Вырванный из контекста

      Стол, за которым они сидят, из пластика. Так легко опрокинуть — всего-то один рывок! Бластер, который лежит на столе, в оправе из титана. Так тяжело поднять — для того, кто не умеет им пользоваться. Казадор был кем угодно: садистом, манипулятором, монстром — но точно не дураком. Никогда. И сейчас тоже. Особенно сейчас.       Вокруг витает душный запах кипящего масла и подгорающего мяса. С арочного потолка пустотелой ржавой громадины, которая местным заменяет главную площадь, ратушу, рынок и дом, скупыми фонтанчиками ниспадают колючие искры. Глаз дергается от каждого постороннего шума: чьего-то гортанного крика, чьего-то непонятного слова, чьих-то шепотков на грани слышимости. Грязь. Здесь, повсюду. На полу, на стенах, на людях, в самом воздухе. Тошнотная, липкая, едкая грязь.       Даже макароны, которые ест Казадор, на вид точно длинные склизкие молочно-белые черви, только что выползшие из ближайшего плохо переваренного куска мусора. Тонкими округлыми хвостиками они оплетают потрескавшиеся деревянные палочки, и Казадор слизывает, собирает губами, всасывает их в рот за долю мгновения. В промежутках запивая мутной темной бурдой и прикуривая от белого бумажного рулончика.       Красные глаза за черным стеклом. Белое тело в черной коже. На тонком запястье толстый браслет, на котором дешевыми стразами на жирном клею выложено всего одного изящное слово: «Ее».       Кажется, он теперь знает, что чувствуют простые люди во время изжоги.       — Еще саке, мистер Зарр? — услужливо интересуется проплывавшая мимо пластиковая кукла.       Казадор отрицательно дергает подбородком и говорит «спасибо». От куклы исходят клубы терпкого, горячего аромата с отчетливым мускусным душком. Так пахнет дикая кошка в течке. Чувство изжоги заменяет ощущение кочерги в кишках. А Казадор все продолжает пожирать своих червей.       Здешний свет переливается всеми цветами и оттенками — от монохромных до контрастных — и так преломляется в здешнем тумане, что кажется плотным, осязаемым, почти живым. Фигуры, рожденные в его лучах, окутанные его отсветами, напоминают причудливых монстров. Все здесь, всё здесь — монстроузный сон под аккомпанемент бесконечного шума. Шум, он везде. От него не скрыться. Быстрый, неумолкающий, неостанавливающийся шум. Откуда-то исходит звук, напоминающий звучание струн. Только этот куда острее, пронзительнее, злее. По струнам пустили ток, и он через уши продирается к твоему мозгу, сопровождаемый разрывными барабанами и дребезжащим ором.       Кажется, он теперь по-настоящему вспоминает, каково это — задыхаться.       — Каз, — один из монстров выныривает из этой ожившей какофонии и наклоняет сплошь оттатуированную, изрешеченную железками, нечеловеческую морду к Казадору, — сижка есть?       Казадор коротко кивает и протягивает монстру картонную коробку с откидной крышкой. «Сижки» сидят в ней плотно, одна к одной.       — Пасиб, брат, — говорит монстр и хлопает трехпалой лапищей по тонкокостному плечу. — Народ у бара. Подгребай.       — Одно мгновение, Ло-Он.       Голос. Этот голос. Такой тихий. Тише разве что шепот. И его слышно. Его ощущаешь. Как иглу, протыкающую клубок, как острую колючку, застрявшую в ягоде. Тон ровный, спокойный, без аффектаций. Даже простых эмоций словно бы нет. Абсолютный контроль. Не об этом ли он повторял из раза в раз? Не этому ли учил его снова и снова, и снова, и снова? Не это ли было высшей степенью подчинения? Рабское послушание. Полная обезличенность.       И вот. Он. В молчании и покое, в окружении грязи без единого пятнышка. Зашнурованный, зашоренный, затянутый в невозмутимость, как в доспех. И меч направлен острием. «Все-таки перестраховался. Не стал… изображать… угх. Героя».       Кажется, еще немного, и он начнет плеваться чистейшей кислотой.       — Надо же, ты жив! — восклицает точно из ниоткуда звонкий голосок, и его обладатель выплывает из тумана, как морской котик на любимое лежбище — уверенно и довольно. — Пока что. Как он тут, ведет себя хорошо?       Казадор поворачивает голову и поднимает очки на лоб. Манжет рубашки сползает с запястья на предплечье, обнажая золотисто-голубой хвост крупной рыбы, резвящейся в бурунах морской пены, пронзенных тончайшими серебристо-синими линиями. Черная капля, ненароком выскочившая из белой чашечки, чертит горчично-бежевую линию по краю указательного пальца и беззвучно шлепается на стол.       Поморщившись, Казадор вытаскивает из-под пластикового подноса замызганную тканевую салфетку.       — Да, — отвечает он, стирая каплю. — Вполне.       — А я не тебя спрашиваю, — хмыкнул парень, кося острым зеленым глазом, и поворачивает хорошенькую, лукавенькую мордочку к нему. — Как он тут, не пытается накинуться на тебя с катаной?       Переливчатый смех в сочетании со звуком наэлектризованных струн вызывает крупную дрожь в груди. Бластер большой. Крупный ствол, мощная рукоять, широкое отверстие для стрельбы. Снаряд от такого сносит голову подчистую, он уже это видел — и сейчас он направлен точнехонько ему в живот. Слишком неудобно, слишком далеко. Слишком… сложно. Если бы можно было просто схватить и выстрелить! Но нет, нужно нажать на какую-то кнопку, чтобы спусковой механизм из жесткого крючка превратился в податливый рычажок. Вот только на какую конкретно, он все время забывает! Казадор делает это играючи, все здесь делают это играючи… здесь так дешево ценится жизнь… Даже нет. Смерть. Здесь очень дешевая смерть. Так что, если принять за константу прямо пропорциональное отношение жизнь/смерть, то… «Волшебник, мать твою, вылези из моей головы!»       Очки то и дело сползают со лба, и Казадор поправляет их, взъерошивая мелкие волоски у корней гладко зачесанных в хвост волос.       — Ястреб в баре вместе со всей командой, — говорит он тоном пустым, как старая кость. — Иди к ним.       — Не кисни, — парень толкает его в бок. — Я не оставлю тебя одного… и кроху тоже. Представь, как ему страшно! Новый мир, новые правила. Только глянь на него! Глянь!       «Укусить. Впиться. Разорвать. Укусить. Впиться. Разорвать. Укусить. Впиться…» Глаза одного с ним цвета обращаются к потолку, затянутому пыльной тьмой и дурманящим туманом.       — Вы своим молчанием вот-вот переработаете остатки кислорода в углекислый газ.       — Великая потеря. Жаль, мало кто ее заметит — и еще меньше тех, кто оценит по достоинству.       — А теперь скажи все то же самое, но в ритме хокку.       — Острие меча, режет продольно. Пустословие.       — Вау!       — Рег, уходи.       — Вот, — Рег указывает пальцем прямиком на кончик носа Казадора. — Это все, что я хотел услышать. Удаляюсь.       И ускользает обратно в океан грязного воздуха и шумного света. Их разговор продолжается. Безмолвный разговор, где главным проводником информации является кусок железа на хлипком поцарапанном столе. Вяло текучая струйка крови, выступив на краях широкой царапины, пропитывает бинты на ребрах. Жгучее желание почесаться не отстает вместе с нестерпимой потребностью выплеснуть из нутра внушительную порцию кислоты.       Рука — столь знакомая, когда-то холеная, ненавистная рука — опускается и случайно задевает нос. Казадор зажмуривается на несколько мгновений, и это был бы отличный шанс. Если бы вторая рука не лежала в паре дюймов от рукоятки. Отек набухает, наливается, как и положено спелому синяку, и кровь по надтреснутым сосудам течет к глазу и правой щеке, отдавая им часть своих красок. «Гематома ему к лицу». На нее приятно смотреть… и было бы еще приятнее, если бы она была заслуженной.       А не заработанной в победном поединке. Казадор бросает взгляд на белую чашечку и спустя миг раздумья берет и прикладывает ее к синяку. Оттенки белого резко контрастируют: безжизненный фарфор напротив трупной белесости. Очки слегка косят и съезжают, грозя упасть на многострадальный нос.       Кажется, он почти ждет, что в голове раздастся скрипучее: «Поправь».       — Кази! — насекомоподобное создание, жуткое в своей умилительности, возникает, точно рождается из тени теней, благоухая проточной водой, только что сорванными цветами и восходящим солнцем. — Ой! Что такое? Болит?       — Ерунда, — мигом отзывается Казадор, отставляя чашечку, и снимает очки. — Что-то случилось, жучок?       — Я тебя потеряла, — стрекочет девушка, вращая широченными ярко-черными глазками. — Все веселятся в баре, а вы тут… Что вы тут делаете?       Широченные ярко-черные глазки касаются бластера — и отдергивают взгляд. Чистая, нежно-розовая кожа, звонкий, девичий голосок, изумрудный плотный комбинезон, обернутый вокруг ее тельца, точно панцирь майского жука, благоухания полей, лугов, леса, зелени посреди сырости раннего утра. И, как бельмо, широченный браслет со стразами и лаконично-гордым: «Его».       Казадор касается одного из «крылышек» комбинезона и ведет ладонью вдоль узкой, как у осы, талии.       — Все хорошо, жучок, — говорит он, заглядывая в широченные ярко-черные глазки. — Не волнуйся. Иди, веселись с ребятами.       — А ты?       — Я приду. Только доем.       — Хочешь, я посижу с… вами?       «Чушь. Бред. Безумие. Чушь. Бред. Безумие. Чушь. Бред…» Сероватые сухие губы растягиваются, обнажая желтоватые пики клыков, идентичные его собственным.       — Ой, какой ты красивый. Ты всегда такой красивый, когда так делаешь.       — Только из-за тебя. Ты сделала так, чтобы я стал красивым.       — Совсем нет!       — Твоя рука на моей, жучок.       — Ой.       — Ничего, жучок.       — Приходи, — «жучок» прикрывает широченные ярко-черные глазки и невесомо касается губами кожи рядом с гематомой. — Ребята пьют «Кровавую Мэри». Не хочу без тебя.       И улетает, взмахнув пахучими «крылышками», даже не удостаивая его чудесным взором. Спасительный эфир. Глоток чистоты. Его хватает всего на парочку коротких вдохов — и грязь берет свое. Близ тонкого слоя кожи, под изгибом ребер туго давит бесплотная горячая сфера. Или овал. Или круг. Или вовсе не «под», а «над». В любом случае больно. И очень, очень погано. Угх.       Пробежавшись пальцами по столу, Казадор берет очки, складывает и прячет в карман.       И вдруг вздыхает.       — Мне кажется, я начинаю понимать, — говорит он и достает из того же кармана, где прятал очки, отливающую металлом пластинку с выпуклыми бугорками. — Насчет тебя. Почему он выбрал именно тебя.       Мозолистые пальцы мнут гибкий тонкий металл, и красные глаза не мигая следят за бликами, скользящими по грязной поверхности стола. Кровь пропитывает повязку, что стягивает ребра.       Боль. Жжение. Кислота бродит, бродит, и вот оно — яд!       — Почему? — еле просачивается сквозь плотно сомкнутый ряд зубов.       — У тебя есть все, — говорит Казадор, глянув на него. Он тут же опускает глаза. — Все, что я когда-либо хотел.       Его побитое лицо. Его порез на боку. Их стол на двоих с титановым посланником. Чудовищное разноголосье. Электрический шум.       И яд, наконец, вырывается, выплевывается, вытекает…       — Я не собираюсь извиняться.       — Я не прошу извинений.       — Само благородство!       — Я — не он.       — Заткнись!       — Видишь, бой был равным.       …становясь гноем. Голос такой знакомый, но при этом совсем чужой. Слова такие обычные, но при этом неожиданные. Мелкая дрожь оповещает — опасность! Инстинкты рефреном твердят — враг! А в глубине красных глаз всепоглощающий покой. Такой, какого, кажется, ему не достичь никогда. Фальшь? Обман? Маска? «Жучок». Проклятье! Какой же бред!..       — Ты даже не представляешь. Ты даже не можешь вообразить…       — Десять дней с содранной кожей? Десять лет с натертой от ошейника шеей? Двадцать лет с колом между ребер?.. Впрочем, да. То, что он делал с тобой, я вообразить не могу. Я не знаю его.       Это кажется насмешкой. Хочется, чтобы это была насмешка. Но Казадор говорит искренне, и, что самое противное, он прав — с ним ему не довелось познакомиться. Он — не он. Пф. Угх. Проклятье!       — Как же я ненавижу тебя.       — Как меня самого? Или как напоминание о нем?              — Если бы не эта дрянь здесь…       — Я очень рад, что эта дрянь здесь.       Это лицо. То самое лицо, что знакомо до последней черточки, то самое лицо, что заменило собой лица матери, отца и всех, всех, всех других людей, что когда-то были ему дороги. Миловидное лицо. Гордое лицо. Отвратительное лицо. Так и хочется в него плюнуть… ведь так?       «Нет. В это — нет. Никакого смысла. Это не то. Совсем не то». И хуже этого нет ничего.       — Я не буду извиняться.              — Я не хочу этого.       — Если бы ты этого не хотел, ты бы не сел за этот стол!       — Я сел поесть.       — Зачем?!       — Ради вкуса.       — Ха! Даже представить боюсь, какой вкус у этой… угх, мерзости.       Красные глаза опускаются к недоеденным макаронам и задерживаются на них. Скользят по бледно-бежевым склонам, вяло закручивающимся спиралям до самых округлых кончиков и обратно. Деревянные палочки негромко стучат одна о другую, шуршат бумажные и тканевые салфетки, и картонная коробка — отдаленно напоминающую ту, с «сижками» — захлопывается.       — Дом. Они на вкус как дом.       Боль. Тугая, острая. Под ребрами, за ребрами, и кровь приливает к лицу.       — Т-ты… помнишь?       — Забвение — дар. Тебе повезло.       — Иди на хер! Ты — и все, что ты со мной сделал!       — Я ничего с тобой не делал. А вот он — да. И со своей работой справился отлично.       Кровь бросает в голову, в руки, в ноги, заставляет едва не вскочить, не броситься, не закричать. Вцепиться и покатиться обратно в густое марево. И только одно мешает этому.       — Убери эту дрянь.       — Нет. Я больше не хочу.       — Убери или…       — Оставь ультиматумы при себе, мальчик.       — Не смей называть меня так!       — Тогда веди себя, как мужчина. Я сказал, что больше не хочу. С меня довольно.       «А мне мало. Мало». Мало одной его смерти. Десятой, тысячной, миллионной. Ему всегда будет мало…       — Я не лгал. Про везение.       — Пошел ты.       — Я помнил. Я все помнил. Не ахти, конечно, воспоминания, но хоть что-то.       — Ты помнил свой дом! Ты помнил свою семью!       — К сожалению.       Чиркает спичка, и огонь занимается на краю белой бумажной трубочки. Дым вырывается из ноздрей и рта. Теперь понятно, чем пропитан здешний воздух. Горечь, жжение, кислота.       — Что такое? У милашки Кази были злые-злые мама с папой?       — Нет. Не злые. Ебнутые. Просто-напросто ебнутые.       Казадор смеется. Сначала над своими словами, а потом над выражением его лица. Да уж. Зрелище, наверное, впечатляющее.       — Кхм. Т-ты… Не жди, что я…!       — Я давно ничего не жду. Не ждал. А теперь…       Казадор снова берет тонкую отливающую металлом пластинку и пристально смотрит на нее. Клубы дыма окружают его лицо, вьются вокруг него, послушно и ласково. Совсем как у… «Нет! Не смей! Даже не думай их сравнивать! Нет!»       — Знаешь, о чем я мечтаю? — говорит Казадор Зарр до ужаса монотонно. — Что однажды я проснусь. Вечером, утром, днем — не имеет значение. Я буду лежать, слушая тишину. Один, с кем-то. Наслаждаясь теплом. И покоем.       Острые ногти давят на один из бугорков и оболочка лопается. Из бугорка выпадает белый кругляшек с крохотными крапинками.       — А не вскакивая, — продолжает Казадор, впиваясь резко потемневшими глазами в маленькую пилюлю, — дрожа, судорожно суча руками, ища очередной пузырек с чудо-препаратом. И повторяя: «Держи себя в руках. Держи себя в руках. Держи себя…» Ты понимаешь, о чем я?       Алые глаза ярко блестят. Казадор бросает кругляш в рот и запивает его остатками черной бурды из чашки. Тяжело глотает, плотно сжав губы.       — Горькая, — хмыкает он после с кривой улыбкой. — Ты знаешь? Очень, очень горькая.       — Сочувствую, — надменно говорит он. Даже скорее выдавливает. — Запей. Или закуси.       — Оставь сарказм для своего несчастного паренька, — резко говорит Казадор. — За какие только грехи он получил такого, как ты?       — Не смей. Не смей. Ты понятия не имеешь!..              — Куда уж мне. Я же не ты. Мне нет прощения. Никакого искупления.       — Т-ты… Эт-то…       — Другое. Ты прав.       — Не смешно.       — Не смеюсь.              И это правда. Чистая, абсолютная правда. В кои-то веки они смотрят друг на друга, глаза в глаза. Они одного роста, и стол между ними такой хлипкий, что может сдунуть ветром. Свет меняет силу, и шум прогибается под его гнетом. Настолько, что даже электрическая какофония приобретает свой, особый, неповторимый ритм. Ненавистное лицо полно неизведанного, почти неживого благородства. «Потому что он спокоен». Старается быть таковым.       Что и говорить: Казадор-отродье и Казадор-лорд действительно немного разные Казадоры.       — Я-я… Я не могу. Эт-то трудно. Слишком.       — Я понимаю.       — Нет. Ты не знаешь, что он…       — И не хочу знать. Мне довольно тебя. И вот этого.       — Эм… Кхм. Я…       — Не давись.       — Нет! Я-я… кхм. Я…       — Молчи. Я не хочу это слышать.       — Но…       — Я поел, — бросает Казадор Зарр и встает. — Теперь не прочь промочить горло. Идешь?       Гладкие черные волосы собраны в хвост. Татуировки на предплечьях. Кожаные брюки, хлопковая рубашка, фетровая шляпа с засаленными краями. Черные стекла, черные ботинки. «Траур ему к лицу». Как и запах сигарет, как и спокойное лицо. Как и бластер в крепкой кобуре на сыромятном поясе под кожаным плащом. Как и вся эта жизнь, грязная, быстрая и шумная…       Точно сотканный из здешней темени и дыма, Казадор подхватывает висящий на спинке стула меч и забрасывает на спину. Красные глаза за черные стекла.       — Только если ты после этого споешь, — говорит Астарион, поднимаясь на ноги.       …И улыбка. Сардоническая улыбка того, кого вытащили из гроба. Эта улыбка ему очень и очень к лицу.