Blood in the water

Сиэль помнит момент, когда впервые вернулся в здание, когда-то звавшееся его домом после того, как его жизнь раскололась пополам. Как он вошёл, механически закрыл входную дверь и застыл на пороге. Его тело больше не болело, а в голове было зияющее, абсолютно омертвевшее ничего. Пусто, пусто, пусто. Пусто — на попытки вспомнить своё имя. Пусто — на попытки почувствовать что-то, когда заставляешь ноги оторваться от порога и сделать шаг. Никакой ком не подкатывает к горлу, грудь не содрогается в рыданиях, лицо не искажается гримасой боли, и даже рассыпанные по телу синяки и ссадины после длительного пребывания в аду совсем, совсем не болят. Он вспоминает, как тогда всё же оторвал намертво пристывшие к порогу ноги и сделал первый шаг, в момент, когда его с размаху огревают ударом по щеке и тянут лицо вверх за волосы, заставляя вскинуть подбородок и обжечься вмиг залившим глаза ярким белым светом. Нос с уродливым шрамом — перед ним всё те же лица. Зрение мутное, и Сиэлю кажется, что свет пронзает глазницы иглами, когда он пытается сфокусироваться. Сразу замечает, что повязки на нём нет. А ещё он где угодно, но не дома. Может быть, в каком-то грузовике или автобусе, потому что внизу чётко ощущается движение. Во рту привкус крови, руки скованы за спиной. Наручники? Похоже на то. — Оклемался. — Сообщает скрипучий голос кому-то в стороне. Значит, их не двое, третий — за рулём. Там, где его держат на самом деле темно, Сиэль понимает это, когда зрение прорезается окончательно. Он пытается отплеваться от скопившейся во рту крови и вязкой слюны, но давится и закашливается, чувствуя в это время, как затылок пронзает нестерпимой оглушающей болью. Болью, а не пустотой — это придаёт сил. Попытка удержаться в сознании проваливается, обзор вновь начинает застилать темнота. — Эй блядь! — Крупные руки упираются в плечи и давят, давят сильно, почти до хруста, а после резко встряхивают. От такого Сиэль всё же лихорадочно размыкает веки и густо сплёвывает кровь. Судорожно хватает ртом воздух, как выброшенная на сушу рыба. Перед ним большое грубое лицо с перекошенным носом и растянутым кривым ртом, которое он впервые видит детальнее. На вид этому ублюдку лет сорок: глаза выпученные, оглядывающие его с ног до головы, кожа красная, пожелтевшая на нижних веках и посеревшая на подбородке. Сиэль пытается вернуть чёткость окружения, вглядываясь в блестящие чёрные волоски его редкой щетины и в несколько язв под нижней губой. От резкого отвратительного запаха голова кружится только сильнее. Грузное лицо разворачивается и выплёвывает куда-то назад: — Я же говорил, его нужно было хорошенько растрясти. — Чавкающий скрип на каждый слог. Ему отвечают спокойнее, практически отстранённо: — Следи, чтобы не откинулся. — Сам знаю, — усмехаются в ответ, а после разворачиваются и снова обращаются к нему: — Что смотришь? Мне повторять ещё раз? Сиэль продолжает молча сверлить его прямым взглядом. — Я тебя спрашиваю, — выдавливает с бульканьем, — или ты оглох? В попытке изучить окружение, становится ясно, что окон тут нет. Значит, его везут в грузовике? Как он мог не заметить его припаркованным возле дома? Нет, вероятно, он оказался здесь не сразу. В любом случае, они явно выехали из города — это точно трасса, потому что по пути пока что не встретилось ни одного поворота и торможения. — Хорошо, — грузное тело разгибает колени, поднимается с корточек и вытягивается в полный рост. — Слушай внимательно, потому что больше повторять не буду. Сразу перейду к делу, — длинные губы оскаливаются, а в руках оказывается пистолет. — Выбирай: я присылаю твоему дружку твой отрезанный палец в качестве приглашения, или… Он запускает руки в карманы джинсов и долго копошиться там, прежде чем выудить телефон. В нём Сиэль узнаёт свой. — Или ты звонишь ему и приглашаешь сам, оставаясь при этом с десятью пальцами. Что думаешь? Ха-ха! Себастьян будет в восторге от того, в какую глупость он попал на этот раз! Это ему не промокнуть под дождём с жалкой корзиной фруктов! Интересно, Хосе терял пальцы подобным образом? Кажется, на лице слишком явственно отобразилась эта вымученная усмешка, потому что урод крепко вжал ему дуло пистолета в плечо. — Спрячь зубки, пока не выбил. Сиэль усмехается ещё раз и поднимает взгляд. — С чего вы взяли, что он прибежит за мной? Его затыкают ударом в живот ногой — от этого сгибает пополам, почти выворачивает и напрочь выбивает воздух. Сиэль еле удерживается, чтобы не завалиться набок от острой боли — удержаться помогает только вдавливаемый в плечо пистолет. Как легко он поддаётся на провокации. Допустил мысль, что мог ошибиться? Сиэль снова закашливается. Ещё один удар в живот. Теперь голова окончательно встречается с полом, а белые искры снова застилают зрение. Влажность и вязкость холодят висок; похоже, он приземлился в собственную кровь. — На меня смотри. — Глухой голос под ухом уже не пытается изобразить фарс, нет, теперь в нём звучит сухая чистая угроза. В ней есть нотки животного, почти пробуждающего сковывающий первобытный страх, но только почти — боль отбирает возможность чувствовать что-то другое. Перед глазами встают чужие размытые ботинки, но это длится недолго: Сиэля хватают за воротник и резко заставляют подняться, снова припечатывая затылком к твёрдости позади. От таких резких поворотов к горлу подступает тошнота, побуждающая ещё раз сплюнуть скопившуюся во рту кровь. Сиэль инертно тянется убрать со лба затрудняющую обзор чёлку, но импульс прерывает лязг наручников и затёкшие предплечья. Крови много. Во рту, в волосах, в носу, на одежде, на полу. Повсюду. — Ещё раз, — телефон маячит прямо перед лицом, — Ты сейчас звонишь… — Так дай мне уже позвонить ему, — перебивает нетерпеливо, с ответной агрессией, выдавливая слова из глотки с хрипом. Во рту так вязко и противно, что глоток воды кажется самой желанной вещью. В ответ усмехаются: — Встань. О-о, это сложная задача. Вот будет весело, если он сейчас опять вырубится, а то все усилия, чтобы поднять его, пойдут насмарку. Сиэль делает глубокий вдох и преодолевает огромной силы головокружение, когда ползёт по стенке не вниз, а вверх, стараясь лопатками держать точку опоры. А когда встаёт, минуя все стадии черноты в глазах, слышит очередную команду: — Повернись. Он поворачивается, вслушивается в металлический дребезг за спиной и чувствует, как раздвигаются наручники. Но легче от этого не становится: левую руку после освобождения сразу же заламывают. Как нелепо — будто он мог бы что-то им сделать, даже будучи полностью раскованным. Лёгкое облегчение всё же ниспадает на запястья и предплечья, и Сиэль полностью сосредотачивается на этом чувстве секундного блаженства. — Тебе нужно подать голос, остальное я сделаю сам. Понятно? — Руку заламывают сильнее, а пистолет прижимают теперь уже к затылку. И это больнее, чем все удары в живот до этого. Сдержать вымученный хрип не получается, и эта ошибка мгновенно служит сигналом: дуло начинают вдавливать сильнее. — Не переусердствуй, а то всё, что было до этого, покажется тебе сказкой, — голос ублюдка проникает прямо в уши, он склоняется очень близко, а в свободную руку вкладывает телефон. — Я внимательно слежу, что ты там делаешь. Пальцы всё равно дрожат, когда он снимает блокировку и находит Себастьяна в списке контактов. Пальцы всё равно дрожат — а на губах отчаянная, ироничная, совершенно не поддающаяся никакой логике улыбка. Маленькие цифры в углу экрана показывают 13:41. Прошло слишком много времени. Страшно подумать, как сильно Себастьян проклинает его сейчас. Ему с незажившей раной точно не до спасательных операций. Он должен был отдыхать. Он понял всё о предупреждении заранее. Какой же я идиот, думает Сиэль, злясь на решение поехать домой в тот вечер. На самом деле, в глубине души он и правда до конца не уверен, придёт ли за ним Себастьян. Но одно Сиэль знает точно — если бы Себастьян оказался на его месте, он бы точно пришёл. Достал бы его хоть из-под земли. С экрана снимается блокировка, в контактах быстро находится нужный номер. Остаётся нажать вызов и переждать гудки. Сиэль успевает заметить пять пропущенных от Себастьяна — значит, он быстро понял, что не сможет дозвониться. Трубку снимают почти сразу, после чего повисает молчание. В эти секунды время замирает, а в голове рисуются картинки сбитого с толку, рассерженного Себастьяна на том конце, и от этих мыслей внутри что-то согревается и успокаивается. Его глаза, должно быть, расширяются в удивлении, а на лбу залегает глубокая складка от нахмурившихся бровей. А потом, когда Себастьян узнает, в каком Сиэль состоянии, точно будет думать, что он напрашивался! Что мог бы лишний раз промолчать и не получать по лицу! — Привет, — выходит слишком беспечно для царящей вокруг обстановки. Захват на руке сзади усиливается, заставляя её вывернуться под неестественным углом, и Сиэль еле сдерживает хрип. Внутри всё замирает в ожидании ответа, такого же желанного, как капелька воды во рту. Молчание висит слишком долго, редко прерываемое какими-то странными шорохами. — Где ты? — Слышать его голос приятно, в нём звенит сталь леденящего спокойствия. Такой голос у Себастьяна пробуждается в особых моментах критической собранности. Как же приятно слышать его на контрасте со скрипучим рявканьем. — Я… Телефон вырывают, а свободную руку заламывают ко второй, заставляя нагнуться и со всей силы закусить губу; Себастьян не должен слышать лишних звуков. — Михаэлис. Неужели правда ты. — Теперь с ним говорит этот ублюдок. — Сам догадаешься, или мне объяснить? Больше успокаивающего голоса не слышно, и остаётся только догадываться, что за слова звучат на другом конце трубки, отвлекаясь тем самым от сдавливающей запястья руки — их удерживали одной левой. На дороге встречается резкий поворот, первый, с момента, как Сиэль очнулся. В этот момент нетвердые ступни подводят и смещаются, тело пошатывается, а лоб находит ближайшую точку опоры — стенку — и плотно упирается в неё, в то время как голос позади продолжает: — Отлично. Я пришлю тебе нужный адрес. И лучше тебе не затягивать, а то Фантомхайв… — Себастьян. — Сиэль старается говорить как можно громче. — Их трое. Запястья тут же заламывают сильнее, чем побуждают со всей силы стиснуть зубы, прогнуться и почти упасть на колени, но всё равно сдержаться из последних сил, чтобы через сопротивление и сведённую челюсть выдробить: — Их трое и они… — Молчать! Вот она, секунда, когда хватка на запястьях ослабевает, видимо, в попытке перехватить покрепче — неважно — Сиэль использует этот промедление, чтобы сделать хотя бы минимум: размахнуться и проехаться локтем по чужому животу. Телефон с глухим стуком падает на пол. — Сука! Эй ты, — он обращается ко второму, всё это время молча сидящему в стороне: — Держи его, блядь! — Они за городом, — следующий удар прилетает в бок, заставляет пошатнуться и снова встретиться со стенкой — на этот раз столкновение на себя берёт висок, — им нужен только ты… Сиэль не уверен в точности своих слов, и даже в том, что Себастьян их вообще услышал, но в одном уверен точно — он бы выдал ещё больше подробностей, каждую малейшую деталь, вплоть до уродливого шрама на носу, если бы мог. Но он больше не мог: серый потолок фургона снова застилает чернота. Чужие далёкие голоса неразборчиво переговариваются вдалеке, будто совсем не здесь, не в этой реальности звучат через плотную вату. Кирпичик за кирпичиком в голове выстраиваются все полученные сведения: похитители знали его адрес, знали, что через него можно проложить путь к Себастьяну. От кого они? Это призраки покойного Белла, что маловероятно, или люди ещё живого Кельвина, которых он послал, испугавшись за свою шкуру? Угасающие мысли крутятся медленно и вяло, будто тонут болотной трясине, но в какой-то момент прорываются сквозь вязкость к небу и начинают складываться в единый пазл. Да, их пытались предупредить, но кто? Кто-то глубоко посвящённый в дела, принявший их сторону и воспользовавшийся таким непрямым способом связи. Уильям? Эмили? Сиэль больше не слышит никаких звуков. Перед тем, как отключиться, успевает подумать, что не хочет снова падать в темноту. И что теперь Себастьян точно разозлиться и скажет, что он напрашивался. На губы призрачным отголоском ложится вялая улыбка — да, точно, именно так и скажет.

***

Улица, дом, крыльцо и небо — всё окрашено в сепию. От неё во рту привкус ржавчины, в носу запах затхлой пыли, а в глазах монохромная рябь на безоблачном небе; в нём же всегда присутствующий фоновый шум, маленькие въевшиеся точечки, похожие на старый сломанный телевизор. Стоит моргнуть, и цвета понемногу начинают проявляться: вот руки красятся в телесный вместо жёлтого, вот небо становится синее. Вокруг все ещё не хватает насыщенности, но с появлением цветов Сиэль чётче понимает, где он находится. Слышит непринуждённый мамин вопрос: — Милый, кем ты хочешь стать, когда вырастешь? — Хочу стать таким, как отец! — Свой детский голос Сиэль распознаёт издалека, будто он лишь сторонний наблюдатель. Пространство вокруг резко обретает завершённые краски и меняется. И вот, нет больше никакой сепии и привкуса ржавчины, вместо него во рту вкус вина, а в воздухе запах табака — этот особый табачный флёр невозможно спутать ни с чем. Перед ним Себастьян, выглядящий по-домашнему просто: читающий какую-то книжку в кровати, подложивший под спину подушку и иногда прочерчивающий траекторию свободной рукой до прикроватной тумбочки, чтобы сделать глоток из чайной кружки. До жути повседневная картина, которая должна быть скрыта от посторонних глаз. А в том, что Сиэль в ней посторонний, он даже не сомневается — вокруг слишком инородное для его реальности умиротворение, натягивающееся до треска по швам и готовое в любой момент порваться. И смотрят на него так же по-домашнему, и вместе с этим выжидающе, как будто безмолвно просят подойти поближе. Вместо этого Сиэль делает шаг назад — это не его картина, не его спокойствие. Себастьян без футболки, его расслабленное тело сливается с белыми простынями, а пальцы цепляют книжную страничку и медленно перелистывают. В окно бьёт солнечный свет и весенний запах дождевой свежести. — Иди сюда. Его подзывают лёгким похлопыванием по кровати, и Сиэль, вместо того, чтобы подойти, делает ещё один шаг назад и судорожно оглядывается по сторонам в поисках выхода. Но дверей в этой комнате нет — только пахнущее цветущими камелиями и нарциссами окошко, слишком маленькое, чтобы выпрыгнуть в него и задохнуться в пёстром запахе. Но он задыхается и тонет даже не вдыхая аромат цветов; лепестки вместо этого встают поперёк горла, дробят тело на части и по кусочкам уносят прочь. Теперь перед ним иной запах, давно забытый, но такой яркий, будто он ощущал его ещё вчера — или теперь обречён ощущать вечно — это запах смерти и гнили, запах совершенно животного ужаса. Первые ссадины от скованных рук, первые отголоски отчаяния. Отчаяние. Настоящее отчаяние, перестающее делать тебя человеком, заставляющее цепляться за жизнь одним лишь только жалким импульсом выжить. Умирающие дети вокруг, и не только дети, он ведь уже — только-только — не ребёнок. Больше никогда не ребёнок. Как и все, кто оказался тут. Он не должен был быть здесь. Он просто оказался сыном не тех родителей. После того, как он попал сюда, мысли о мёртвых родителях перестали вызывать бесконтрольные слёзы. Способность плакать казалась теперь непозволительной роскошью. От любого движения, по своей воле или нет, запястья разрываются и изнывают. Пол такой холодный, что можно не сомневаться: многие попросту замёрзли насмерть. Его хватают именно за стиснутые руки будто специально, будто норовят сделать как можно больнее, когда тянут из клетки, попутно удерживая за волосы, так, что кажется, с головы вот-вот слезет скальп. Лязг цепи наручников врезается в уши. Чужие руки не разрывают кожу, нет, они проникают гораздо глубже, зарываясь под неё, добираясь до самого естества, забирая всё то, что могло остаться от символического слова «жизнь». Отчаяние усиливается и заставляет начать лихорадочно умолять остановиться, начать надрывать голос в бессмысленной мольбе о пощаде или… Сиэль крепко зажмуривается, со всей силы стискивает веки до побеления. …О смерти. Когда размыкает, видит себя в прихожей опустевшего дома. Видит себя одноглазого. Смотрит на себя, сделавшего первый шаг. Вокруг темно и тихо, все следы убийства давно вычищены и спрятаны, так, будто бы здесь ничего не было. Внутри пусто. Он понемногу вспоминает, что тогда первым делом поднялся к себе в комнату, лёг в заправленную кровать, пахнущую пылью, и уснул, стараясь лишний раз не двигаться, чтобы не зацепить заживающие увечья. Вспоминает, что проспал тогда целую вечность. В первое время, до того, как прошедшие дни стёрлись из памяти и перешли во сны, он спал так долго, как только мог, потому что там, во сне, ещё не было того, что было при пробуждении. — Подъём! Забавно, ведь сейчас стать таким, как отец, сейчас значит стать мёртвым. Сиэль резко поднимается, вскользь успевая заметить, что лежит на полу, прежде чем схватиться за голову в попытках унять колотящуюся боль. Где он? Да, точно, перед ним всё то же лицо со шрамом на носу. Руки свободны, а рядом стоит стакан воды. Видимо, они уже прибыли к месту назначения, потому что никакого движения больше не ощущается. Он, не обращая внимания на согнувшуюся над ним фигуру, первым делом тянется к желанному стакану и судорожно пьёт, стараясь вымыть из горла медный привкус. Вокруг пустая комната с голыми потрескавшимися стенами, остатками старой разбитой мебели и холодный бетонный пол. Попытка подняться не заканчивается успехом — он слишком слаб и измотан, а от холода не спасает совсем не греющая водолазка, усыпанная змейками кровавых подтёков, и тонкие брюки, успевшие изорваться в нескольких местах. Взгляд застывает на сером потолке, в мыслях вновь и вновь прокручивается недавний сон, как заевшая пластинка. Сиэль не знает, сколько времени проходит, прежде чем обзор на потолок застилает чужое лицо. Ему что-то говорят, но он не может расслышать ни слова, только далёкие обрывки фраз, никак не складывающихся в предложения. В конечном итоге, Сиэль не замечает, как закашливается, может быть от холода, а может от фантомного привкуса крови во рту; кашель сдавливает горло, заставляя вслепую найти ладонью холодную стену, чтобы опереться, приподняться и согнуться пополам. Они с безымянным похитителем встречаются взглядами и долго не отводят их друг от друга — это обоюдное бездействие слишком настораживает. Постепенно начинает казаться, что сейчас вот-вот должен прилететь ещё один удар в живот, лицо или голову. Губы под уродливым носом растягиваются в оскале. Сиэль от этого жеста сжимается всем телом. — Я его жду не меньше тебя. А после он бросает что-то на пол и уходит — шаги громко барабанят по полу, после чего утихают. Этим что-то оказывается его телефон, полностью разбитый и абсолютно не рабочий. Он равнодушно отпинывается в сторону кончиком еле достающей ступни как ненужное барахло. Пустота сменяет боль, а боль сменяет пустоту, и так по кругу. Сиэль плотнее кутается в одежду и бесцветно отмечает, что за голым окном у дальней стены темнеет. Значит, прошли почти целые сутки. Холод накрывает и закатывает кости в бетон, безжалостно отсылая в закрытые на множество замков воспоминания. Время тянется долго-долго, а неровность пола под бёдрами постепенно начинает казаться интересным объектом изучения, побуждая внимательно всматриваясь в бугры, трещинки и шероховатости. А что, если Себастьян и правда не придёт? Нет, что-то внутри подсказывает, что так быть не может. Если не ради меня, в очередной раз доставившего лишние неприятности, думает Сиэль, то хотя бы ради связи с грёбаным Кельвином. Хотя бы ради этого. Через какое-то время к нему в гости снова заглядывают и зачем-то сообщают: — Мы убьём его, а тебя отправим заказчику. — Кому же? — Сиэль отстранённо усмехается. Конечно, он понимает, о ком идёт речь. Ему всего лишь нужно убедиться. — А ты не охренел задавать такие вопросы? — А тебе то что. Я ведь всё равно ничего не сделаю. — Его игнорируют, и поэтому он пытается ещё раз. — Чего тебе стоит сказать? Ублюдок приближается к нему, наклоняется и сжимает горло. — Тебе мало прилетело? Ха-ха! Ему плевать на любые удары! — О, можешь не отвечать, — с вызовом заглядывает прямо в глаза, — это Том, не так ли?! Рука сдавливает горло сильнее, в то время как Сиэль отбивается ногами, а ногтями впивается в кожу и усиленно царапает, что, впрочем, совсем не помогает избавиться от давления. — А ты догадливый, — чужое отвратительное дыхание совсем близко. Изо рта вырывается ответный хрип: — Он убьёт тебя, как только окажется здесь, — голос выталкивается из глотки почти насильно, превозмогает сопротивление в виде подступающего кашля: — Ты ничего не сможешь сделать. Применить тупую грубую силу и неумело повертеть в руках пистолет недостаточно, чтобы дотронуться до Себастьяна хотя бы пальцем. Горло отпускают, но сделать вдох Сиэль не успевает — по лицу проезжается кулак. Что ж, его лицу, пожалуй, за всё время доставалось больше всего, настолько часто, что сейчас удар уже даже не оглушает; всего лишь припечатывает к полу и круто отбрасывает шею в сторону. Себастьян точно-точно будет смотреть на него как на последнего идиота и говорить о том, что он напрашивался. Прежде чем уйти, ему выплёвывают на прощание: — Полежи, отдохни. Может, успокоишься. Как только дверь закрывается с громким хлопком, кашель больше не удерживается; он судорожно, с лаем вырывается из глотки, а из носа снова хлещет кровь и тёплой лужей растекается под щекой, после чего заставляет подавиться и повторно закашляться. Наверное, теперь на носу будет такой же уродливый огромный шрам. На тёмном потолке становятся видны белые движущиеся звёзды — почти как настоящее звёздное полотно тёплой летней ночью где-нибудь за городом, где свободное небо просматриваются особенно чётко. Сиэль думает, что если Себастьян не придёт, он сам отправится к Кельвину с любезной подачи этих уродов, а уже у него в гостях постарается сделать всё возможное, чтобы увидеть его мучения. Не просто смерть, хотя она, безусловна, предначертана ему в любом случае, не уподобляющиеся ему и его прихвостням издевательства, а мучения совсем другого сорта, заключающиеся в сгорании его жалких иллюзий о своей вседозволенности, о своей возможности быть тем, кто может ломать судьбы других. Звезды продолжают мерцать перед глазами и в какой-то момент даже вводят сознание в подобие транса: наблюдать за тем, как причудливо они двигаются, постепенно угасая, помогает восстановить дыхание и отвлечься от холода. За окном успевает стемнеть окончательно, свинцовые веки норовят прикрыться из-за очередного желания отключиться. Нет, он должен оставаться здесь. К тому же, там обязательно опять будет ждать это. Он тонет в угасающей реальности, цепляясь за хаотичный поток приходящих и уходящих образов, пытается убедить себя в том, что Себастьян придёт, что он должен, просто обязан прийти хотя бы из-за Кельвина! Ведь должен же? Сиэль поворачивает голову и смотрит на лежащий вдалеке разбитый телефон. Если его повезут к Кельвину, будет прискорбно, что он так и не успел попрощаться с Мидфордами. Чем больше проходит времени, тем сложнее становится сопротивляться темноте — знакомое ощущение прямиком из прошлого. Иногда его заносит в такой поток бреда, что хочется звонко засмеяться. Например, назойливой мухой маячит абсурдный вопрос: а существовал ли Себастьян вообще? Может быть, скоро всё закончится, и они больше никогда не увидятся? Иллюзия развеется? В таком случае, последнее, что Сиэль запомнит, это его умиротворённое спящее лицо. Вокруг слишком тихо: больше никаких звуков шагов и открывающихся дверей. Конечно, он существовал, иначе Сиэль подумал бы, что до сих пор находится в том плену. Он видел смерть Луиса Белла и Алана Дэвиса. Он чувствовал нежные руки в волосах, руки с лаской стягивающие с его лица повязку, укрывающие его одеялом и прикасающиеся к щекам. И, в противовес, его собственные — дрожащие, невесомые, немеющие, рвано и неумело бинтующие. И это всё равно не помогает. Ничего не помогает перестать видеть образы, приходившие к нему, когда он был в отключке. Он не может унять дрожь. Не может сделать вдох. Не может достать осколки льда, впивающиеся в рёбра. Такой же холодный пол заставляет его рвать лёгкие в попытке пропустить воздух. Температура вмиг становится ещё холоднее и обволакивает каждый участок кожи морозной рябью. Раны по всему телу от множества разных прикосновений, сменяющиеся лица взрослых и детей, вырисовывающиеся черты Алана, Луиса, Барона… Уже не во сне. Глаз, нога, живот, запястья, ладони, колени. В этот момент картинки в голове выключаются, оставляя после себя бездонную чёрную статику. Тогда Сиэль вспоминает, что никогда не выберется. Проходит слишком много времени, прежде чем внутри к власти всё же приходит вынужденная пустота. В конце концов, придёт Себастьян или нет… Какая разница? По правде говоря, Сиэль ничего от него не ждёт. Ничего-ничего. И не просит. Может быть, только в последний раз увидеть… Сиэль крепко обнимает себя, удерживая за предплечья, пытается подняться и принять другую позу, отползти к стене и опереться на неё затылком, но кажется, что импульсы попросту не доходят до мозга, а тот в свою очередь не хочет их обрабатывать. Он не может сдвинуться с места. Размышляя ещё какое-то время, Сиэль приходит к мысли, что всё же может попросить у Себастьяна одну вещь: попусту не рисковать собой ради него. Больше ничего не нужно. Когда вдалеке становится слышен грохот, крик, громкий стук, и прочая какофония, за окном успевает рассвести. Сиэль давно перестал понимать, где находится. Всё вокруг — один беспорядочный сон, смешивающийся с реальностью. Тёмная бетонная комната и маленькое светлое окошко посредине, пробел в абсолютно чёрной материи. В нём нет солнца, нет неба, только пыльное свечение, слабым лучом стелящееся на такую же пыльную поверхность пола. За спиной стена. Он не помнил, как нашёл в себе силы перебраться к ней. Зубы стучат друг об друга и иногда размыкаются, чтобы сплюнуть или кровь или слюну — неясно — и избавиться от въевшегося медного привкуса. Как бы хотелось с мылом отмыть рот. Где-то вдалеке, кажется, гремит выстрел. А после что-то похожее на крик. Сиэль моргает. Глухой удар, а за ним ещё один. Они, эти звуки, не громче тишины, поэтому Сиэль не может заставить себя почувствовать что-то кроме холода бетона. Через какое-то время суета, кажущаяся далёкой, начинает стремительно приближаться, и вот, она уже разрастается прямо под ухом: с диким грохотом выколачивается дверь, принося за собой мгновенно образующееся облако пыли, будто её здесь и так недостаточно. По полу начинают барабанить шаги. Шагов много. В осыпающемся со стен белом песке тонут силуэты и чужие голоса, а потом вместе с топотом пропадают — Сиэль даже не пытается различить их до с момента, как уже привычный скрипучий не начинает раздаваться слишком близко. Кажется, его поднимают за шкирку, встряхивают, и с дрожью приставляют к виску пистолет. Опять. Но уже без былой уверенности. Что случилось, стало страшно? — Ещё один… — голос заходится в паническом ужасе, запинается и проглатывается в неровном вздохе: — Ещё один шаг, и я убью его! Облако пыли застилает весь обзор. Сиэль безразлично предостерегает: — Он не убьёт меня. — Зубы слишком сильно колотятся друг об друга. — Кельвин ему запретил. Это глупо, потому что после этих слов пуля вполне реально могла прилететь ему в голову, ведь, осознав своё безвыходное положение перед Себастьяном, будущему мертвецу не останется ничего, кроме как всеми силами попытаться спастись, закрыв глаза на любые заказы и поручения. Это естественно и просто: пытаться выжить. Они ведь все пытаются. Но кого это волнует теперь? Пистолет выпадает из удерживающих его рук, потому что через мгновение они оказываются прижатыми к стене поблизости — Сиэль не видит, только лопатками ощущает, как стена задрожала. Удары и крики тонут в сером дыме; в противовес им голос Себастьяна звучит спокойно, как лёд, разгоняющийся по телу вместе с кровью. Он выбивает из него информацию, это хорошо. Голоса тонут в плотном вязком вакууме. «Я скажу. Всё скажу. Агх-х!» Хруст, стук. Прицельно проезжающийся по перепонкам грохот. А потом приближающиеся шаги. Сиэля поднимают на руки, вызывая в затылке такую сильную пульсацию, что он снова готовится отключиться, но всё-таки удерживается; его выносят из комнаты, и он напоследок мажет взглядом по сваленному на пол раскатавшемуся в угловатых изгибах телу. А после видит ещё тела, когда они спускаются по лестнице и идут через другие не менее пыльные комнаты к выходу. Их явно было не трое. Каждый шаг Себастьяна отдаётся болью. Сам не зная почему, Сиэль внезапно улыбается и процеживает сквозь зубы: — Ты всё-таки пришёл. Себастьян прижимает его ближе. Тепло другого тела под боком сейчас ощущается самым спасительным маяком света. Чьи-то распотрошённые внутренности, за которые случайно цепляется глаз, в моменте вызывают слишком сильную тошноту. Даже становится страшно, что его сейчас вывернет прямо на Себастьяна, но всё обходится, когда они выходят наружу: тогда все ощущения берёт на себя выжигающая сетчатку белая резь. Приходится срочно отвернуться, вжаться в плотную согревающую ткань. Пальто? Сиэль не заметил, как Себастьян укутал его в своё пальто. Не заметил, как быстро его донесли до машины. Его укладывают на заднее сиденье, просовывают что-то под голову, прижимают пальцы к запястью. Себастьян разговаривает с ним, но чтобы вернуть себе возможность воспринимать что-то кроме яркого света, приходится сосредоточиться: — …вернусь. И потом повисает тишина, которой Сиэль уже успел наглотаться за прошедшую ночь, поэтому когда шаги начинают отдаляться от машины, хочется сделать всё, чтобы их звук не исчезал. Но он, к облегчению, возвращается быстро, гремит открывающимся багажником и сбрасываемым в него железом, а после тревожно спрашивает: — Где больнее всего? Везде. Очень сложно взять и не расплыться в слабой, совершенно необъяснимой улыбке от того, что этот вопрос оказывается слишком сложным. Но Сиэль, собравшись с силами и прочистив иссушенное горло, готовится разомкнуть губы в ответе. — Не говори. Покажи. Рука слушается, выпутывается из тепла пальто, поднимается к голове и накрывает волосы-сосульки, пропитавшиеся кровью. Наверное, ей же пропитались всё лицо и одежда. Вот-вот Себастьян выразит своё недовольство и скажет, какой Сиэль идиот, что ему не нужно было ехать домой в тот вечер. И не нужно было лишний раз открывать рот — тогда не лежал бы здесь мёртвым грузом. Но он ничего не говорит. Вместо этого отходит и открывает переднюю дверь, а после щёлкает переключателем печки — Сиэль пытается сфокусироваться на его движениях. Хочется надеяться, что сейчас они наконец-то уедут, неважно куда, главное быстрее и дальше. Но Себастьян снова подходит к нему и тянется к волосам, что даётся ему непросто из-за узкого расстояния. Сиэль инертно придвигается ближе, находит в себе силы приподнять тяжёлое тело и практически сесть, свесив ноги из салона. Под спину тут же пробирается удерживающая рука. Себастьян осматривает его, сопровождает каждое своё касание ответно возбухающей вспышкой боли, но она совсем незначительна, ничтожна, в сравнении с тем, какой была раньше. В конце концов, она всегда даёт убедиться, что он ещё способен чувствовать. Пальцы перебирают его волосы, спускаются ниже, к разбитому носу, осторожным движением поворачивают голову вбок, удерживая за подбородок — и тут ломота в затылке и висках становится сильнее, поэтому Сиэль не удерживается от того, чтобы не зажмуриться. Слишком резко. Это не остаётся незамеченным, поэтому Себастьян рвано отстраняется и больше его не трогает. Его рука так и замирает в воздухе незавершённым касанием. Наверное, осознаёт, что кровь в большей степени хлестала изо рта и носа. Себастьян больше не трогает, но одновременно и не отпускает: вцепляется в свисающее с плеч пальто и крепко-крепко сжимает, съезжает на колени вниз, смотрит покрасневшими глазами потерянно. В этот момент становится ещё больнее. — Прости меня, — его пальцы сжимают ткань до треска, — прости. Ему не за что извиняться. — Господи, прости меня… Он утыкается Сиэлю в живот, туда, где рябью складки пальто собираются особенно сильно, и на какое-то время застывает. Остаётся только отвернуться. Слишком сложно видеть эти опущенные вниз покрасневшие глаза.

***

Через время они отъезжают и продолжают ехать мучительно медленно — Себастьян никогда так не водил. Дорога длится долго. Как и ожидалось: его увезли как можно дальше от города. Теплее становится только через километры однотипной трассы, и только тогда окончательно перестаёт перетряхивать конечности. С этим же ощущением начинает спадать резь в глазах от взгляда в окно, в котором мелькают проносящиеся мимо голые деревья. Тогда же приходит осознание: машина та же, что и брошенная им перед домом. Значит, Себастьян был там и забрал её — наверняка быстро сложил все детали. Себастьян периодически поворачивается назад и заглядывает Сиэлю в глаза, а он, в свою очередь, одним лишь видом пытается сказать, что всё в порядке. Принимает протянутую воду и жадно пьёт, разливая пару капель из-за неспособности скоординировать движения. По дорогое даже почти удаётся уснуть; не в очередной раз отключиться, провалившись в бездну, а почувствовать успокаивающее дрёмное расслабление. А потом, в то пропадающем, то исчезающем из-за слипающихся век окне появляются очертания крыш домов и блики зажигающихся фонарей. По салону начинает разносится запах табака — привычный, отрезвляющий, в миг становящийся якорем для потерянного разума. Они въезжают в город, когда Себастьян снова поворачивается к нему, нервно затягиваясь, и сообщает, что везёт его в уже знакомую клинику к своему врачу. Сиэлю всё равно куда. Он предпочёл бы просто больше не видеть его глаза такими красными и тревожными. Но даже когда они подъезжают и Себастьян открывает заднюю дверь, чтобы помочь подняться, даже тогда его глаза остаются такими. Ком застревает в горле не только от царапающей сухости. Его крепко удерживают, пытаются снова поднять на руки, но Сиэль открещивается, старается дойти сам, сопротивляясь головокружению и цепляясь за спасительную придерживающую ладонь. — Согрелся? — Да. — Точно дойдёшь? — Дойду. — И, точно в подтверждение своих слов, Сиэль почти падает, теряя координацию, но оказывается вовремя подхвачен и прижат ближе. По правде говоря, он не знал, дойдёт ли. Внутри его встречают многочисленные осмотры и допросы, во время которых Себастьян сливающейся с пространством тенью находится рядом. Приходится говорить. Объяснять, куда били. Заставлять Себастьяна это слушать. В итоге оставляют в просторной свободной палате — удобно, когда клиника принадлежит хорошему приятелю. Больничная койка пахнет выстиранными простынями и мутными воспоминаниями о том, что тогда он тоже ещё долго вдыхал этот запах. Сиэль ловит своё отражение в случайно промелькнувшем по пути к палате зеркале: лицо разбито, волосы спутаны, на щеках налившиеся синяки и ссадины. Палата не освещена основным ярким светом, вместо этого на прикроватной тумбочке стоит тусклая регулируемая лампочка — такое освещение его не слепит. Себастьян входит через время, с тарелками отвратительно выглядящей жижи и с вернувшимся его чертам безразличием. А когда Сиэль через силу пытается поесть, он всё так же продолжает безмолвно находиться рядом. Просто быть рядом, ничего не говоря и не продолжая расспросы, которыми уже успел утомить врач. После нескольких непомерно тяжёлых ложек пресного бульона изо рта вырываются запоздалые слова: — Тебе не за что извиняться. — Почти полная тарелка отодвигается в сторону. — Я сам взял твою машину без спроса и решил, что хорошей идеей будет поехать за чёртовым ноутбуком, пока угроза… — Нет. Мне есть за что извиняться. Взгляд Себастьяна режет и пронзает. Он подходит ближе и присаживается на край кровати, и в его движениях отражается прежнее волнение, никуда на самом деле не исчезнувшее. В груди скребёт и тянет, сжимается, лопается и проникает в каждую клеточку. — За что? — Сиэль расфокусировано смотрит сквозь бледное лицо, цепляется за движущийся кадык, когда Себастьян сглатывает, и снова поднимается вверх — к глазам — подмечает их болезненный, припухший вид с полосками синевы под веками. А потом высказывает, сам до конца не понимая, зачем: — Я думал, что ты не придёшь за мной. Реакция следует без промедлений: на лице Себастьяна отпечатывается глубокое непонимание. И, кажется, что-то похожее на странное, болезненное сочувствие. Такая пугающая открытость отражается на Сиэле физически, но он списывает это распаляющее грудную клетку чувство на остаточную боль после избиений. Продолжает: — И, по правде говоря, я не удивился бы, если бы ты этого не сделал, — безмятежно пожимает плечами, — знаешь, нет ничего удивительного в том, что ты бы не стал в очередной раз вытягивать меня из дерьма. Сколько этого уже было за всё время? Себастьян вымученно улыбается и придвигается ближе. Настольная лампа бросает отсвет на его волосы, подчеркивает безжизненным белым светом острые скулы. Он находит лежащую вдоль тела ладонь Сиэля и начинает невесомо поглаживать кончиком большого пальца, так, будто она хрустальная. Будто она исчезнет и растает под даже самым крошечным давлением. Этот жест и сам будто выточен из хрусталя или фарфора, настолько трепетно он ложится на кожу. — Я же тебя в него и затащил, разве не так? Сиэль перехватывает Себастьяна крепче и тянет к себе. Ближе. Отодвигается в сторону, чтобы уместить его рядом и спрятаться от холода бетонного пола в выстиранных больничных простынях. Его касаются осторожно — так, что практически не касаются, — но возникшая близость сейчас, кажется, пропитывает даже воздух. Она продолжает беспощадно разрывать изнутри солнечное сплетение. Она прогоняет никак не уступающую пустоту, которая только сейчас начинает сдаваться, снова позволяя боли взять главенство. От всего мира их укрывает полумрак. Когда он рассеется, они рассеются вместе с ним. Они припадают друг к другу: пальцы непроизвольно переплетаются, кожа теснее прилегает к коже. Себастьян горячо шепчет куда-то в шею: — Я… я поехал к тебе, когда понял, что на звонки ты так и не ответишь. И тогда я понял, что не ошибся. Что это не твои очередные замарочки. Увидел открытую дверь, кровь на полу и твою повязку. Он ныряет рукой вниз и достаёт её из кармана брюк. Себастьян забрал с собой его повязку, будто эта вещь важна для него. Нет, не просто забрал, чтобы вернуть, нет, иначе он не сжимал бы её сейчас так, словно она является чем-то ценным. Больничная кровать узкая, они еле умещаются на ней вдвоём, потому не совсем лежат рядом, скорее полусидят, соблюдая дистанцию через силу — Себастьян соблюдает — заблуждаясь, что своими касаниями сможет навредить. Его пальцы сжимают повязку крепко-крепко. Даже хочется сказать, чтоб он и не выпускал её больше, забрал себе насовсем. Но он передаёт повязку Сиэлю, а тот, в свою очередь, вслепую откладывает её на тумбочку и скорее возвращается в спасительный вакуум. Он тянется ещё ближе, утягивает сопротивляющегося Себастьяна к себе, пока тот отстраняется и бормочет, что это неуместно, вот так вот врываться в больничную постель, но это становится до ужаса незначительным, когда успокаивающий запах его волос оказывается так близко, когда до него можно дотянуться одним лишь наклоном головы; движением, которое отзовётся глухой болью, но движением, которое даст почувствовать, что он защищён. Палата укутывает их, а белые простыни охраняют обнажившуюся открытость. Они ничего не делают, просто прикасаются друг к другу горячей кожей щёк и лба. Сиэль запускает ладонь в тёмные волосы, пропускает между пальцами каждую прядь и наблюдает, как они струятся и рассыпаются. Это успокаивает. Он мог бы вечность перебирать их вот так. Он тянется к выключателю, чтобы окончательно избавить их от любого источника света и перестать заставлять зрение напрягаться. Чтобы окончательно спрятаться. Себастьян всё ещё слишком осторожен и невесом, он не позволяет себе даже лишний раз тяжелее вздохнуть, в то время как Сиэль утыкается ему в шею. А потом чувствует нерешительную ладонь в области лопаток, ладонь, спрашивающую разрешения, боящуюся причинить даже каплю боли. Сиэль совсем не против, чтобы вместо бетона его лопатки пронзала тёплая ладонь. Губы проходятся по тёплой шее, поднимаются к острому изгибу скулы, ждут реакции — будет ли она? Она есть: его аккуратно прижимают ближе, ответно прикасаются губами ко лбу, всего лишь слабо опаляют дыханием, едва-едва ощутимо, но достаточно, чтобы внутренности перекрыло коротким замыканием. А потом Себастьян неслышно шепчет: — Я боялся, что ты умер. Что я приду, а ты… Из-за меня. Из-за того, что им нужен я. — Слова растворяются в темноте. — Ты не виноват. Себастьян закрывает ему рот рукой. И в этот момент Сиэль, наконец, осознаёт окончательно: да, Себастьян пришёл за ним. Пришёл, забрал его повязку, отвёз в клинику. С самого начала, с самой первой встречи — Себастьян пришёл за ним. Сиэль убирает его руку и произносит так искренне, как только может: — Спасибо. Иногда ему кажется, что он только и может, что благодарить. Расстояние между ними такое маленькое, что они практически выдыхают друг другу в губы, распаляя пошедший рябью от такой близости воздух. Соприкосновение губ не будет ничем отличаться от других прикосновений ко лбу, щекам, к кончику носа или к полуприкрытым векам. Сиэль просто находит мягкость сухой верхней губы своей нижней, рисуя в это время в голове её плавные изгибы. Прикоснуться к этой впалой лунке уголками рта казалось чем-то невообразимым, но сейчас оно происходит. Это тоже своего рода отчаяние. Они оба замирают. Совсем перестают дышать. Всё становится неважно, когда Себастьян ответно сжимает его губу, когда начинает осторожно двигать своей, и когда их дыхания окончательно сливаются воедино. Сухие трещинки постепенно становятся влажными. Медленное движение губ скорее инертно, нежели осознанно, соединяющееся в попытке просто почувствовать близость. Сиэль чувствует. А вместе с ней надрыв и рельеф горячей кожи. Ломота в затылке сменяется на головокружение — если бы стоял на ногах, то точно бы упал сейчас. Хочется улыбнуться: чтобы всё это произошло, нужно было всего лишь попасть в плен. Ладонь на спине едва заметно подрагивает, и это пугает. Их горячие касания длятся недолго, они исчезают так же размыто, как появились — Себастьян отстраняется, легко мазнув кончиком носа по носу Сиэля, а после заключает вердикт на выдохе: — Тебе нужно отдыхать. — Ему нужно напиться теплом напоследок. — Я мешаю. — Тебе тоже. Езжай домой. Они ещё какое то время безвесно переплетаются руками, находят ноги друг друга в скомканных простынях, вдыхают запах с шеи, после чего Себастьян встаёт, поправляет съехавший воротник и брюки, кидает последний нечитаемый в темноте взгляд и поспешно уходит. Сиэль знает: они никогда не будут говорить о произошедшем этим вечером. Как только дверь в палату закрывается, к власти мгновенно приходит тяжесть пустоты и слишком давящего одиночества. Напоминание о том, что его место навсегда здесь — в холодной темноте. Он хочет заснуть, пропасть, исчезнуть, выключиться, но понимает, что после пережитого это будет слишком сложно. Эта кровать слишком маленькая для двоих. Звук повернувшейся дверной ручки ещё долго стоит в ушах, а на губах сохраняется призрачный вкус. В такие моменты Сиэлю становится жаль, что его существование целиком и полностью принадлежит мести.

***

Как и ожидалось: всё растворяется утром вместе с ударившей в виски температурой. Сиэль просыпается ненадолго, скомканно отвечает на вопросы медсестёр, снова пытается поесть, но в итоге вместо еды проглатывает тошноту и запивает обезболивающие. Он думал, что Себастьян ушёл, но оказалось, он остался ночевать в клинике — это вскользь проронила медсестра. А ещё сообщила, что хоть ухудшений и нет, они всё равно продолжат следить за его состоянием. А после Сиэль снова засыпает и просыпается уже под вечер. Еда не лезет в горло, а сон, должный послужить долгожданным отдыхом, приносит только новые головные боли не только из-за ударов и температуры, но и из-за сновидений, которые никак не могут сдвинуться с места. Любое количество принятых обезболивающих не избавляет от тягостных ощущений. Он проваливается в жар, балансирует на границе между бодрствованием и сном. Может быть, ему чудится, а может, он и правда видит Себастьяна возле кровати в прорези смыкающихся век. Когда в очередной раз просыпается и промаргивается, понимает: не чудится, он всё-таки здесь. Сидит рядом и продолжает выглядеть уставшим. — Ты снова здесь… — Голос совсем сиплый. — Тш-ш-ш, — Себастьян подносит к нему стакан воды. В теле такая слабость, что у него едва получается взять его в руки. В память бьют далёкие воспоминания: в прошлый раз это закончилось разбитым стеклом и кровью на коленях. Видимо, не один Сиэль вспоминает это, потому что теперь стакан подносят к губам. Он всё же удерживает его и пьёт, после чего опять проваливается в сон. Проходит несколько дней, около двух или трёх — Сиэль не знает — прежде, чем ему начинает становиться лучше. В клинике он поправляется быстро: активнее начинает есть, реже пьёт обезболивающие. Врач говорит, что осложнений после сильных ударов нет. Говорит, что выздоровление проходит хорошо. Сиэль же теряется в бреду, падает в пропасть между мыслями о растрескавшихся губах и мыслями о холодном поле. В один из вечеров, когда он бьётся в постели с жаром под неизменным наблюдением Себастьяна, он слышит странные слова, сказанные в ответ на очередные просьбы оставить его и пойти отдохнуть. «Я тебя не оставлю». Сиэль думает, что ему приснилось. Что головная боль окончательно забрала у него остатки разума. Через время, когда в палату пробирается полуденное солнце, а его состояние позволяет, наконец, твёрдо встать с постели, умыться, привести себя в порядок и даже вновь надеть глазную повязку, он замечает на столе телефон. Такой же, какой был у него. Один в один, только совершенно целый. Сиэль решает его не трогать, но потом приходит Себастьян, выглядящий заметно посвежевшим, скрещивает руки, опирается на дверной косяк и сообщает: — Купил тебе новый. Такой же. Сиэль пусто моргает и берёт его в руки, когда голос у двери продолжает: — Сим-карта из прошлого уже внутри. Это чтобы ты сразу смог позвонить Мидфордам. Вроде бы, ты хотел устроить с ними прощальный ужин. Эта напускная расслабленная интонация добивает окончательно. От таких жестов хочется только обречённо покачать головой. — А ещё я привёз твой ноутбук. Ты ведь тогда ехал за ним. И ключи от дома. — Себастьян над ним точно издевается. Да, конечно. Тот самый ноутбук, из-за которого всё и случилось. — Принести? Несмотря на всё, Сиэль слабо улыбается ему и понимает, что очередная словесная благодарность не выразит и капли всего настоящего, что он чувствует. — Нет. — Отвечает с теплотой. Постепенно всё возвращается на круги своя: в первую очередь на место встают мысли. Сегодня он решает назначить дату прощального ужина. А потом, когда они уйдут отсюда, наконец, снова заговорить о Кельвине.