал тогда. Если бы кто-то пошел за мной… Уилл хотел пойти за мной. Если бы он пострадал по моей вине, я бы никогда себя не простил.       Его адамово яблоко дернулось вместе с тем, как оборвался его голос. Кроули на мгновение взглянул наверх. Он не хотел прерываться, но ничего не мог с собой поделать. Эмоций было слишком много, чтобы сдерживать их все. Прочистив горло кашлем, он продолжил. — Он говорил мне. Много раз. Я слушал и думал, что делаю что-то правильное во благо других, а на самом деле только ради себя. Только потому, что произошедшее много лет назад не перестало меня преследовать, потому что в моей жизни слишком долго не было ничего, кроме невыносимого сожаления. Единственное, чем я мог усмирить его, это идеей об искуплении. Верил, что такова моя судьба. Пфф. Каким идиотом я был… Стоя там, в самом пекле, чувствуя, как жар обжигает кожу, за мгновение до взрыва, когда я осознал, что это конец, мне открылось все, каким оно было на самом деле. Как я был безрассуден и глуп, как ничто из того, в чем я себя убедил, не имело смысла. Все вдруг стало очевидным и ясным. Знаешь, как говорят, что «жизнь промелькнула перед глазами». В тот момент я видел отрывки из прошлого, и в каждом из них было твое лицо. Лицо счастья. У меня было абсолютно все, и я всего за несколько часов умудрился все это разрушить. Последней мыслью, которую я помню, было то, что я всей душой жаждал снова тебя увидеть. Думаю, что эта самая мысль застряла в моем сознании, удерживая во мне жизнь. Мне был дан еще один шанс. И я планирую им воспользоваться.       Азирафаэль слушал его настолько сосредоточенно, что не заметил, как напряженно сжались его челюсти, и как сдвинулись брови, делая его лицо непривычно серьезным и мрачным. Он слышал то, о чем хотел и в то же время боялся узнать с того самого дня рождения Уилла, на котором он услышал о безрассудной отчаянности Кроули от его коллег. С самой первой их встречи Азирафаэль видел нечто в глубине его глаз. Дикий блеск, что пугал его и манил. Он осознавал, что эта боль, это пламя вырвется наружу и поглотит их обоих, и принял это, надеясь, что вместе они смогут справиться. Все время, пока Кроули был без сознания, на грани жизни и смерти, Азирафаэль отказывался от мысли о том, что, в некоторой степени, он сделал с собой это сам. Что, несмотря на то, что в их жизни было столько всего, за что стоило держаться, его прошлое и вызванное им страдание, оказались сильнее. И их абсурдная по своей сути ссора подтолкнула его к этому. — Прости меня, — произнес Азирафаэль осипшим голосом. — Если бы я тем утром проявил нужное сочувствие, не давил, все было бы иначе. — Ангел, — ответил Кроули мягко, беря его за руку, — то, что произошло, было неизбежно. Ты не представляешь, сколько раз я ходил по острию ножа и только чудом оставался относительно невредимым. Если бы этого не произошло в тот день, могло бы произойти в любой другой. Теперь я точно это знаю, потому что в глубине души верил, что так должно быть. Но того «я» больше нет. Сгорел в пожаре, выполняя свой долг, как того и желал. У меня новая жизнь, и я хочу разделить ее с тобой. — Ты ведь любишь свою работу, — сказал Азирафаэль, чуть шмыгнув носом и смахивая одинокую слезу с разрумяневшейся щеки. — Может, тебе не стоит уходить со службы на совсем. Когда ты поправишься и разберешься со всем, возможно ты будешь жалеть об этом решении. И Уилл… Он любит тебя. Это разобьет ему сердце. — Он действительно меня любит, — согласился Кроули и усмехнулся, бросив взгляд куда-то себе под ноги. — А я предпочитал считать, что он просто пытается действовать мне на нервы. Я тебе не говорил, но в один из дней, когда он навестил меня в больнице, перед тем как уйти, он оставил чертов спичечный коробок, не сказав ни слова. Он давно понял то же, что я понял только сейчас: мое время пришло. Так что Уилл переживет. И да, я люблю свою работу, думаю, что был в ней весьма хорош, и мне всегда нравилось делать что-то полезное и важное. Но тебя я люблю гораздо больше.       Азирафаэль замер, пытаясь понять, правильно ли он услышал последнюю фразу. Не принесло ли откуда-то ветром те слова, что долетели до его слуха. Кроули ни разу не говорил ему, что любит его, и он смирился с тем, что это не больше и не меньше, чем часть того, кто он есть. Его действия говорили за него, и Азирафаэлю всегда этого было более чем достаточно. Услышать заветные слова было отдаленно похоже на то, как он, прекрасно зная что такое музыка, читая о ней, пев иногда в церковном хоре, впервые услышал Queen и почувствовал, как запела его душа. Он знал, что Кроули любит его, не имел ни малейшего тому сомнения, но всего одно произнесенное слово заставило его сердце совершить кувырок. — Я знаю, что в том состоянии, что я был, я не мог толком отличить воображаемое от реальности, — продолжил Кроули, выдержав небольшую паузу. То, что он собирался сказать, горело в его сердце так бурно, что у него перехватило дыхание. — Но я помню, как первой ясной мыслью в моем сознании было сказать об этом. И снова не смог. Я думал, что просто не способен на подобные слова. Но потом, когда ты заботился обо мне, я понял, что я тебя не люблю. Я люблю звездное небо, люблю птиц, люблю машины и самолеты, люблю клубничный сорбет и запахи весны. Но ты… Ты для меня как воздух, как вода. Моя жизнь без тебя пуста и попросту невообразима. То, что я испытываю к тебе, невозможно уложить в слова. Я не люблю тебя, я тебя обожаю до такой степени, что мне всегда тебя слишком мало, и мне кажется, что я знал тебя всегда. Ты — мое все. И, если ты, после всего, что я сказал, примешь меня, дашь мне второй шанс, чтобы быть лучше, я хочу состариться вместе с тобой в нашем общем доме, проживая жизнь по-новой.       Губы Азирафаэля дрожали, рука, которую Кроули по прежнему держал в своей, будто горела, прохладный ветер казался ледяным на раскаленной жаром коже. Ему не хватало воздуха, чтобы сказать что-то в ответ. Он бросился к нему, впиваясь поцелуем в его губы, обвивая его руками, словно пытаясь слиться с ним всем своим существом. Азирафаэль целовал его так упоенно, что не обращал внимания на прохожих, бросавших на них взгляды, мир вокруг исчез для него на то время, когда их губы плавились как воск, и Кроули прижимался к нему, содрогаясь от волнения и всех эмоций, что бурей проносились сквозь него. Им понадобилось некоторое время, чтобы отпустить друг друга, медленно отстраняясь, соприкасаясь носами, взгляды сплетены в один. — Мне не нужно давать тебе «второй шанс», — произнес Азирафаэль, и Кроули ощутил его теплое дыхание на своих губах. — Я буду с тобой всегда. Даже если мы станем друг друга ненавидеть, и после этого. Я так боялся, что потеряю тебя, и что последним, что мы друг другу сказали, останутся те сгоряча брошенные слова.       Кроули обхватил ладонями его лицо и стер большими пальцами его медленно скатывающиеся слезы. Его собственные застряли где-то в горле, делая его голос чуть грубее, с пробивающимися звонкими нервными нотами. — Я едва не разрушил обе наши жизни по глупости, — произнес он. — Прости, что заставил тебя пройти через это… Прости, что тебе пришлось меня спасать.       Ярко-голубые глаза расширились от удивления. Азирафаэль не хотел, чтобы он знал, и не хотел вспоминать сам все то, что чувствовал в тот момент, когда казалось, что его мир рушится. — Уилл неосознанно проговорился, — пояснил Кроули. — Теперь мы квиты. Хотя я должен тебе гораздо больше за все, что ты для меня сделал. — Это не важно, — сказал Азирафаэль, помотав головой. — Мы начнем новую беззаботную жизнь, в которой никому не придется никого спасать. Будем буднично ходить на прогулки, буднично смотреть свои любимые фильмы, буднично готовить вместе, буднично обсуждать наши новые скучные работы. Как тебе такая идея? — Звучит идеально, — ответил Кроули, обворожительно улыбаясь. — Я буду буднично говорить, что люблю тебя.       Не успел он добавить что-то еще, как ощутил горячее прикосновение мягких губ к своим, почувствовал, как мягкая, чуть холодная рука скользила по его заросшей бородой щеке. Кроули никогда прежде так остро не ощущал себя живым. Ему было решительно все равно, что именно было тому причиной, единственное, чего он желал — принять всеобъемлющую нежность, исходящую от человека, которого он любил больше всего на свете, позволить ей стать частью него и не отпускать ее никогда. Азирафаэль не мог оторваться от него, упивался его вкусом с оттенком кофе, его жаром и взаимностью.       В то время, как Кроули перенял от него его приземленность и романтичность, что успокаивали его вечно мятежный дух, Азирафаэль «заразился» его горячностью и решительностью. Его больше не смущали вещи, которых он стыдился раньше, он больше не боялся говорить открыто, больше не прятал эмоции и целовал Кроули до головокружения крепко и чувственно. Едва найдя в себе решимость отстраниться, он посмотрел на него и поймал его мягкий взгляд и удовлетворенную улыбку. Кроули смотрел на него, не отрываясь, будто не видел ничего более прекрасного и не верил собственным глазам, что для него самого казалось не таким далеким от правды. — Я не отказался бы слышать это почаще, — сказал Азирафаэль, улыбаясь в ответ.       Кроули был совершенно им сражен, его сердце и душа без остатка принадлежали ему, и он был готов выполнить любое его желание. — Если ты будешь так же целовать меня каждый раз, — произнес он и его взгляд приобрел лукавый прищур, — я буду говорить только это и ничего больше.       Азирафаэль рассмеялся и чмокнул его еще раз для верности. — И, чтобы ты знал, — добавил Кроули, — если бы я сейчас был для того в форме, мы бы немедленно отправились домой, и я бы сотворил с тобой такое, о чем ты не можешь и мечтать. — Очень заманчиво, — ответил Азирафаэль, слегка проведя рукой по его бедру на грани с заигрыванием, — но побереги силы на обратный путь, а там посмотрим.       «Всему свое время» — подумал Кроули и усмехнулся. Он не помнил, когда прежде всерьез думал, что у него целая жизнь впереди, чтобы все успеть, и дать себе шанс наслаждаться каждым ее днем, как подарком, не торопясь.       Посидев еще немного на скамейке, они медленно двинулись домой. Кроули позволил Азирафаэлю вести себя под руку. Они шли сквозь парк навстречу тонким закатным лучам, рассекающим тяжелые тучи, мечтательно обсуждая то, какой будет их новая жизнь. На той скамье, где они окончательно избавились от едких остатков прошлого, от всего недосказанного и неразрешенного, они вместе с тем оставили и все сомнения, предоставив осеннему ветру унести их прочь, развеивая их по воздуху словно прах.       Единственное пламя, которое с тех пор присутствовало в их жизни, играло поверх свечей, украшающих стол во время ужина, занималось дровами в камине, который они разжигали в особо холодные зимние вечера и медленно горело в их сердцах, поддерживая пыл страсти еще многие и многие счастливые годы.