Мортидо

             Шли дни. Много дней прошло, отсчитанных от каждой точки, от каждой из моих историй. Время стирает острые углы, и то, что казалось ужасным, больше таковым не кажется. Остаются только приключения и содержание. И тогда впечатление меняется. Нет больше неловких нюансов.              Вскрыв свой секрет, взглянув давнему страху в глаза и почувствовав, что сейчас я по-настоящему одна, — я обнулилась. А затем начала разгораться вновь.              Моё наваждение теперь относилось не только к Каю, но и к Яну. С ужасом я осознала, что для меня они дополняют друг друга. Один держал, но не касался, другой касался, но не держал. Мне было необходимо чувствовать обоих. И о выборе не могло идти и речи.              Мне не хочется выбирать. Всё, чего мне сейчас хочется, это коснуться тебя. Я вспоминаю твоё тепло и твои прикосновения. Я страдаю, потому что хочу, но не могу получить. Я не могу позвонить, не могу позвать, я не могу сделать ничего, чтобы получить желаемое, и пока я так беспомощно и нерешительно бездействую, я буду несчастна.              Нужно что-то делать. Можно, например, перестать игнорировать хотя бы звонки Сергея. Я сняла трубку. Он звал меня в кафе. Я согласилась.              Я не могу быть с тем, с кем хочу, потому что с «ним» всё не просто и необъяснимо. А твоя настоящность, Сергей, раздражает несправедливостью и меня убивает. Так что я убью тебя первой. Я душа всего мира, мне много тысяч лет, и я устала от глупости собственной плоти и глупости людей.              Моё настроение подбивало меня на то, чтобы, если только Сергей попробует меня соблазнить, — уничтожить его. Мне снова захотелось мстить.              Когда я была уже готова утолить свою кровожадность раз и навсегда, я поняла, что не вынесу мук совести, если причиню Сергею зло. К тому же он не дал мне повода к жестокому безумию. В какой-то момент мне даже показалось, что он хотел узнать от меня о Лизе, и это лишало мотива. Я, конечно, не давала ход его расспросам о ней, чтобы не пришлось ничего сочинять. Мы даже не говорили о странном случае после корпоратива, о котором он поведал Лизе. Не говорили ни о чём запретном или деликатном. И некоторое время спустя мы погрузились в стихийную упоительную болтовню ни о чём, и нам на удивление было что сказать. Наши представления о «пустоте» совпали.              — На самом деле, — отвечала я на вопрос о том, почему я уволилась, — как можно получать удовольствие от работы, которая по своей сути не приносит пользы. Я просто складывала какие-то цифры по причине собственной, а чаще чужой глупости и искала среди тысяч цифр ту, которая я даже не знаю точно что. Это ли не глупости?              "Мы" столько всего умеем и знаем, постоянно что-то изобретаем, даже создаём искусственный интеллект. Как наше общество ещё не построило Рай на Земле? Как здесь ещё может чего-то кому-то не хватать? Как может складываться так, что я по восемь часов в день занималась ерундой, которую легко можно организовать в совершенную систему? Да, моя работа, в сущности, никому не была нужна.                    Когда осознаёшь, насколько бессмысленна большая часть человеческой деятельности, то праздность становится для тебя наивысшим благом.              Почему сейчас у мыслящих людей рождаются такие фантазии, как вернуться к природе, подружиться с ней, но с опытом и технологиями современного мира, и например, поселиться в "новой" деревне, обзавестись своим хозяйством, и тогда и труд, и отдых будут иметь смысл. И когда-нибудь именно эти свободные фермеры станут высшей расой, а мы все потеряемся в собственной бессмысленности.                    Большая часть общества мотивируется удовлетворением самых низших потребностей, как скот в домашних хозяйствах. Неужели уровень развития современного общества настолько низок? Нет. Тогда что происходит?              — А вот что, — ответил Сергей. — Открытия совершаются, но дать к ним доступ обывателю — всё равно, что доверить мартышке компьютер — всё, что она может с его помощью сделать, это пожар. Благоденствие отупляет: делает общество требовательным к другим и снисходительным к себе. Глупость ходит рука об руку с жестокостью. Жестокость романтизируют. Дефицит преувеличивают. А что, если в конце концов позволить им сожрать друг друга, когда «не останется» еды? А то их силиконовые и законсервированные трупы даже разлагаться неспособны. Культивировать каннибализм не так уж трудно. В определённых (уж не знаю, кем-то специально, или случайно созданных) условиях все мы сорвёмся.              Сергей был мрачен в рассуждениях, но с такого ракурса я ещё не смотрела на вещи. Я была готова с ним согласиться. Господи, спаси меня! Откуда во мне эта кровожадность и цинизм? Я не могла не согласиться с Сергеем. Подобные рассуждения оказались «по душе» моим демонам. И я ответила, поддержав тему с энтузиазмом:              — Все эти фанатики «неестественной естественности». Ведь они извращенцы похлеще любых тайных псевдо-масонских обществ. Разделение труда развратило нас. Наша изнеженная фруктами кожа начинает забывать, какова на ощупь кровь. Редкий человек из новых поколений когда-нибудь увидит, как убивают свинью. Люди начинают забывать, что они хищники. А другие слишком хорошо это осознают. Правда, мясники ведь существовали всегда, и едва ли когда-либо у мясников было столько работы, как сейчас.              — Любой из нас станет мясником, если придётся, — поправил Сергей.              — Страшно жить дальше, — ответила я, поразмыслив над его словами. — Остаться бы здесь, в нашем «сейчас». Не хочу дальше. Я дальше не пойду. Больше никуда не пойду.              «Я чудовище. Монстр. Зло», — подумала я про себя, и продолжила вслух, глядя на отдыхающих и счастливых людей в кафе:              — И всё же что-то в них такое есть, чего нет у меня. Может быть, жизнь… Жизнь, которой нет у меня, жизнь, которую я не хочу. Мне так плохо. Где тот ручей, из которого вы все пили? Где тот колодец?              — Возможно, это он, — указал Сергей на раздел спиртного в меню. — Почему бы нам не выпить? — предложил он, под всю эту депрессию.              Я же, вспоминая последние месяцы, решила завязать с алкоголем.              — Из этого колодца я отведала и не раз, но его питьё даёт лишь временный эффект. Знаешь ли, я любила выпивать. Как-то прекраснее становилось всё вокруг. И особого зла я в этом не видела. Мне кажется, что в этом нет зла. Зло есть только в людях. Только человек способен превратить что-то во зло. Но сегодня я не пью. На днях я вспоминала детство. И знаешь, что я поняла? Чтобы вспомнить, что такое детство, нужно не пить алкоголь и почувствовать ту растянувшуюся пустоту будней, которую во взрослом возрасте можно перемотать вперёд, словно нажав кнопку на пульте, для этого нужно просто выпить. А в детстве так нельзя было — нужно было прожить каждое затянувшееся мгновение и заполнить его чем-то: игрой, фантазией, дружбой.              Сергей всё же взял себе напиток покрепче.              — Зачем вспоминать, что такое детство? — спросил он.              — Где-то в глубине своего подсознания каждый знает, что ему нужно для счастья. Но добраться до этого знания очень трудно. Наше представление о счастье — подмена, созданная системой, которую в свою очередь создаём мы сами. Замкнутый круг. Но как и в поиске сокровищ, чтобы отыскать истинную мечту, нужна карта. Мне кажется, что детство и детское восприятие мира могут оказаться той картой и даже компасом. Взрослые люди не знают, чего хотят. Наши собственные мечты погребены под навязанным нам хламом.              — Мне кажется, это скользкая дорожка — человеческие мечты. По сути, всё, что есть в мире — продукт чьей-то мечты. Даже среди мечт выживает сильнейшая. Как бы не менялись технологии и уклад жизни, одно останется неизменным — человек и его эмоции, — парировал Сергей. — Сейчас всё выглядит так, словно без страданий, лишений и борьбы человек не способен познать счастье, как будто счастье достигается через боль. Никто не хочет мечтать, как дети, все хотят сражаться и лить кровь за «своё» счастье, как взрослые.              — Чем меньше мы проявляем естественную жестокость, тем больше мы проявляем её противоестественно? — к вопросу о мясниках уточнила я.              — Люди склонны к интригам, и самая главная и вечная — это любовь, — продолжил Сергей. — Неразделенная любовь, запретная любовь. Несчастная любовь хуже всего. Люди совершают величайшие глупости из-за любви. А если они испортят твою мечту, люди эти?! Ты затеваешь опасную игру, и можешь в результате не только создать идею Рая на Земле, но и возненавидеть людей, которых и так недолюбливаешь. Может, не стоит их пускать в свой мир. Создай его только для себя и живи в нём сама, всё равно большинство тебя никогда не поймёт.              — А чем ещё заниматься в этом Аду, как не придумывать Рай, — ответила я, поддерживая мысль Сергея.              А потом задумалась. Мертвец и предатель так и не заключили союза. Неужели одиночество во мне так глубоко, что только одиночеством его и возможно излечить. Сергей описал то, что я нашла в Сакраме, он дал мне совет, которого я ждала, но которого не осмеливалась попросить. Видимо, от меня исходят некие флюиды одиночества. И они ощутимы для людей, с которыми я общаюсь. Может, никто из моих знакомых не удивился бы, услышав мою историю о Кае. Лиза ведь не сильно удивилась. Хотя скорее она мне не поверила.              Мы весь вечер с Сергеем время от времени рассуждали в этом духе. И такой разговор нас обоих умиротворил. Я почувствовала спокойствие, расслабленность, готовность к тому, что будет. Мы рассуждали так, словно не живём в этой жизни, а просто смотрим сериал. Отстранённо и безжалостно мы решали судьбу мира.              И в какой-то момент мы пришли к страшному выводу, каждый по своим причинам. Мы пришли к выводу, что люди не достойны спасения, и мы в том числе. Точнее мы в первую очередь не достойны, а как следствие и все остальные. Только кто ж с таким выводом примерится. И сразу вслед за ним родилось эгоистичное и наглое желание доказать обратное.