Подруги по несчастью

Саша терпеть не может беспардонных и дерзких девиц вроде Петровской. Самое обидное, что пока эта стерва молчит, она производит почти противоположное впечатление. Есть в её образе что-то трагичное, некий надлом, привлекающий Сашино больное внимание. Петровская может встать у окна и курить глядя вдаль сквозь снег или дождь, или поступившую темноту, а может, наоборот, в глубину себя, наверняка такую же путанную и непролазную, как её вечно торчащие в разные стороны волосы.

«Кудри вьются, кудри вьются,

кудри вьются у блядей,

отчего ж они не вьются

у порядочных людей?»

— вспоминается Змеевой каждый раз, стоит лишь бросить взгляд на это безумие. Хотя в общем-то у Петровской не только кудри блядуют, но и занозливый тонкий нос, вечно кривящиеся в ехидной улыбке губы, немного торчащий вперёд из-за кривого прикуса подбородок и, конечно, глаза. Кажется, что Петровская может ими раздеть и одеть обратно без помощи рук. По крайней мере Змеева именно так иногда ощущает себя под её взглядом, и ощущения эти ей не особенно нравятся. Наверное, Саша ей немного завидует. Илиана (а именно так зовут Петровскую, во что Саша долго не верила, пока не проспорила Серой пятиху за фотку страницы из паспорта, хоть и без номера) моложе неё на шесть лет. И хотя подобная разница не считается обществом, да и самой Сашей, чем-то значительным, рядом с Петровской она ощущается, как Большой Американский каньон. В свои двадцать восемь Петровская где только не успела засветиться от сомнительных фильмов категории «С» (с обилием постельных сцен) до рекламы Лиги Ставок. В театр она принципиально не идёт, хотя, как считает Саша, её и не взяли бы — Петровская даже для театра «слегка» переигрывает. Зато её приняли в «Духа» на главную роль, и этим шансом прыгнуть в последний поезд Петровская пользуется, но как-то очень по-своему: крутит непонятные романы с членами съёмочной группы, впадает в истерики и «депрессии», эпатирует редких поклонников откровенными нарядами и разнузданным поведением у себя на канале в ТГ, словом, ведёт себя очень нескромно и очень глупо, как будто ролью своей совершенно не дорожит. В противовес самой Александре. Змеева очень хотела пойти в театральный с самого детства. Она прилежно училась, ходила в кружок и на музыку, следила за распорядком, не заводила вредных привычек, и старания её были оценены по достоинству приёмной комиссией. День своего поступления Саша провозгласила самым счастливым днём в своей жизни. Кто бы тогда ей ударил по носу, чтобы она не разбрасывалась такими словами. На деле ведь так и вышло. Жизнь и учёба оказались совсем не такими красочными, как она себе представляла. В театр её после окончания «Щепки» приняли, но ролями особо не баловали. С маленьким ростом, лишним весом (к тому моменту дурные привычки вроде курения и переедания уже появились) и без особо выдающихся волнующих изгибов она не годилась на многие главные роли, и приходилось довольствоваться второ- и третьестепенными, а в сериалы идти совсем-совсем не хотелось. В какой-то момент Саша снова ударилась в музыку, даже группу свою собрала, выступали по очень маленьким клубам и на капустниках среди своих же. На одной из тех вечеринок она познакомилась с Анечкой. И закрутилось. Не у них, а у Саши внутри — навязчивое и болезненное, что она не достойна такого внимания и не имеет права им пользоваться. Только вот Аня, об этом не знающая ничего, по доброте душевной затащила её на «Духа». Так у Змеевой впервые в жизни появилась в реальном проекте реальная, хоть и совсем небольшая, роль, а вдобавок огромным бонусом беспалевная возможность видеться с Анечкой почти каждый день. Конечно она за такую возможность держалась изо всех сил, носила дурацкую маску благопристойности, вела себя вежливо с каждым, кто этого хоть немного заслуживал, и, разумеется, с милой Анютой. Только вот для Илианы Петровской Сашиной маски будто не существовало или она отклеивалась при ней каждый раз, оголяя то самое — нервное и больное, которое Змеева прятала. — Когда ты уже поможешь своей белоручке текст выучить? Я заебалась импровизировать за неё! — голос Петровской ржавой пилой проезжается по растрёпанным нервам, и в первый момент Саше хочется кинуть ей пудру в лицо. Желательно прямо в банке. — Сразу после того, как ты перестанешь коверкать её фамилию, — все силы уходят на то, чтобы голос звучал просто устало, а не устало и раздражённо или устало и ехидно. У Саши нет настроения участвовать в словесных баталиях, по крайней мере сегодня. Она сама отказалась провести вечер с Аней (потому что сколько можно делать вид, что всё в порядке и Аня ей просто друг?), а ощущение такое, будто бы это её отбросили, как щенка. Наверное, это правильно. Анечка — милая и наивная девочка (разница в возрасте с которой тянет уже на Марианскую впадину), очень красивая, перспективная, и ей совершенно не место рядом с женщиной неопределённого рода профессии, нормально за тридцать, которая очень неровно дышит к её рукам и глазам. Особенно в тот момент, когда глаза эти ярко сияют от восхищения. Саша порою боится, что ей больше нравится именно восхищение, что сама Аня не человек для неё, а некий неодушевлённый предмет, манекен, выполняющий определённую функцию. В такие моменты Саше особенно сильно хочется вскрыться, что бы это не значило. А тут за каким-то хреном ещё Петровская нарисовалась. Что она здесь забыла? Съёмки с ней кончились больше часа назад. — Я не фамилию коверкаю, — густо намазывая помадой губы, немного невнятно произносит она, — а констатирую факт. Аня твоя — белоручка. Как же эта помада — карминовая, в тон лаку — этой сучке идёт. Но как же при этом по-блядски Петровская выглядит. Саша бы тоже вот так хотела, но её щёки с такой помадой будут казаться в три раза шире. Засада. — Что смотришь? Не замечала, какая она неловкая? Как будто её украли из пансиона благородных девиц. Саша мгновенно себе представляет Анечку в голубом платье, переднике, пелерине, с тугой косой, и перед глазами её на мгновение темнеет от яростного желания. Она бы многое отдала, чтобы ножка сорок второго размера в узких тисках сапога наступила ей прямо на грудь. Саша бы даже сама попросила об этом. Хотя кому она врёт? На самом деле Змеева ничего бы не сделала и не сказала, потому что слюнтяйка и трусиха, и никогда не отважится открыть рот, просто чтоб выказать хоть в какой-то форме (даже самой завуалированной) свою симпатию. — На тебя жалко смотреть, когда ты о ней думаешь, ты знаешь об этом? Сашу словно ошпаривает кислотой изнутри. Но всего на мгновение. Всё же она актриса хорошая, это Петровской потом в раю яблочки кушать. Окинув её ненаигранно недоумённым взглядом, Саша парирует: — Ты, должно быть, не в курсе, что в Институтах благородных девиц усиленно обучали танцам, ораторскому искусству и этикету. Не говоря уже обо всех нюансах домоводства. Так что выпускницы умели и щи сварить, и рубаху сшить, и всё на свете. К её удивлению, Петровская от этих подробностей не тушуется, наоборот, улыбка её становится только шире и отвратительнее. — Представляешь, как твоей Анечке было бы там полезно поучиться. — Хватит её называть «моей Анечкой», — голос у Саши ещё не звякает, но нервы уже на пределе. Как же достала её эта сучья мартышка. Так бы и трахнула чем-то тяжёлым. По голове. — Ну должен же кто-то пролить бальзам на твоё несчастное разбитое сердечко, а кис? — Пошла на хуй, — вылетает у Саши раньше, чем она понимает, что это фиаско, но на её удачу в гримёрку заходит Дана (которая на самом деле, по паспорту Даша, но «Даша Серая это ж совсем зашквар, скажи?»). — И не надоело вам ещё друг друга хуесосить? — Это риторический вопрос, дорогуша, — с обольстительной улыбкой, сверкая глазами и покачивая ногой в сапоге с острой шпилькой отвечает Петровская. И в кои-то веки Змеева с ней согласна. Им с Илианой таскать на хуях друг друга это такая же традиция, как и Анечке, забывать свои реплики, как самой Дане всё время влипать какие-то катастрофы. Вон, до сих пор с тростью ходит, хотя не хромает уже почти, пижонка проклятая. Чтоб она эту трость потеряла! — А что, у тебя есть предложение поинтереснее? Петровская явно рассчитывает на совместное времяпрепровождение, чтобы напиться вдвоём, снова безрезультатно клеить кого-то, а после уехать к Серой на хату, чтобы самой не заказывать пиццу на завтрак. И как она только не разжирела за год на такой диете? Саша бы уже в гримёрку боком входила. Глисты у неё, что ли? — Мы с Белоручко идём бухать. Ты с нами? У Саши внутри обрывается струнка. Милая Анечка и «бухать»? Как это возможно? Но краем глаза она замечает, что не одну её перекашивает. — Спасибо, я пас. Что-то не важно себя чувствую, — с вызовом отвечает Петровская, переставая качать ногой. И ведь не врёт. Лицо её тут же вытягивается, улыбка сползает, а нижняя челюсть от злости ещё очевиднее выезжает вперёд. С Даной она бы пошла, не думая, вприпрыжку бы побежала вперёд неё. Но с кем-то ещё, тем более с Аней… А у Серой даже сердце не ёкает, либо она не видит таких очевидностей, либо нарочно не замечает. — А, ну ок. Набери тогда, как доедешь до дома, чтобы я не волновалась. И, наклонившись к Петровской, Дана целует её в макушку, утопая лицом в непослушных кудрях. При этом лицо Илианы приобретает настолько мученическое выражение, что Саше самой становится не по себе. Приводит в себя лишь хлопок по плечу. — Спасибо за смену, — Дана устало, но искренне ей улыбается и покидает гримёрную. В комнате оседает колкая неуклюжая тишина. Будто с трудом подчиняя руки, Петровская вынимает из банки ватный диск, смачивает мицелляркой и начинает снимать помаду. Сашу догадкой намертво прибивает к стулу. А ведь они одинаковые. И Илиана Петровская тоже таскает дурацкую маску. Только она из другого совсем материала. Знать бы, какая она настоящая. Может, всё было бы по-другому. — Произнесёшь хоть слово, и эта ватка окажется в твоей заднице, — уже отвернувшись к окну, тихим и совершенно убитым голосом произносит та. — Ватка? Так мелко? — усмехается Саша. Петровская оборачивается — лезвие. Острые грани ухмылки, носа, скул, подбородка, влажных уголков глаз. — В твою я побрезгую что-то серьёзнее. Там небось заросли у тебя, как у меня на балде. Саше смешно от таких разводов, граничащих с детсадовским «письку покажи», такого говна в тендере за гланды. Подперев рукой щёку она пристально смотрит Петровской в глаза, и видит теперь не самоуверенную порно-диву, какой себя та позиционирует, а запутавшуюся дурёху. — Хочешь проверить? — двинув бровями спрашивает она, провоцируя на очередной посыл смеха ради. А внутри что-то странно подрагивает. Но почему-то Петровская реагирует неожиданно. Щёки её загораются алыми пятнами. Спрыгнув со стула, она хватает с вешалки красную шубу, запахивается в неё уже готовая убежать, но почти от двери шипит: — Я лучше лягушку оближу, чем на твою пизду любоваться буду! — и, видимо, пока её не поймали на слове, уносится прочь. Саша не знает плакать ей или смеяться. Вроде опять обосрали, должно быть обидно, а вроде уже наплевать. А на фоне мучений Петровской так и вовсе душа поёт. Надо же быть такой дурой, Господи! Да что уж там, обе они идиотки! Влюбиться в подруг и страдать от головняка — самое омерзительное и жалкое, что можно себе представить. Хорошо хоть у них двоих ничего нет и не может быть. Ну хотя бы потому что Петровская сучка, а Саша таких не выносит. Вспомнив минут через десять о том, что она в гримёрной одна, Саша сползает с высокого стула и начинает переодеваться, чего при Петровской не делает принципиально. Ещё не хватало давать ей лишние поводы для издевательств. А чего к ней звезда Илиана, собственно, прицепилась? Видит в глазах у Саши отражение собственной боли и бесится, или, может, вопреки своим вкусам и здравому смыслу, запала? Саша хихикает, глядя на себя в зеркало. Без одежды она себе, может, и не особенно нравится, а вот в прикиде, тем более в кожаном — блеск. Сама себе дала бы, ей богу! Может быть, стоит хоть раз засветиться перед козой Петровской прикола ради — нервишки пощекотать, прозондировать почву, так сказать? С Анечкой всё равно у них вряд ли что выйдет, Саша к ней пальцем боится притронуться. А вот Петровскую иной раз так и чешутся руки в бараний рог скрутить. Буквально. Саша выходит из здания в облачный хмурый весенний вечер со шлемом под мышкой, поигрывая брелоком и напевая прилипший недавно мотивчик. Надо его превратить в какую-то песню, но ей так лень в последнее время что-либо сочинять. Зря её Аня нахваливает. Саша совсем размякла и ничего приличного больше не выдаст. Серый чехол скрывается в кофре, кожаное сидение приятно скрипит под задницей. Мотор урчит, как голодный кот. В поганеньком настроении она выруливает с парковки и с удивлением замечает на автобусной остановке Петровскую. Да неужели эта звездень общественным транспортом пользуется? Может, у неё ещё и тройка есть? Хотя после сегодняшнего открытия, Змеева уже во что угодно готова поверить. Не понимая, зачем это делает (хотя замечательно понимая на самом деле) Саша подруливает к остановке и поднимает стекло у шлема. — Петровская, эй! У Илианы на то, чтоб понять, кто перед ней, уходит секунды три, после чего глаза у неё становятся не то что круглыми — ромбическим. Саша находит её растерянность милой, такая Петровская вызывает улыбку. — Подвести? — предлагает она, не зная (ой, да прекрасно зная) зачем. Но Илиана мотает лохматой башкой. — Жаль! — к своему удивлению произносит Саша, достаточно громко для того, чтобы Петровская это услышала, опускает стекло и даёт по газам, оставляя свою подруженьку по несчастью одну на пустой остановке.