Love is the answer and music is healing

Воздушный замок, создающий иллюзию праздника и единения, мог существовать только благодаря улыбкам преподавателей и организаторов, которые, словно актёры на сцене, упорно поддерживали видимость, что всё идёт по плану, что всё под контролем. Их искусственные улыбки и нарочитая любезность были словно защитный щит, скрывающий хаос, тлеющий где-то в глубине этого великолепия. Хёнджина же эта картина искренне веселила. Это напоминало ему фарс, постановку, где каждый участник играет отведённую роль, даже если декорации грозят рухнуть в любой момент. И внутри него всё кипело. Адреналин, словно пылающее топливо, растекался по венам, подпитывая его чувства. Злость, неугасающая и всеобъемлющая, поглощала его полностью. Пока организаторы суетливо освобождали пространство для их представления, сам Хёнджин сосредоточенно перепроверял необходимые для выступления реквизит и технику. Он не позволял себе ни секунды отвлечения. Каждая деталь была под его пристальным контролем: от правильности подключения кабелей до настройки света, который должен был подчёркивать каждое движение и ритм. Сейчас они с Джисоном и Феликсом работали на равных. Их слаженная команда привлекала взгляды даже на стадии подготовки. Со стороны они выглядели настоящими профессионалами, возможно, даже более собранными и уверенными, чем некоторые выпускники, уже выходившие на сцену до них. Каждый был при деле, и работа шла быстро, словно слаженный механизм, где каждая шестерёнка идеально на своём месте. Любая заминка, любой сбой решались буквально за считанные секунды, без паники, без суеты. Сыграли свою роль многочасовые репетиции. Ребята заранее продумали каждую мелочь, отрабатывая не только само выступление, доведённое до мельчайших деталей, но и техническую составляющую. Джисон был первым, кто занял своё место за аппаратурой. Его сосредоточенный взгляд, быстрые, уверенные движения рук говорили о полной уверенности в своих действиях. Он уже успел обменяться парой слов с музыкантами, которые сегодня играли с ними. Это была идея Джисона — использовать живое сопровождение. Он верил, что звучание живых инструментов добавит выступлению масштабности, глубины, создаст атмосферу настоящего шоу. Его энтузиазм оказался заразительным, и теперь весь их коллектив был убеждён: этот риск оправдается. Группа музыкантов уже выстроилась по левую сторону от сцены, скрываясь в тени, чтобы не мешать основному действу. Центральное пространство сцены предназначалось для Феликса и Хёнджина, а также нескольких танцоров и художников, которых пригласили участвовать в их представлении. Когда учитель по искусству увидел парочку своих учеников на сцене, готовящихся к выступлению вместе с остальными, его лицо, обычно сосредоточенное и немного отстранённое, на мгновение изменилось. Впервые за всё время своей работы в университете он выглядел настолько озадаченным, даже заинтригованным происходящим за пределами своего привычного холста. Ни для кого не секрет, что во время университетского фестиваля подлинное внимание всегда сосредоточено на тех, кто так или иначе связан со сценической деятельностью. Танцоры, певцы, актёры — они блистают под светом софитов, получая заслуженные аплодисменты и восхищение. А вот для художников этот праздник выглядел иначе. Фестиваль не обходил их стороной, конечно, но формат участия был совсем другим. Работы студентов художественного факультета были представлены в выставочных залах, где внимания к ним было направленно куда меньше. Лишь немногие, проходя мимо, заглядывали внутрь, чтобы посмотреть, что же такого придумали и воплотили на холстах молодые таланты художественного факультета. Большей частью тех, кто всё-таки заходил посмотреть, были либо сами авторы работ, с замиранием сердца следящие за реакцией на своё творчество, либо члены комиссии, которые должны были оценить работы по установленным критериям. Как раз неделю назад, когда работы студентов-художников только что были представлены на выставке и комиссия ещё не успела тщательно ознакомиться с каждой картиной, Хёнджин и решил прогуляться между рядами разнообразных работ. Он искал что-то, что могло бы привлечь его внимание, что-то, что могло бы вызвать хотя бы малую искру интереса среди множества картин, каждая из которых обещала быть уникальной, но, как часто бывает на таких выставках, многие из них сливались в однообразное множество. И тогда-то он и заприметил небольшую группу художников, которые столпились возле одной конкретной работы. Эта картина не была подписана, что только усиливало её загадочность и притягательность. О ней будто хотели забыть, откинуть, как что-то неважное и не нужное. На первый взгляд она была довольно проста. Только два цвета — чёрный и красный. Тонкие линии, резкие контрасты, как будто художник не стремился украшать или усложнять композицию. Но, несмотря на свою кажущуюся простоту, картина мгновенно захватила внимание Хёнджина. Он почувствовал, как его мысли начинают вихриться, а его взгляд буквально впитывает в себя каждую деталь. По телу пробежал табун маленьких мурашек. Этот острый странный холодок вызвал у него ощущение, что он только что раскрыл какую-то невероятную тайну. Его разум, казалось, открывал одну мысль за другой, продолжая анализировать каждый элемент картины, пока его взгляд скользил по поверхности холста, пытаясь осознать всё, что было в ней заложено. Ему захотелось найти автора этой работы, пообщаться с ним и рассказать ему лично, какое впечатление и какой отпечаток его творчество оставило на его сердце. Он не мог оставить это без внимания, не мог оставить в себе такие эмоции. Именно тогда он, разговорившись со стоящей рядом с ним компанией студентов, узнал имя человека, которому принадлежит эта работа. Его удивлению и искреннему восторгу не было предела, когда с ним на связь вышла маленькая хрупкая девушка. На вид она была совсем молодой первокурсницей, но её уверенность и прямота в разговоре поражали. Её взгляд был твёрдым и решительным, а её манера общения — уверенной, как у человека, знающего себе цену. После краткого, но очень яркого диалога с ней, Хёнджин понял, что нашёл то самое недостающее звено для их выступления, того, кто мог добавить в их проект нечто уникальное. Если так подумать, в последнее время посторонние люди всё чаще вносят огромный вклад в творческий путь Хёнджина. И эта тенденция на самом деле не может его не радовать. Вопросами о том, как и зачем студенты художественного факультета оказались на сцене, начало задаваться ещё большее количество людей, когда по периметру сцены для каждого из художников установили собственные мольберты с набором всех необходимых принадлежностей, чтобы те могли свободно творить. Хёнджин же с особой дотошностью осматривал каждый появляющийся новый объект на сцене, его взгляд был внимательным и полным детального анализа. Он сдвигал реквизит на несколько сантиметров вбок, если ему казалось, что сцена приобретает не тот вид, который он задумал. Каждое движение было обдуманным, и он словно искал идеальную гармонию. Когда казалось, что всё становится на свои места, он ухмылялся, довольный результатом своей работы. Ему вдруг пришла в голову забавная мысль, что в этом стремлении контролировать каждую деталь, каждый элемент его окружения, он словно стал похож на преподавателя Ли. Он мог не показывать этого, но в его манере и поведении скрывалась такая же любовь к точности, к деталям, стремление сделать всё идеально, чтобы в итоге получить желаемый результат. Хёнджин посмеялся про себя, почувствовав, как эта внезапная схожесть их действий забавляет его. Что касается самого Минхо, то он, безусловно, тоже не мог остаться равнодушным к происходящему. Он ясно понимал, что картинка перед его глазами далека от того, что они обсуждали и репетировали всего неделю назад. Задумка их выступления была изначально простой и незамысловатой. Вся ставка делалась на сочетание чистого исполнения песни и простого, но техничного танца, практически без какого-либо реквизита, отвлекающего от основного действия. Но теперь, чем больше он наблюдал, как сцена утопала в бесконечном количестве реквизита, тем более очевидным становилось, что их изначальная задумка начала расползаться и принимать совершенно другие формы. Преподаватель осторожно подобрался к Хёнджину со спины, когда тот отошёл в правую сторону от сцены, чтобы осмотреть реквизит с другого ракурса. Минхо, осознавая, что времени остаётся всё меньше и что некоторые моменты начинают выходить из-под контроля, настойчиво попросил уделить ему немного времени, пока на сцене всё ещё шли приготовления. Он был явно взволнован и нервничал, что не укрылось от внимательного взгляда Хёнджина. Мимика Минхо выглядела несколько неестественно, его волосы были слегка взъерошены, а его движения были резкими, почти беспокойными, как если бы он пытался угнаться за тем, что ему не удавалось контролировать. Он изо всех сил старался сохранять спокойствие, но было очевидно, что ситуация его беспокоит. Хёнджин наблюдал за этим с лёгким интересом и не мог сдержать искреннего смешка, когда на выходе из зала Минхо нервно подскочил, запнувшись об выпирающий порог дверей, и в порыве раздражения выпалил пару ругательств. Почти моментально преподаватель, осознав произошедший казус, как ни в чём не бывало выпрямился, громко прокашливаясь из-за подступающей к порозовевшим щекам неловкости. — Осторожней, преподаватель. Вы рискуете разукрасить своё симпатичное личико перед самым началом моего выступления. Будет грустно, если Вы его пропустите по такой глупой неосторожности. — В тебе ещё находятся силы, чтобы шутить? — Я полон сил, энергии и решимости, так что парочка шуток для меня — всего лишь небольшая разминка перед выходом на сцену. — Хёнджин, ты понимаешь, что ты вообще устроил всего пару минут назад? То, что тебе вообще разрешили выступать — это уже огромное счастье. Но мог быть расклад хуже, ты это понимаешь? — И что бы изменилось для меня? — Тебя могли не допустить до выступления и попросить покинуть мероприятие. — Нет, Минхо, ты не понял. Что бы это изменило в моём положении? Минхо застыл на месте. Его глаза не могли сконцентрироваться, и он безостановочно моргал, пытаясь хоть как-то собрать свои мысли в одно целое, расставить их в нужном порядке. В его голове бурлили эмоции, смешиваясь с острым ощущением тревоги. Он чувствовал, как каждый нервный импульс в теле настойчиво подталкивает его к каким-то действиям, но мысли не успевали за его чувствами, словно из-за тумана, который густо окутывал его разум. С каждым моментом его беспокойство становилось всё более явным. Хёнджин же стоял в своей привычной расслабленной позе, как будто совершенно не ощущая того напряжения, которое буквально витало в воздухе. Он спокойно прислонился спиной к двери, которая вела в зал, не давая никому войти или выйти. Хёнджин знал, что сейчас им не нужны лишние свидетели, особенно, когда преподаватель не до конца контролировал себя. Минхо пытался собраться. Он пытался успокоить своё дыхание, которое, казалось, не поддавалось ему, а взгляд его становился всё более диким. Он понимал, что эмоции на пике, они уже не просто вторглись в его разум, а захватили его полностью, уводя в сторону от холодного расчёта и трезвого рассудка. Всё вокруг было в каком-то парадоксальном замедлении, словно реальность вязла в собственных переживаниях. Преподавателя переполняло чувство страха, тягучего и гнетущего. Его ум цеплялся за каждую мысль, пытаясь понять, что будет дальше. Он боялся, что Хёнджин накликал на себя беду своим недавним поступком, а может, и на всех их. Он не мог предсказать, к чему это всё приведёт, а потому все попытки успокоится полетели коту под хвост, и он принялся вышагивать из стороны в сторону, нервно потирая шею и беспорядочно трогая волосы. Хёнджин же, стоя на своём месте, продолжал следить за каждым движением преподавателя. Он не упускал ни малейшей детали, ловил даже самые маленькие изменения на его лице, напряжение в глазах, дрожь в руках и другие незначительные, но выдающие внутренний беспорядок знаки. — Я думал, что мы поняли друг друга и договорились, Хёнджин. Я думал, что ты понимаешь важность этого мероприятия для своего будущего. Но после твоей выходки я уже не уверен в том, что хоть что-то о тебе знаю. Мне казалось, что ты целеустремлённый и ответственный, просто тебе нужно дать возможность проявить себя. Но я никак не думал, что ты станешь вступать в конфронтацию с членом жюри, тем более в таком вызывающем виде. — Минхо, только давай ты не будешь строить из себя святую простоту. Ты прекрасно знаешь как то, что этот самый «член жюри» — мой любящий папочка, так и то, что у меня с родителями далеко не радужные отношения. — Хёнджин, нельзя прилюдно выяснять отношения с жюри и врываться на сцену до наступления своей очереди. Какие бы у тебя ни были отношения с родителями, это уже перебор. Ты мог навредить себе. — Как иронично. Хёнджин невесело улыбнулся, утыкаясь взглядом в носки начищенных ещё с вечера белых кроссовок, сверкающих в пробивающихся сквозь окна лучах солнца. Он убрал руки в карманы, чтобы скрыть дрожь в пальцах и незаметно сжать их в кулаки, пытаясь подавить подступающую к горлу злость и скопившуюся за долгие годы обиду. Он не хотел срываться на Минхо. Но Минхо оставляет ему всё меньше выбора тем, какие слова он использует для того, чтобы, как ему кажется, вразумить его. Он продолжал пытаться навязать свою точку зрения, не осознавая, как сильно он этим давит на Хёнджина. Минхо попытался подойти ближе, протягивая руку, но Хёнджин отшатнулся, выставляя перед собой руки. Он поднял взгляд вверх, встретившись с взглядом преподавателя. В глазах студента было что-то дикое и непокорное, что Минхо не мог не заметить. Это была не просто злость, это был вызов, который он не знал, как принять. Он замер, его рука так и зависла в воздухе, а глаза метались в замешательстве. — Не надо делать из меня злодея. Я не считаю, что факт того, что я вступился за своего друга, когда его откровенно пытались сравнять с землёй, это что-то не правильное. И дело даже не в том, что они мои родители. Суть в том, что пока все остальные, включая тебя, отмалчивались, я смог найти в себе силы и остановить этот бессмысленный поток негатива. Если тебе так сильно хочется кого-то обвинить и поругать, то начни с себя. А я, пожалуй, пойду. Мне нужно готовиться к выступлению. — Хёнджин, постой. — Вы хотите сказать мне что-то ещё, преподаватель Ли? Может, мне написать ещё одну бессмысленную объяснительную, чтобы Вы смогли спать спокойно с чувством выполненного учительского долга? Или извиниться перед Вами, что я опять не соответствую Вашим тупым ожиданиям? — Я не пытаюсь сделать тебя виноватым, я просто... Я переживаю за тебя. Ты не злодей. Ты человек, который так же, как и остальные, может оступиться под воздействием сильных эмоций. — Вау, спасибо уже на том, что я в Ваших глазах пусть глупый и несостоятельный, но всё же человек. Несмотря на расслабленный внешний вид, мимика Хёнджина, его голос и даже стекленеющий взгляд кричали о том, что он переполнен всеми возможными негативными мыслями и эмоциями. Но на первом месте, конечно, была злость. Злость, которая пеленой застилала ему глаза, затуманивала разум и заставляла сердце биться быстрее. Он старался успокоиться, даже пытался найти какое-то умиротворение в своих действиях на сцене при оформлении пространства для предстоящего выступления. Но всё перевернул недавний разговор с отцом, мысли, не покидающие его голову, и поток нравоучений, который Минхо продолжал пускать в его адрес. С каждым словом преподавателя Хёнджин чувствовал, как в его груди разгорается пламя, которое не умолкает, не даёт ему дышать спокойно. Диалог, который Минхо инициировал, стал последней каплей, заставившей его занять защитную позу, почувствовать себя словно животным, которое должно оголить свои когти и клыки. Внутренний протест стал настолько мощным, что он не мог остановить его. Он отказывался замечать мягкий взгляд Минхо, который, несмотря на всю свою обеспокоенность, не переставал смотреть на него с добротой и пониманием, и игнорировал его попытки поговорить и донести свою мысль. Если его отец боялся услышать и принять правду, которая может ему не нравится, то Хёнджин боялся вновь столкнуться с непониманием и осуждением в чужих глазах. Он не мог позволить себе увидеть это, потому что именно эти взгляды всегда так болезненно расшатывали его уверенность. Он знал, что если бы сейчас отдался этому взгляду, то рисковал бы быть воспринятым как слабый и уязвимый, что для него было абсолютно неприемлемо. Ему было проще выпустить свои иголки и оттолкнуть людей, чем попытаться вновь открыть перед кем-то свою душу. Он помнил, как это больно — быть уязвимым. Каково это, когда твоей уязвимостью пользуются, растаптывают её, не давая шанса на защиту. Эта боль была слишком свежей в его памяти, чтобы рисковать. — Что, преподаватель, теперь Вы достаточно разочаровались, чтобы, наконец, поставить на мне крест и оставить меня в покое? — Ты правда хочешь, чтобы я ушёл? — Вы ждёте от меня какого-то определённого ответа? Простите, преподаватель, кажется, эту тему мы ещё не проходили по Вашему предмету. Не уверен, что смогу ответить так, как Вы хотите, чтобы я ответил. — Что за дурацкая привычка отвечать вопросом на вопрос. — О, мы перешли к той самой части, в которой Вы начинаете перечислять все те вещи, которые Вас во мне раздражают. Не буду Вам мешать, мне даже самому интересно послушать. — Ты невыносимый, ты это знал? — Отличное начало, преподаватель, продолжайте. — Я не собираюсь озвучивать здесь какой-то тупой список твоих недостатков, Хёнджин. — Ой, кажется, начинает становиться скучно и душно. Я пойду. — Да постой же ты и выслушай меня. Пожалуйста, всего пару минут. Я не займу много твоего времени. — Валяйте. — Я правда волнуюсь за тебя, Хёнджин. Я не считаю тебя глупым, не считаю, что ты разочаровал меня, и так же не считаю, что ты поступил неправильно. То, что ты сделал для Джисона, напротив, заслуживает уважения. Я наблюдаю за твоим личностным ростом и как никто другой вижу, какой большой путь ты проделал и какую работу над собой проводишь изо дня в день. И, признаюсь, я был не прав, что начал отчитывать тебя. Бывает тяжело отделаться от преподавательского мышления, когда случаются такие из ряда вон выходящие события. Иногда я забываю, что каждый из студентов — не просто мой ученик, за которого я несу ответственность, но и самостоятельная личность, которая может отвечать за свои слова и поступки самостоятельно. Минхо делает небольшую паузу, позволяя себе внимательно рассмотреть застывшего перед ним Хёнджина. Черты лица младшего постепенно начали разглаживаться, плечи расслабляться, а сам он с явной неловкостью переминался с ноги на ногу. Минхо, словно боясь спугнуть этот хрупкий момент, медленно и осторожно приближается. Он останавливается на мгновение, затем, словно спрашивая разрешения, бережно кладёт руку на плечо Хёнджина, мягко сжимая. На лице преподавателя появляется лёгкая, едва уловимая улыбка, когда он замечает, как плечи младшего окончательно расслабляются под его касанием, а сам он, наконец, выдыхает. Он смотрит куда-то вбок, словно пытается ухватиться за невидимую нить своих мыслей, осмысливая всё, что до него доносит спокойный, уравновешенный голос Ли. — Как преподаватель, я лишь хочу сказать, что с тобой почти никогда не бывает просто. Иногда твоё поведение выбивает почву из-под ног. Но, как я и говорил тебе ранее, я не считаю тебя плохим студентом. Я бы не стал помогать тебе, если бы не верил в тебя на все сто процентов. И моё мнение на этот счёт ни дрогнуло ни на йоту, если тебе интересно. — Если это ты сказал мне как преподаватель, значит ли это, что тебе есть, что сказать мне как… кто-то ещё? — Возможно. Но разве не ты при каждом удобном случае начинаешь называть меня преподавателем Ли? — Тц. Какой же ты душный и противный, Ли. Я ухожу. Минхо невольно прикусил нижнюю губу, едва сдерживая улыбку, которая грозила разлиться по его лицу. Наблюдать за Хёнджином в такие моменты было забавно. Когда младший надувал щёки в напускной обиде, его вид напоминал капризного ребёнка, который пытается выглядеть грозным, но лишь вызывает умиление. Минхо не мог не замечать контраста между тем, с какой лёгкостью Хёнджин начинал рвать и метать, когда его действительно что-то ранило, и моментами подобно этому, когда он вёл себя просто как обиженный ребёнок, не представляя никакой угрозы. В такие моменты его хотелось провоцировать ещё больше, но, зная Хвана, он мог расценить это и как личное оскорбление, поэтому Минхо решил на этот раз придержать при себе желание поиздеваться над младшим. Когда Хёнджин, закатив глаза, уже потянулся к ручке двери, чтобы закончить разговор и выйти, Минхо аккуратно перехватил его руку. Их пальцы на мгновение соприкоснулись, и Минхо почувствовал, как мышцы младшего слегка напряглись от неожиданности. Он терпеливо ждал, пока Хёнджин, наконец, поднимет взгляд и встретится с ним глазами. —Я не знаю, что ты задумал вытворить на сцене, но… если ты разнесёшь этот зал в щепки, я буду только рад. — Ого, преподаватель Ли, а Вы уверенны, что Вам можно произносить такие богохульные слова? Что-то я совсем не узнаю Вас. Может, Вы ещё и церковные службы по воскресеньям перестали посещать? — Уровень сарказма зашкаливает даже для тебя, Хван. — Искренне извиняюсь перед Вашим хрустальным сердечком, преподаватель. Постарайтесь не подходить близко к сцене, а то, боюсь, оно не выдержит происходящего. А в мои планы на сегодня не входило заниматься проблемами разбитых по моей неосторожности сердец. Хёнджин натянул на лицо хищную улыбку, одним плавным движением осторожно отстраняясь от Минхо. Он даже не удосужился задержать взгляд на преподавателе, лишь коротко выдохнул, прежде чем стремительно шагнуть обратно в зал, где всё уже кипело в предвкушении предстоящего выступления. Его шаги к сцене, где всё уже было готово и весь реквизит уже стоял по своим местам, ожидая своего часа, были быстрыми, почти летящими. Он сразу же бросил взгляд на своих друзей. Джисон и Феликс заканчивали последние приготовления, проверяя свои костюмы и их посадку. На их лицах виднелось напряжение, но как только они заметили приближающегося к сцене Хёнджина, это напряжение как будто рассеялось. Не тратя времени, Хёнджин направился к техническому столику, расположенному поодаль от членов жюри, где лежал последний ушной микрофон, который терпеливо дожидался его прихода. Забрав оборудование, он быстро проверил его и поспешил присоединиться к своим друзьям. Дежурные улыбки с пожеланиями удачи тут же промелькнули на лицах каждого члена их большого коллектива. Хёнджин окинул внимательным взглядом каждого, подсознательно пересчитывая всех присутствующих, чтобы убедиться, что никто не пропал и всё идёт по плану. Он был так сосредоточен на текущих делах, что даже не посмотрел в сторону зрительного зала. А зря. Иначе он бы увидел старательно пробирающегося в первый ряд и прожигающего дыру в его профиле Ли. Заметь, Хёнджин, эту сцену, он наверняка бы ухмыльнулся такой умилительной упертости его преподавателя. Единственный человек, на которого Хёнджин обращает внимание – его собственный отец. С первых секунд, как он появился в поле зрения, весь остальной зал словно исчез, оставляя только холодный, пронизывающий взгляд Джунхо, который, несмотря на всю его тяжесть, он с решимостью встретил. Казалось, что прошли долгие минуты, прежде чем мужчина первым отвёл взгляд, небрежно опуская его на лист бумаги и принимаясь перебирать анкеты стоящих перед ним участниках на столе перед собой, даже не пытаясь скрыть своё равнодушие к происходящему. Хёнджин же стоял не шелохнувшись, стиснув зубы так сильно, что можно было услышать, как скрипит эмаль, стараясь не выдавать стремительно нарастающей в груди раздражённости. Он старался сохранять ровное дыхание, но грудь всё же поднималась чуть быстрее, чем хотелось бы. Секунды тянулись мучительно долго, пока Джунхо, словно устав от этой немой дуэли, наконец, не поднял глаза и не махнул рукой в сторону сцены. Жест был быстрым, резким, словно он отгонял надоедливую муху. Этот жест можно было принять за молчаливое разрешение начинать, но в нём не было ни капли одобрения. Мол, делайте, что хотите, только не задерживайте меня. Но Хёнджин не сдвинулся с места. Он продолжал стоять как вкопанный, молча буравя отца своим тяжёлым взглядом. — Только отбросы будут ходить по таким местам, а ты ещё и стремишься дружить с ними и так же проводить свой досуг. Не удивлюсь, если они уже подсадили твою недалёкую головушку на что-то незаконное. «Это был первый раз, когда твоя ярость выплеснулась не только на меня, но и коснулась чего-то куда более ценного для меня, чем я сам. Твои слова тогда звучали резко и грубо, словно острый нож, который пронзает самое уязвимое место. Ты не просто осудил мои действия, ты задел тех, кого я считал своей опорой, своей семьёй. Я чувствовал, как нарастает волна эмоций, но вместо того, чтобы уйти, оставить всё это в тишине, я сделал то, что на тот момент казалось единственно правильным. Я попытался вразумить тебя, донести свои мысли, объяснить, что ты ошибаешься. Это был опрометчивый шаг, порождённый бессилием, злостью, обидой и последними остатками веры в то, что я могу достучаться до тебя. Говорить было нелегко. Каждое слово, которое я вытаскивал из глубины души, из самого сердца, давалось с трудом. Я хотел, чтобы ты понял, что те, кого ты называешь отбросами, не просто мои друзья. Это люди, которые приняли меня таким, какой я есть. Люди, которые оказались рядом, когда я больше всего в них нуждался. Я видел в них свою семью, ту, которой мне всегда не хватало. Но чем больше я говорил, тем яснее понимал, что мои слова не достигают цели. Всё, что ты смог сделать — это едко ухмыльнуться, а твои глаза оставались холодными, полными непонимания и, что хуже всего, разочарования. Это разочарование уже давно стало мне знакомым. Я привык видеть его в твоём взгляде, в твоих движениях, даже в твоём молчании. Но каждый раз оно ранило меня с новой силой. Возможно, если бы я промолчал, мне было бы легче. Возможно, если бы я не раскрыл перед тобой свою душу, не пытался объяснить, мне не пришлось бы переживать эту горечь. Ты никогда не пытался выслушать меня, продолжая отстаивать своё мнение и указывать мне, что я юн, глуп и ничего в этой жизни не понимаю. В нашей семье всегда так было, но я надеялся, что когда-нибудь смогу это изменить и достучаться до тебя. Тогда я правда был глуп и наивен.» — Крайне дерзкая заявка для студента, который кроме завышенного чувства собственного достоинства, ничего собой толком не представляет. «Это был первый раз, когда ты увидел моих друзей лично. Но радости в этом знакомстве не было ни у одной из сторон. Твои взгляды, острые, словно лезвие, скользили по ним с нескрываемым презрением, ведь ты уже решил для себя, кем они являются, не удосужившись узнать их. Ты не стал прислушиваться и к моим словам. Тебя не интересовало, как и чем я жил с того момента, как наши взаимоотношения, как отца и сына закончились. А они действительно закончились, ведь ты выставил меня за дверь и, казалось, забыл о моём существовании. Я помню тот день до мельчайших деталей: твой равнодушный взгляд, холодный голос, как будто ты прощался не с сыном, а с чужим человеком, который случайно оказался в твоей жизни. Но ты забыл не навсегда. Только до тех пор, пока тебе не выпала возможность снова напомнить о себе, чтобы как следует оторваться на мне при удобном случае. Иначе зачем ты решил примерить на себя ненавистную тебе роль члена жюри на университетском конкурсе талантов? Все эти годы ты избегал подобных предложений, говоря, что они не заслуживают твоего внимания, что это пустая трата времени. Но этот год внезапно стал исключением. Ты понял, что Джисон — мой друг, и решил оторваться на нём, зная, что меня это заденет. Это был второй раз, когда ты тронул моих друзей.» — Вам бы поумерить собственный пыл и заняться музыкой со всей серьёзностью, а не строить из себя уже состоявшуюся рок-звезду, коей вам никогда и не стать с таким-то подходом. — Я серьёзен в отношении музыки, господин Хван. Без музыки моё существование было бы бессмысленным. — Из бессмысленного здесь только ваши песенки ни о чём. Зачем напрягаться, если можно расслабиться и не прилагать никаких усилий для того, чтобы выбиться в люди, не так ли, Хан Джисон? «Тебе приносило удовольствие необоснованно поливать Джисона грязью. Я видел это в твоих глазах, в каждом движении, в каждом слове, произнесённом с ядовитой ухмылкой. Ты наслаждался этой сценой, будто получил редкую возможность продемонстрировать своё превосходство. Тебе всегда нравилось ощущение власти, осознание того, какой страх и ужас ты можешь вызывать своими словами и действиями у других людей. Джисон стал для тебя идеальной мишенью. Робкий, скромный, но удивительно талантливый юноша, он всегда относился к своим наставникам с глубоким уважением. Такой подход, возможно, и стал его слабостью в твоих глазах. Ты видел в этом не достоинство, а повод для нападок. Чем не идеальная мишень для едких оскорблений? Любое слово, сказанное Джисоном, любое его действие — всё это только подогревало твоё желание растоптать его. Ты разрушаешь абсолютно всё хорошее, что появляется на твоём пути. И мне кажется, теперь я начинаю понимать, почему так происходило со мной, и почему ты сделал это сегодня с Джисоном. Тебе страшна сама мысль, что кто-то может быть лучше тебя. Даже сам факт, что Джисон ещё слишком молод, что он только начинает свой путь, что он лишь ищет себя, ничего не меняет. Его юность, его мечта и стремление к чему-то большему непроизвольно заставили тебя сравнивать вас между собой. И тебе не понравилось это сравнение. В твоей жизни нет людей, есть только конкуренты, которых ты обязан держать под собой. Ты не мог принять того, что Джисон вовсе не пытался соревноваться с тобой, что он просто был парнем, у которого была заветная мечта. Ты не мог понять, что он не представлял для тебя никакой угрозы. Тебе было не важно, что твой собственный сын хотел заниматься танцами, и вы не могли в этом ни как конкурировать. Но тебе это и не нужно было. Главное не позволить никому прыгнуть выше твоей головы. Ты выглядел таким счастливым, так наслаждался этим, но потом что-то пошло не так.» — Не много ли Вы себе позволяете? Что за цирк Вы тут пытаетесь устроить? «Ты выглядел таким растерянным, стоило мне вмешаться. Твоя самоуверенность, твой привычный образ непоколебимого судьи мгновенно дал трещину. Я оборвал тебя на самом пике самообожания, вырвав у тебя тот миг триумфа, который ты, казалось, так тщательно планировал. Я опустил тебя с небес на землю, туда, где, по твоему мнению, находятся все остальные отбросы. И знаешь, это было забавно. Забавно наблюдать, как ты закипаешь от злости, как твои глаза темнеют, а губы сжимаются в тонкую линию. Ты хотел, так хотел выплеснуть свою ярость, но не мог. Ты боялся. Боялся потерять лицо перед публикой, перед коллегами, перед всеми, кто привык видеть тебя примером хладнокровия и непререкаемого авторитета. Ты заботился о своём имидже больше, чем о своих чувствах. Ты даже не представляешь, как чертовски приятно было ощутить заветный рычаг давления на всё твоё естество. После стольких лет абьюзивного отношения, после бесконечных слов, что я недостаточно хорош, недостаточно умён или талантлив, я впервые почувствовал, что держу ситуацию в своих руках. Это было как вдох свежего воздуха после долгих лет удушья. Но ты только не переживай. В этот раз я не собираюсь действовать опрометчиво, как делал раньше. Я не стану срываться, не стану кричать, потому что знаю, что это только подпитывало твою уверенность. Я хочу, чтобы ты прочувствовал всё до последней капли. Чтобы ты, наконец, осознал, что значит быть на месте тех, кого ты унижаешь, кого ты разрушаешь своим презрением и насмешками. Я обязательно дам тебе возможность осознать свою неправоту. Я позволю тебе испытать то, что испытывают другие, когда сталкиваются с тобой. Но только на этот раз ты не сможешь перекричать меня. Ты не сможешь просто остановить меня или уйти. На этот раз тебе придётся слушать. Абсолютно всё, что я говорю. И я не упущу своей возможности. Я верну тебе все ножи, которые ты так ловко вонзал в меня с самого детства. Каждое слово, каждый оскорбительный взгляд, каждую насмешку. И знаешь, я верну их с процентами. Потому что это не только про меня. Это про Джисона, про тех, кого ты оскорблял и унижал просто потому, что мог. Я верну тебе всё неуважительное, свинское обращение, которое ты позволил себе адресовать ему. Это был последний раз, когда ты смог тронуть меня и моих близких.» Зал начинал шептаться, зрители и участники переглядывались, пытаясь понять, почему выступление до сих пор не началось. Но Хёнджина это не волновало. Он не сдвинется с места, пока не услышит от него хоть слово. Джунхо снова оглядел студентов, стоящих перед ним под ярким светом софитов. Его лицо всё также выражало безразличие. Он словно смотрел не на людей, а на нечто безликое, не заслуживающее его внимания. Когда он потянулся за микрофоном, это движение показалось мучительно долгим, как будто он делал это только из-за необходимости, а не из-за желания что-то сказать. Язвительность, с которой он начал говорить, ощущалась даже в его движениях, в том, как он поднёс микрофон ко рту, как немного наклонил голову, словно хотел подчеркнуть своё превосходство. — Вам нужно особенное приглашение? — С Вашего позволения, господин Хван, перед самым началом я бы хотел попросить Вас и всех остальных присутствующих приготовиться внимательно следить за происходящим на сцене. Я понимаю, что Вы человек серьёзный и занятой, но выделите нам пять минут вашего драгоценного неотрывного внимания. «Представление вот-вот начнётся, папочка. Слушай внимательно, этого шанса у тебя может больше не быть.» Джунхо сдержанно кивает, его лицо остаётся непроницаемым. Он аккуратно откладывает в сторону стопку с анкетами участников, которые так увлечённо перелистывал на протяжении всего времени нахождения в зале. Хёнджин немного успокаивается, хотя до внутреннего удовлетворения всё ещё далеко. Он ощущает, как в его груди образуется тугая пружина, которая не даст покоя, пока всё не закончится. Он надеется, чтобы всё, что он делает, все усилия оправдали себя в конце выступления. Иначе всё это будет лишено смысла. Зрители встречают выступающих сдержанными хлопками, вежливо подбадривая тем самым участников. И Хёнджин, наконец, отмирает, жестом указывая остальным разойтись по своим исходным позициям. Феликс тут же лёгким движением усаживается за один из подготовленных столов, на поверхности которого лежат кипы различных книг и тетрадей, собравшихся в неаккуратные стопки, а рядом на полу хаотично разбросаны смятые бумаги, ручки и карандаши. Студенты, стоящие за мольбертами, тоже не спеша приступают к своей работе. Хёнджин тем временем проходит мимо пустых столов, его шаги уверены и плавны. Он направляется к ещё одному мольберту, чувствуя, как воздух вокруг него словно начинает вибрировать. Он касается его гладкого корпуса рукой и бросает уверенный взгляд в сторону Джисона, сообщая о готовности начать. Джисон переводит взгляд на один из свободных синтезаторов, стоящих перед ним, и начинает играть незатейливый, но запоминающийся проигрыш. Звучание синтезатора, казалось бы, простое, но оно удерживает внимание, привлекает к себе. В его руках этот инструмент превращается в нечто большее, чем просто машина для воспроизведения звуков. Он создаёт мелодию, которая становится основой для всей композиции, задавая ей тон и направление. Параллельно с этим Джисон дополняет проигрыш звуками, записанными заранее на своём рабочем ноутбуке. Эти звуки плавно накладываются друг на друга, создавая идеальную мелодическую почву для остальных музыкантов. Он точно знает, когда и какой звук добавить и как это повлияет на общую атмосферу. Это не просто техническая работа, это искусство создания пространства, в котором другие музыканты смогут раскрыться. Парень умудряется одновременно выполнять несколько сложных задач, не теряя сосредоточенности. Каждое движение его пальцев по клавишам синтезатора, каждое нажатие на клавиши ноутбука становится частью более сложной и многогранной картины. Джисон кажется единым с музыкой, легко переключаясь между задачами и не допуская ошибок, выглядя как настоящий профи. Если бы Хёнджин не видел, сколько раз на репетициях Джисон в этот момент ошибался и как сильно нервничал, что не сможет вступить в нужный момент, то он точно бы подумал, что Джисон делает это всю свою жизнь. На мгновение их с Джисоном взгляды пересекаются, и друзья мимолётно улыбаются друг другу, после чего погружаются в своё выступление с головой. Джисон прикрывает глаза, продолжая играть главную мелодию и раскачиваться ей в такт, отстукивая ногой ритм, поддерживая структуру, которая становится всё более сложной. В то же самое время Феликс принимается что-то активно писать в тетради перед собой, быстро и размашисто чиркая по страницам. Его движения становятся всё более дёрганными, когда несколько танцоров, начавших кружить вокруг него, подходят ближе. Они двигаются с плавной, но тревожной грацией, то с раздражением тыкая пальцами в его тетрадь, демонстрируя своё недовольство, то совершенно без всякой осторожности выдёргивая уже исписанные листы и, не задумываясь, разбрасывая их вокруг, создавая ещё больший беспорядок. Казалось, что каждый их жест был направлен на разрушение всего, что Феликс пытался создать. Они действовали так, словно что-то было не так с самой сущностью его работы. Хёнджин же, выступая в качестве стороннего наблюдателя, уселся на соседний стол, наблюдая за разворачивающейся ситуацией с необычной сосредоточенностью. Персонаж Феликса был маленьким мальчиком, потерянным и напуганным, загнанным в угол беспощадными требованиями собственных родителей. Это был образ, пропитанный отчаянием, ведь чем больше он старался доказать свою ценность, тем больше они отвергали его попытки. Мальчик отчаянно пытается работать в этом хаосе, но его усилия сталкиваются с безжалостной критикой родителей, которую невозможно избежать. Танцоры, то и дело подходя к Феликсу, начинали указывать на его осанку, бесцеремонно лупили его по локтям, которые выпадали за пределы стола. Они указывали на любые мелкие ошибки, словно в попытке вырвать из него что-то большее, чем он мог предложить, и заставить его расти через их жестокую критику. Хёнджин слегка вздрагивает, ощущая, как воспоминания из детства буквально накатывают на него, как в быстрой перемотке. Каждое из них одновременно отчётливое и болезненно знакомое. Он помнит, как на него кричали, как бесконечно указывали на то, что он недостаточно хорош, как его попытки научиться чему-то новому не воспринимались всерьёз, а над его ошибками откровенно потешались. Он помнит, как взрослые, будто не замечая его стремлений, указывали лишь на его слабости, не давая ему ни шанса доказать свою ценность. Всё это оставляло в душе глубокие раны, которые до сих пор отзывались болью. Эмоции, поглощавшие его в детстве, не отпускали и теперь, как невидимая тяжесть, сжимая грудную клетку, заставляя не просто помнить — ощущать на себе каждое слово, каждый жест. Но не только это стало внезапной проблемой для молодого человека. Как оказалось, страх, сидящий глубоко внутри него, тоже был достаточно сильным, чтобы не исчезнуть, а лишь сменить форму и вылезти в самый неподходящий для этого момент. Страх, что его снова отвергнут, что его снова будут высмеивать, снова не будут воспринимать всерьёз. Он боялся, что увидят его уязвимость, его слабые места и воспользуются ими, чтобы нанести ещё один удар, заключительный, который просто сломает его. Хёнджин не мог не признать, что мысль о том, чтобы попробовать открыться Минхо с другой стороны, казалась ему заманчивой и правильной. Он верил, что преподаватель увидит в нём что-то большее, чем просто того человека, которым он был в глазах других. Он надеялся, что это позволит ему быть более настоящим, честным, что он сможет проявить ту сторону себя, которую скрывал так долго. Но реальность оказалась совсем другой. Всё, что он представлял себе как шанс на изменение, столкнулось с тем, чего он так боялся: с множеством посторонних глаз, с ощущением, что все они следят за каждым его шагом, оценивают, ставят ярлыки. Это были не те добрые и терпимые взгляды, которые он получал от Минхо, когда пытался открыться, а холодные, бескомпромиссные глаза тех, кто смотрел на него как на объект для анализа, а не как на человека. Хёнджин пытался сдержать нарастающее чувство тошноты. Он чувствовал, как холодный пот выступает на лбу, а внутреннее беспокойство пытается взять верх. Желание вырваться за пределы зала, подышать свежим воздухом и хоть на мгновение скрыться от всех почти захлёстывало его. Но Хёнджин знал, что не может себе этого позволить. Он не мог дать волю своим страхам, особенно в такой момент, а потому сосредоточил всё своё внимание на чётком отсчёте секунд, которые оставались до того, как ему нужно будет снова подняться на ноги и вновь включиться в происходящее на сцене. Он знал, что всё внимание зрителей скоро будет приковано только к нему и Феликсу, и он не мог позволить себе слабость, не сейчас. И когда на столе Феликса не осталось ни одного предмета, кроме последнего исписанного листа, смятого в комок и старого поломанного карандаша, танцоры, как по волшебству, резко расступились, отшатнувшись от Феликса в разные стороны, предоставляя Хёнджину пространство, возможность подойти к нему ближе. Свет осветил их обоих, когда над их головами включились яркие огни, мгновенно выхватывая их фигуры из общей тьмы сцены. Всё остальное вокруг погрузилось в полумрак, заставляя зрителей сосредоточить всё своё внимание только на них двоих. Хёнджин встал на подрагивающие от волнения ноги и направился к Феликсу, поникшему и испуганному. Его плечи были сгорблены, взгляд опущен, а дыхание учащённое, словно каждый вдох давался ему с трудом. Хёнджин же чувствовал, как его собственное беспокойство уходит, когда он приближался к мальчику. Каждый его шаг становился всё более уверенным, и, хотя внутри всё ещё бурлило, снаружи он был спокоен и собран. «They had tongues like guns I had nowhere to run Yeah, this world can get so lonely» Голос Хёнджина прорвался сквозь напряжение, наполняя пространство уверенными чёткими нотами. Его тон, казалось, резонировал с воздухом, придавая словам особую значимость. Это мгновенно заставило Джисона удовлетворённо улыбнуться, и его лицо осветилось искренним одобрением. В это же мгновение Феликс, который до этого выглядел потерянным и сломленным, наконец, поднял голову. Его взгляд, полный тревоги и настороженности, устремился на Хёнджина, который всё ближе подходил к нему, впитывал каждое произнесённое им слово, будто тот являлся для него источником с живительной водой. Хёнджин же, двигаясь к Феликсу, не терял ни капли своей решимости. Наклонившись, он начал перебирать хаотично разбросанные по полу бумаги и тетради, пока его рука не остановилась на помятом альбоме. Этот альбом выглядел так, будто прошёл через множество испытаний, но именно в его потрёпанном виде читалась история, значимая для того, кто его создавал. Подняв его, Хёнджин посмотрел на Феликса и без лишних слов протянул альбом прямо ему в руки. Когда Феликс принял альбом, его пальцы дрожали. Он прижал его к груди с такой силой, будто боялся, что кто-то может вырвать его обратно. В это же мгновение Хёнджин схватил его за запястья, твёрдо, но бережно и, не давая мальчику времени на сомнения, вытянул его из-за стола. Феликс чуть споткнулся, его движения были неловкими и скованными, но он подчинился, позволив Хёнджину вести его за собой. Он двигался, но его шаги были неуверенными, порывистыми. Каждый его жест отражал страх, страх быть замеченным, осуждённым. Его глаза то и дело метались по сторонам, словно он ожидал, что кто-то может остановить их. Он продолжал оглядываться, цепляясь за тени позади, проверяя, не преследует ли их кто-то. Этот страх был почти осязаемым, как будто сам воздух вокруг них стал тяжёлым от напряжения. Феликс выглядел как натянутая струна, которая может порваться от малейшего прикосновения. «Yeah, the paper and pen Were my two best friends Cause the sad songs understood me» Хёнджин с шумным выдохом падает на пол, вытягивая ноги и закидывая их на стоящий рядом столик. Его движение настолько непринуждённое, что Феликс почти машинально следует за ним, позволяя увлечь себя этим хаотичным порывом. Хёнджин будто невидимо подталкивает мальчишку к тому, чтобы расслабиться, отпустить хотя бы часть напряжения, которое все ещё сковывает его плечи, и попробовать хоть немного довериться ему. На его лице сияет мягкая улыбка, а глаза озорно блестят, когда он оглядывается и указывает на разбросанные вокруг них карандаши, и вручает один из них мальчику в руки. Феликс, немного колеблясь, принимает карандаш и присаживается рядом, склоняясь над своими коленями. Его движения неуверенные, будто он боится испортить что-то важное, но спустя несколько секунд карандаш начинает едва заметно двигаться по шероховатой поверхности бумаги. Каждый штрих даётся ему с усилием, и он то и дело украдкой бросает взгляды на улыбающегося ему парня. Вскоре Хёнджин переворачивается на живот, вытягивая руку вперёд, чтобы взять побольше разноцветных, разбросанных карандашей, и жестом зовёт Феликса лечь рядом. Когда они оба оказываются на полу, Хёнджин хватает пару ярких карандашей и немедля, с явным азартом начинает яростно разрисовывать оставшееся белым пространство листа. Его движения быстрые, свободные, будто каждое касание бумаги освобождает что-то внутри него. Он предлагает Феликсу не просто следовать его примеру, а выместить все страхи, сомнения, тоску в этом небольшом творческом хаосе. И Феликс, наконец, отпускает себя, забирая один за другим яркие карандаши из рук Хёнджина, и каждый новый цвет будто пробуждает в нем что-то тёплое, давно забытое. На его лице появляется лёгкая робкая улыбка, которая с каждой минутой становится всё шире и ярче. Теперь он уже не боялся рисовать, разукрашивая пространство перед собой в самые дерзкие оттенки. Ему больше не нужно оглядываться на Хёнджина, он находит уверенность в самом себе, и это становится заметно в его более раскованных свободных движениях. И пока мальчишка так увлечён, Хёнджин аккуратно встаёт и включает на столике над ним небольшой ночник. Затем, словно желая оградить Феликса от всего внешнего, от серости и однообразия реального мира, он накрывает мальчишку пушистым пледом, заботливо расправляя его края. Теперь вокруг него словно создаётся свой собственный мир — яркий, красочный и абсолютно безопасный. «The irony that all my dreams were keeping me from sleeping Because there’s something so fun being young and being dumb Cause you’re not afraid of feeling Yeah, all of my demons are kicking and screaming But I’ll never leave them behind Yeah, maybe I’m crazy but don’t try to save me Cause I’ve never felt so alive» Хёнджин начинает неспешно проходить мимо художников, стоящих по разным углам сцены. Его движения точны и выразительны, а в каждом шаге ощущается уверенность, словно он дирижирует не только своими действиями, но и вниманием зрителей. Одним плавным жестом он разворачивает картины к публике одну за другой. На каждом холсте, выведенные черной краской, изображены животные: журавль с вытянутой к небу шеей, волк с хищным взглядом, павлин с распахнутым веером хвоста, грациозная лошадь и стайка рыбок, словно застывших в танце воды. Эти образы не требуют дополнительных деталей, они лаконичны, выразительны, как будто художники старались уловить самую суть каждого существа. Силуэты просты, но их минимализм обманчив. В какой-то момент, когда все картины вновь оказываются повёрнуты к художникам, сцена на мгновение будто замирает, позволяя зрителям почувствовать предвкушение. Затем Хёнджин занимает место за центральным мольбертом, прихватив с собой пустой холст. С лёгким звуком он ставит его на мольберт, а рядом с собой размещает металлическое ведро, наполненное ярко-бордовой краской, которая чуть выплёскивается через край, оставляя на полу беспорядочные капли. Художники, словно подхватывая его сигнал, также сменяют цвет краски. Музыка нарастает, и это будто бы задаёт ритм всему происходящему. Теперь кисти движутся быстрее, почти синхронно с ударами ритма. Каждый мазок становится выверенным, наполненным энергией, но в то же время будто порывистым, неуловимо спонтанным. Художники, вдохновлённые музыкой, словно перестают быть отдельными личностями — они становятся единым организмом, движущимся в такт общему пульсу. Их работы оживают прямо на глазах, а на лицах читается напряжение и одержимость, будто они стремятся не просто закончить картины, а вложить в них что-то гораздо большее. Весь процесс превращается в завораживающее действо, где музыка, краски и движения сливаются в одно целое, захватывая каждого, кто наблюдает за этой магией. «Yeah, when they knock you down, down, down Kid, you gotta stand up(stand up), stand up(stand up) Yeah, when they gotcha down, down, down Gotta make you own luck(own luck), own luck(own luck)» Яркий, звонкий и громкий голос Джисона вновь разносится по залу, наполняя его до краёв энергией и заставляя каждого присутствующего замереть на долю секунды и приоткрыть рот в немом удивлении. Его голос звучит как команда, как зов, который невозможно игнорировать. И Хёнджин, словно ведомый этим голосом, превращает свой мольберт в инструмент, на котором отстукивает ритмичные акцентные слова, пропетые Джисоном. Его движения точные, почти театральные, каждое действие выверено и наполнено смыслом. Мольберт то поворачивается, то резко наклоняется, а потом снова замирает в его руках, следуя за мелодией. И он не единственный, кто превращает своё искусство в перформанс. Каждый из стоящих за мольбертами студентов повторяет его действия с удивительной синхронностью. Казалось бы, в этой точной координации могла бы быть холодная механика, но вместо этого чувствуется живое, почти электрическое единение. Их движения отражают не только безупречное понимание задачи, но и полный эмоциональный отклик на происходящее. Словно они говорят на одном языке, их кисти, как и их тела, двигаются в такт с музыкой и голосом Джисона. И когда настаёт момент, хоровое звучание их голосов заполняет пространство, усиливая эффект до предела. Слова, которые они поют, звучат мощно и чётко, как будто стараясь отпечататься на подкорке сознания каждого. Минхо, наблюдая за этим зрелищем, не может скрыть своего восхищения. Его глаза перебегают с одного ученика на другого, пытаясь успеть за всем, что происходит на сцене. Однако он почти теряется в этом вихре событий: каждая деталь настолько продумана, каждое движение настолько выверено, что кажется невозможным охватить всё за один раз. Сцена буквально дышит искусством, энергией и жизнью. В каждом элементе чувствуется целостность, как будто всё это было задумано как единое неразрывное целое. Минхо понимает: чтобы разглядеть и оценить всё мастерство, заложенное в этой постановке, одного просмотра будет недостаточно. Каждая деталь, каждая мелочь — от выражения лиц до мельчайших капель краски на мольбертах — заслуживает отдельного внимания. Но даже в этой мимолётной попытке охватить всё, он осознает, что его ученики превзошли самих себя, создав не просто выступление, а настоящее произведение искусства, которое останется в памяти надолго. «So, tell me I’m outta my mind, give me a sign Take it one step at a time I know it’s gonna be fine, open your eyes Shut up and give it a try» Хёнджин резким движением выбрасывает кисть, которой всё это время работал. Его взгляд пылает вдохновением, а в движениях появляется необузданная энергия. Он погружает ладонь в густую яркую краску, даже не думая о том, как это скажется на его безупречно белой рубашке, которая теперь оказывается заложником его художественного безумства. Брызги краски разлетаются во все стороны, едва его рука выходит из ведра, но Хёнджин даже не пытается быть аккуратным, напротив, он кажется довольным этой хаотичной, неподконтрольной экспрессией. Он проводит ладонью по холсту, создавая размашистые беспорядочные линии, в которых будто бы заключено всё его текущее состояние. Краска стекает по полотну густыми каплями, капает на белоснежные листы под его ногами, пачкает его ботинки, рубашку и пол вокруг. Но Хёнджин не замечает беспорядка. На его лице лишь загорается довольная улыбка, едва он на секунду останавливается, чтобы осмотреть своё творение. Небрежным жестом Хёнджин убирает с лица прядь волос, прилипшую к вспотевшему лбу, окрашивая ту в ярко-красный цвет и оставляя на лице отпечатки красной краски. Он допевает свою часть припева и, не теряя ни секунды, внезапно поворачивается и рывком направляется к Феликсу. Тот не успевает даже понять, что происходит, как Хёнджин одним движением срывает с него плед. Мягкая ткань падает на пол, а вымазанные в краске руки Хёнджина тут же оставляют яркие хаотичные следы краски на одежде и коже мальчика, когда он помогает ему подняться. «When they knock you down, down, down Kid you gotta stand up(stand up), stand up(stand up) Everybody go» Студенты, действуя чётко и слаженно, вновь разворачивают свои картины к зрителям, открывая финальный этап своей работы. Холсты, казавшиеся ранее лишь минималистичным выражением искусства, теперь претерпели значительные и даже пугающие изменения. Студенты, не задерживаясь ни на миг, покинули сцену, оставляя замерших зрителей и Феликса с Хёнджином рассматривать их. Феликс тут же в ужасе отшатывается от некоторых особенно ярких и резких работ, увидев, что теперь все животные на холстах выглядят ранеными, измученными, словно их существование стало отражением боли и страдания. Из спины волка торчат грубые кровавые стрелы, каждая из которых, кажется, вонзилась глубоко в тело животного. Картина с рыбками, некогда наполненная спокойствием и мягкой игрой форм, теперь полностью залита густой красной краской, так что их едва можно различить. У павлина и журавля туго связаны крылья, а лошадь, покрытая кровоточащими ранами, теперь везла на себе верхом человека. Минхо хмыкнул, стараясь отследить закономерность и правильно трактовать все образы, представленные на сцене. Перед ним был не просто набор изображений, а сложный и смелый манифест. Хёнджину захотелось поиграть с символизмом, и он использовал все возможности, которые были для него доступны. Это был вызов, адресованный зрителям. Он хотел не просто показать искусство, а заставить людей задуматься, заглянуть внутрь себя и столкнуться с эмоциями, которые они, возможно, старались избегать. Это было смелая, даже дерзкая идея, и Хёнджин был чертовски хорош в её реализации. Ему получилось сделать то, что не получалось ни у кого до него. Буквально весь зал замер, захваченный увиденным, находясь одновременно в предвкушении продолжения и страхе от непонимания, чего ожидать. Хёнджин смог заставить каждого в зале почувствовать себя уязвимым перед искусством. Минхо вдыхает полной грудью, закрывает глаза и позволяет себе улыбнуться своим мыслям. Этот юноша был хорош, и Минхо до сегодняшнего дня даже не догадывался насколько. «They had eyes like knives, I had nowhere to hide Yeah, this world can cut you open But all my scars, they provet that I fought my way though So, I always keep ‘em showing» Хёнджин замечает на полу испачканный в краске нож. Он медленно наклоняется, поднимает его и, не раздумывая, вытирает его о ткань своей рубашки, на которой тут же расползается ещё больше алых пятен. Он подходит со спины к Феликсу, который неподвижно стоит перед его холстом, словно заворожённый увиденным, и мягко берёт его руки в свои. Феликс бросает взгляд на руки Хёнджина, перепачканные краской, а затем на блестящее лезвие ножа, который он продолжает крепко сжимать. Сжав руки Феликса крепче, Хёнджин проводит несколько размашистых, беспорядочных движений ножом. Звук лезвия, разрывающего поверхность холста, разносится по залу, вызывая у зрителей невольные вздохи. Лица всех членов жюри же, не считая родителей Хёнджина, застывают в ярко считываемом восхищении, каждый из них по-своему пытается осмыслить увиденное. Люди боятся даже пошевелиться или вздохнуть громче, чем следует, чтобы случайно не разрушить магию происходящего на сцене. «Cause sanity is suicide And crazy are the legends But, yeah, I’d rather have fun Being young and being dumb Than be saved a spot in heaven» Хёнджин неспешно отходит от Феликса, будто давая ему время и пространство для осознания происходящего, а сам неспешно направляется к одному из столов, расположенных прямо перед столом жюри, усаживаясь на него сверху. Поджимая под себя ноги, он лениво смотрит на своего отца, чей взгляд в ответ становится жёстким, почти колючим. На его губах тут же появляется вызывающая ухмылка, которую он быстро прячет за ладонью, испачканной в краске, склоняясь чуть ближе к сидящим перед ним преподавателям и своим родителям. Его голос звучит неожиданно тихо, но не перестаёт быть чётким и ясным. Он улыбается широко и ярко, стоит его отцу напрячься настолько, что желваки на его лице проступают особенно резко. Добившись нужной реакции, парень, как ни в чём не бывало, резко вскакивает на ноги и возвращается обратно к своему холсту, хватая его небрежно в руки и подтаскивая поближе к взволнованным лицам жюри. «Yeah, all of my demons are kicking and screaming But ill never leave them behind Yeah, maybe I’m crazy but don’t try to save me Cause I’ve never felt so alive» Хёнджин произносит каждое слово с вкрадчивой ясностью, внятно и чётко. Каждое его слово отточено, каждое движение глаз — намеренное. Он медленно переводит взгляд с одного члена жюри на другого, изучая их лица, читая их эмоции. Но стоит ему попытаться заглянуть в глаза Джунхо, как вместо ожидаемого сурового ответа он видит лишь макушку своего отца, который с демонстративным равнодушием углубился в изучение анкет следующих участников конкурса вместо того, чтобы внимательно наблюдать за происходящим прямо перед ним. Хёнджин задумывается на мгновение, оценивая ситуацию, и в уголках его губ появляется лукавая улыбка. Его отец, возможно, хотел сломать ход выступления, но добился лишь противоположного эффекта. Это подогревает азарт Хёнджина. Он решает действовать так, чтобы невозможно было отвернуться. С лёгким хмыканьем он берёт свой холст, переворачивает его лицевой стороной вверх и безо всяких церемоний бросает прямо перед Джунхо. Холст гулко ударяется о стол, заставляя отца вздрогнуть и оторвать взгляд от бумаг. Зал, следивший за каждым движением, словно замирает, пока глаза присутствующих не опускаются на холст. И в этот момент их лица озаряет восторг, столь яркий и неподдельный, что тишина сменяется приглушённым шумом восхищённых вздохов. Прямо в сердцевине разрезанного холста, на котором красной краской была нарисована клетка, раскачивалась, словно поря в воздухе, маленькая золотистая птичка. И пока все разглядывали картину, Хёнджин молча наблюдал за реакцией отца. Он хмыкает, заметив, как в глазах Джунхо на миг вспыхивает испуг, но тот быстро берёт себя в руки, и выражение его лица вновь становится хмурым и жёстким. Для Хёнджина это не поражение, напротив, он доволен, что сумел расшевелить его хоть на миг, заставив показать хоть какую-то эмоцию, помимо своих заводских. Как только начинается припев, Феликс неожиданно обхватывает Хёнджина со спины, и оба парня начинают кружиться по сцене, каждым своим шагом заставляя разбросанные бумаги взмывать вверх. Они бегают, прыгают, падают и встают обратно на ноги, продолжая пропускать музыку через каждую клеточку своего естества и превращая её в яркие живые движения. Когда музыка на мгновение затихает перед финальным припевом, Хёнджин замедляется, и его взгляд устремляется в зал. Он замечает яркую улыбку своего преподавателя, который держал в руках один из отлетевших в его сторону испачканных в краске листов бумаги. Минхо стучит этим листом себе по груди и с демонстративной небрежностью отбрасывает его в сторону. Его взгляд, полный скрытой насмешки и лёгкого презрения, скользит по другим участникам конкурса. Этот показательный жест вызывает у Хёнджина мимолётную, но искреннюю улыбку. Его преподаватель вёл себя как гордый родитель и почему-то Хёнджину хотелось из-за этого разорвать своё лицо в широкой улыбке. А ещё хотелось окончательно разнести всё к чертям. Хёнджин бросает быстрый взгляд на танцоров, стоявших в стороне, и жестом подзывает их на сцену. Танцоры мгновенно откликаются, и все вместе они опрокидывают столы в сторону, освобождая себе необходимое пространство. Хотя по изначальному плану в центре зала должен был остаться только Хёнджин, он решает отдать этот момент Феликсу. Парень быстро реагирует на неожиданные изменения, шагнув вперёд с такой уверенностью, будто это было задумано с самого начала. И пока Феликс с танцорами завоёвывают внимание зрителей своими живыми страстными движениями, Хёнджин двигается вдоль края сцены. Его энергия захватывает весь зал, он разогревает толпу, заставляя их хлопать в такт и подпевать Джисону изо всех сил. Он не просто танцует, он вовлекает людей в своё безумие, делая их частью происходящего. Хёнджин, не останавливаясь ни на секунду, продолжал швырять в зал испачканные краской листы бумаги и запрыгивал на столы, которые стояли плотной линией, сдвинутые для освобождения пространства. Теперь он возвышался над толпой, давая возможность даже самым дальним зрителям не только ощутить, но и увидеть его энергию, его страсть. На мгновение Хёнджин прикрыл глаза, позволяя себе полностью отдаться движению. Тело действовало автоматически, как хорошо настроенный инструмент, отточенный до совершенства бесчисленными часами тренировок. Он слышал, как десятки голосов из зала сливались в единый хор. Голоса студентов, которые подхватывали песню, становились чем-то новым, чем-то, что превосходило первоначальный замысел этой песни и этого выступления. Пропетые слова теперь звучали как манифест, обретая не только его голос, но и голоса тех, кто разделял с ним этот момент. Песня перестала быть просто произведением, она стала высказыванием всех присутствующих в зале студентов. Всю свою жизнь Хёнджин чувствовал себя чужим. Он постоянно твердил себе, что не имеет права упасть, не может позволить себе слабость. Его недоверие к людям, глубокое и укоренённое, было щитом, который он носил, чтобы защитить себя от боли, разочарований и отвержения. Он сторонился окружающих, ставил между собой и миром непреодолимые стены, укрываясь за своей бронёй и презирая тех, кто, как ему казалось, оставил его в одиночестве. Но в этот момент он понял, что для того, чтобы обрести себя, ему нужно было разрушить все барьеры. Стоило ему раскрыть своё сердце, позволить себе быть уязвимым, как страх и гнев растворились. Люди, которых он считал чужими и пугающими, вдруг стали ближе, понятнее. Теперь они не были врагами, и ему больше не нужно было защищаться. Его открытость и искренность стали магнитом, который притягивал к нему всех, кто был готов разделить с ним этот момент. Они больше не стояли в стороне, они охотно шли к нему навстречу. Хёнджин ещё раз обвёл зал медленным внимательным взглядом, будто пытаясь запечатлеть в памяти каждую деталь этого момента. Пространство вокруг, наполовину окутанное полумраком, где ещё витала энергия их выступления, казалось ему живым. Люди перешёптывались, а оставшиеся аплодисменты постепенно затихали, превращаясь в лёгкий гул, который скорее ощущался, чем слышался. На сцене остались только он, Феликс и Джисон. Последний, склонившись над своим ноутбуком, сосредоточенно закрывал ненужные программы и отключал оборудование, аккуратно завершая их выступление с технической стороны. Эта сосредоточенность контрастировала с бурей эмоций, которая всё ещё бушевала внутри Хёнджина. Он перевёл взгляд, остановив его на своём преподавателе. Ли, стоя в первом ряду, смотрел на него с лёгкой, едва заметной улыбкой. В этом взгляде не было громкой похвалы или бурного восхищения, но его тихая поддержка пронизывала насквозь, придавая Хёнджину силы. Глубоко вдохнув, он набрался храбрости, чтобы встретиться лицом к лицу со своим самым главным страхом. Его взгляд переместился на строгие черты лица отца. Тот сидел в кресле, скрестив руки на груди. В его глазах не читалось ничего: ни осуждения, ни восхищения, только настороженная тишина, холодная и непробиваемая. Но Хёнджин больше не отвёл взгляд. Впервые за долгое время он почувствовал, что может выдержать этот момент. Прямо сейчас он чувствовал себя живым. По-настоящему. Казалось, он впервые дышал полной грудью, впервые позволял себе быть тем, кем всегда хотел быть. Это чувство накрывало его с головой, заполняя пустоту, которая так долго была внутри. Он улыбнулся, едва заметно, но искренне. Кажется, теперь он в полной мере понимал, что чувствуют те, кто выходит на сцену ради зрителей, ради искусства, ради самих себя. Только вот пока что он не знал, куда после этого откровения завернёт его жизнь. Хотя догадывался и чувствовал, что с каждой секундой, проведённой на сцене, с каждым движением, с каждым пропетым словом он, наконец, обретал потерянную когда-то давно связь с самим собой. Пока что эта связь была слабой, только зарождающейся, но Хёнджин планировал сберечь её, бережно наращивая новые нити и совершенствуясь не только внешне, но и внутренне. — Очень громкая заявка для группы первокурсников. Чем же вы вдохновлялись во время создания столь яркого номера? — Жизнь – лучший вдохновитель. Вы так не считаете, господин Хван? Хёнджин ярко улыбнулся членам жюри, широко и беззаботно. Его руки с плавной изящностью поднялись, после чего он сделал несколько глубоких уважительных поклонов. Джисон и Феликс, заметив это, поспешили повторить действия друга, хотя в их глазах читалось недоумение. Они до конца не понимали, к чему всё это ведёт и что в очередной раз нашло на их друга. Когда Хёнджин выпрямился, его взгляд вновь встретился с холодным безучастным взглядом отца, и горькая усмешка скользнула по его губам. На лице отца не дрогнул ни один мускул, будто он смотрел не на своего сына, а на какого-то постороннего человека. Мать Хёнджина же, словно не замечая этого немого противостояния, о чём-то увлечённо беседовала с другими членами жюри. Она явно была довольна происходящим, её голос звучал оживлённо, а жесты вызывали одобрительные кивки у собеседников. В её мире всё было идеально, всё шло по плану. — Спасибо за предоставленную возможность проявить себя. Это станет ценным опытом и воспоминанием для каждого из нас. Обещаем, что продолжим усердно работать, чтобы стать достойными артистами. Внезапную тишину нарушил громкий, но слегка дрожащий от волнения голос Джисона. По всему залу прошлись одобрительные хлопки, а члены жюри ярко улыбнулись стоящим перед ними студентам. Даже отцу Хёнджина пришлось натянуть на своё лицо улыбку, чтобы не выделяться на фоне остальных. Правда, эта улыбка выглядела кривой, неестественной, словно его лицо просто не умело выражать подобные эмоции. Хёнджин, наблюдая за этим, едва удержался, чтобы не рассмеяться вслух. Ему казалось почти до абсурда смешным, как его отец сейчас изображал что-то столь показательное и тошнотворно неискреннее. — Могу я узнать у вас, ребята, что вы брали за основу своего выступления? Голос матери прозвучал неожиданно мягко, с оттенком осторожности и едва заметным налётом искреннего интереса. Это сбивало с толку, особенно в контрасте с холодной, почти ледяной манерой его отца. Хёнджин невольно замер на мгновение, пытаясь осознать такую смену её настроения. Однако хитрый прищур её тёмных глаз выдавал истинное намерение: мать явно пыталась прощупать почву, найти слабое место, за которое можно было бы ухватиться, чтобы, как обычно, обернуть всё в свою пользу. Чувствуя внутренний толчок, Хёнджин мягко, но настойчиво придержал Джисона за запястье, в какой-то мере инстинктивно заслоняя его и Феликса своей спиной, подходя к столу жюри ближе на пару шагов. На периферии он тут же уловил настороженный взгляд Минхо. Преподаватель заметно напрягся, его тело инстинктивно подалось в сторону сцены, словно в готовности вмешаться, но он вовремя остановился, сдержав свои порывы. Хёнджин обернулся, чтобы встретиться со взглядом своего преподавателя и, возможно, даже в какой-то мере уже и друга, и подарил ему мягкую, почти благодарную улыбку. Их взаимоотношения уже давно вышли за рамки профессиональных, только вот осознание таких вещей, как и положено, приходит в самый неожиданный момент. Минхо же всегда был для Хёнджина источником непоколебимой поддержки и веры, даже когда последний вёл себя с ним по-настоящему отвратительно. С самого первого дня их знакомства в стенах университета, где Минхо был его преподавателем, Хёнджин не упускал случая проявить свой характер. Его язвительные замечания, пренебрежительное отношение и попытки продемонстрировать свою независимость могли бы легко вывести из себя кого угодно. Но не Минхо. В этом и заключалась его уникальность. Он обладал редким качеством — умением видеть людей такими, какие они есть, а не какими они хотят казаться. Минхо не воспринимал поведение Хёнджина как вызов или личную обиду. Вместо этого он видел за этой маской замкнутости и дерзости что-то большее: талант, неуверенность и огромный потенциал. Минхо не пытался заставить младшего его уважать, не давил на него своим авторитетом и уж тем более не стремился контролировать его. Он давал Хёнджину пространство, в котором тот так остро нуждался. Пространство для ошибок, размышлений и собственных открытий. Этот подход был настолько непривычным для Хёнджина, что поначалу он даже не знал, как на это реагировать. Минхо не пытался подрезать его крылья или лишить его инициативы. Наоборот, он помогал направить эту инициативу в нужное русло, не ломая, а аккуратно подстраивая. Чёрт, да он даже отбросил свой образ беспристрастного преподавателя, просто чтобы поддержать Хёнджина. Юноша слышал его голос, видел его искрящиеся восторженные глаза и чувствовал его поддержку на протяжении всего выступления. Минхо был просто необыкновенным человеком, и Хёнджин рад, что когда-то попросил у него о помощи. Очень долгое время ему казалось, что он один противостоит несправедливости этого мира. Он всегда мечтал о настоящей семье, о любящих родителях, которые всегда будет рядом и будут способны принять и понять его без слов, о настоящих друзьях, которые не бросят его в самый трудный момент и будут с ним не ради выгоды или мимолётного интереса, и о том, чтобы посвятить себя искусству и делать этот мир лучше. И он считал, что жизнь устроена несправедливо, раз он может лишь мечтать о таких вещах, которые были настолько естественными и обыденными для других людей, что они даже не замечали их ценности. Но сейчас, стоя на сцене с двумя самими близкими ему людьми, чьё присутствие наполняло его сердце теплом и уверенностью, смотря во взволнованный и полный гордости взгляд Минхо и получая заряд энергии от восторженной публики, Хёнджин, наконец, смог снять с себя разбитые в дребезги очки, через которые он смотрел на этот мир всё это время. Мир не был с ним жесток. Да, возможно, его родители не любили его так, как ему хотелось, но это не значит, что он был лишён любви. Вокруг него всегда были люди, которые заботились о нём и любили его. Джисон, Феликс и Минхо стали ярчайшим напоминанием об этом. Семья не определяется кровью, она определяется поступками, самопожертвованием, умением слушать и слышать и молчаливой поддержкой, которая порой звучит громче любых слов. И каждый из этих людей занял особенное место в его жизни. Конечно, были ещё и Сынмин, Чан, Чанбин и, конечно, Соджун, но они присутствовали в его жизни не так часто, мало знали о его проблемах и не видели его во всех возможных проявлениях. Это не умаляло их значимости, ведь каждый внёс свою частичку в его жизнь, но их роли были иными. Семья... Возможно, это слишком громкое слово для того, чтобы охарактеризовать отношение Хёнджина к каждому из этих людей, особенно к его преподавателю. Но слово "друзья" тоже не подходило. Оно казалось слишком поверхностным, будто бы лишённым той глубины, которая так ярко характеризовала их отношения. Это была привязанность, взаимная забота, искреннее участие в жизни друг друга, готовность быть рядом не только в радости, но и в самых тёмных и сложных моментах. Наверное, они находились сейчас где-то между друзьями и семьёй, и, возможно, по прошествию времени они и правда сблизятся настолько, чтобы назвать друг друга семьёй. Во всяком случае, Хёнджин приложит максимум усилий, чтобы это произошло. — За основу выступления ещё на стадии разработки истории и концепта мы поставили тему семейных травм. — Семейных травм? Складывается впечатление, что вы пересмотрели подростковых фильмов и переслушали песен о неприятии себя обществом и родителями. Не самый взрослый подход, чтобы бороться за возможность стажировки. — Вы шутите, госпожа Хван? Мы втроём работали день и ночь для того, чтобы это выступление получилось именно таким, каким вы его увидели! Джисон отвечал за лирику и музыку не только для своего номера, но и для нашего общего. Он не спал ночами, переписывал песню с нуля всего за неделю до выступления. Мы постоянно обсуждали и правили текст, чтобы он звучал идеально. Вы, видимо, забыли, что значит писать песни в настолько сжатые сроки, госпожа. Более того, Джисон ещё и обучал группу его знакомых музыкантов, чтобы всё, над чем он так упорно работал, прозвучало сегодня в живую. Феликс же самостоятельно поставил всю хореографию от самого начала до конца. И он же взял на себя обучение всех танцоров, которые сегодня нам помогали. Каждый, кто был причастен к этому выступлению – удивительно талантливый и уникальный человек. И абсолютно каждый из нас вложил в это выступление частичку своей души. Да, возможно, мы не блеснули сегодня своими навыками вокала по максимуму, исполнив очередную песню Селин Дион, или не станцевали одну из культовых хореографий Джексона, но это не делает нас хуже остальных. Как и не делает других студентов хуже нас только потому, что они показали свои навыки через призму другого артиста. Но что самое важное, мы смогли проявить себя и рассказать историю, которая, возможно, окажется близка не только нам троим. Во всяком случае, именно это для нас будет лучшей наградой, нежели заветная стажировка ценой бездушного выступления. И если этого всё ещё недостаточно, чтобы считать наш подход достаточно взрослым, то мне больше нечего сказать. Весь зал погрузился в напряжённую тишину. Казалось, дыхание всех собравшихся остановилось, позволяя этим секундам тянуться в бесконечность. Хёнджин, стоя на сцене, слышал лишь собственное учащённое сердцебиение, громко стучавшее в его ушах, пока его мать молчала, явно пытаясь найти, что ответить на его пламенную речь. Он сжал микрофон в руках и опустил взгляд к собственным запачканным ботинкам, старясь дышать как можно глубже. Слова вылетели из него раньше, чем он успел бы их обдумать, хотя бы попытаться сгладить острые углы. Но он просто больше не мог терпеть. Ему надоело, что родители не хотят воспринимать хоть что-то, что он делает, всерьёз. И это пренебрежительное отношение сегодня, вкупе со снисходительным взглядом, который он наблюдал, разожгли и так бушующий пожар в его душе. В повисшей тишине зала Хёнджин отчётливо услышал приближающиеся к нему со спины шаги, и его плечи, напряжённые, как натянутая струна, вдруг почувствовали прикосновение. Две руки мягко легли на его плечи. Это прикосновение было больше, чем просто жест поддержки. Оно было напоминанием, что он не должен проходить это всё один. Он не должен защищать их, подставляясь самостоятельно под удар. Его друзья были здесь, рядом, готовы сделать это вместе с ним, на равных. А потому Джисон, заметив, что пальцы Хёнджина дрогнули, а хватка на микрофоне ослабла, не теряя времени, осторожно вынул микрофон из его руки, заменяя его своей тёплой ладонью. — Хёнджин, кажется, забыл упомянуть, что без него ничего этого просто бы не было. Изначально мы готовили выступление, завязанное в большей степени на романтике. Музыкальная составляющая была более наполненной, а хореография до невозможности красивой и сложной. Хёнджин выкладывался на все сто, пытаясь довести всё до идеала. Поэтому, честно сказать, я был ошарашен, когда он в выходной вечером написал мне и сказал, что хочет переделать всё с нуля. Тогда-то он и предложил всю эту концепцию с картинами, которые должны быть готовы всего за жалкие пару минут выступления, декорациями, которые ещё необходимо было подготовить и привезти с собой, и танцорами, которых тоже надо было найти и обучить. Он хотел превратить пятиминутное выступление в настоящую театральную постановку. И всё это за одну неделю, когда у нас для этого не было абсолютно ничего. Я думал, он сошёл с ума, раз решил отказаться от готового номера ради чего-то абсолютно нового и гораздо более рискованного. Почему мы тогда согласились на столь рисковую авантюру? Потому что мы всегда готовы довериться виденью Хёнджина, какими бы сжатыми не были сроки и какой бы непосильной не казалась задача на первый взгляд. И риск полностью оправдал себя. Вы сами всё видели. А это стало возможным лишь благодаря этому удивительному обалдую. Джисон, пока говорил, не смог сдержать улыбки, услышав громкое недовольное ворчание Хёнджина. Тонкие пальцы Хёнджина пытались вырваться, но Джисон только крепче сжал его ладонь в своей. Феликс, стоявший рядом, не вмешивался, но его присутствие было таким же важным, как и поддержка Джисона. Он продолжал придерживать Хёнджина за плечо, а его взгляд мягко переходил от одного друга к другому, и когда он встречал взгляд Джисона, лишь ярко улыбаясь, кивал, подтверждая всё, что тот говорил. Хёнджину же хотелось провалиться сквозь землю, когда Джисон продолжал нахваливать его, говоря вещи, которые казались ему абсолютно неподобающими и нелепыми. Он ещё что-то пробормотал, и на его лице явственно проступила смущённая гримаса, но Джисон просто улыбался в ответ. В его взгляде читалась гордость, и, несмотря на попытки Хёнджина отвернуться, этот взгляд был наполнен таким светом, что Хёнджин не мог не почувствовать, как его сердце расплавляется от стыда и благодарности одновременно. Со стороны они точно выглядели троицей чудиков, которые загадочно улыбались друг другу и толкали слезливые речи. — Если подводить итог всему нами сказанному, сегодняшний день и всё, что происходило на сцене, стало чем-то поистине особенным и значимым для каждого из нас. Мы не перестаём открывать новые грани в самих себе, и я безумно рад, что в моей жизни появились эти два человека. Удивительные по-своему, но такие родные и близкие моему сердцу. И, пожалуйста, не вините Хёнджина за то, что он выбежал на сцену и пошёл на прямую конфронтацию с вами, господин Хван. Мы не сделали ничего плохого. Напротив, мы хотели, чтобы наше выступление помогло хотя бы на мгновение отвлечься от тревог и забот всем, кто был здесь. Ведь каждый человек несёт в себе травмы, и это касается не только детей или подростков, но и взрослых, даже в большей степени, чем многие готовы признать. Это всё. Спасибо. Хёнджин почти не вслушивался в слова Джисона, которые уверенно и громко доносились до всех собравшихся в зале. Он слышал, как друг говорит, но его сознание было уже далеко от реальности. Внутренний вихрь, который бушевал в его душе, накрывал его с головой, и с каждым словом Джисона ему становилось всё труднее держать себя в руках, к его глазам предательски подступали слёзы. И если бы он не постарался отключиться от происходящего, если бы не сконцентрировался на чём-то другом, он бы точно расплакался прямо на сцене перед десятком внимательно наблюдающих за ним глаз. Каждый из них, казалось, мог прочитать его каждое движение, каждое колебание его настроения. Это было бы слишком для него — показать свою слабость на виду у всех, особенно перед теми, чьи взгляды были полны критики и ожидания. Он старался выглядеть непроницаемым, скучающим, холодным и решительным. Его взгляд снова и снова скользил к отцу. Но тот, как всегда, избегал его взгляда, либо прячась за бумагами, либо, как сейчас, сосредоточив внимание на своих ногтях. Это было знакомо, болезненно знакомо. К счастью, поддержка и тепло рук его друзей, которые крепко держали его, не давая упасть, действовали как спасительный якорь. Это позволило ему хоть немного расслабиться, хоть немного оторваться от бушующего в нём штормящего моря эмоций. Благодаря им он чувствовал себя не одиноким в этом мире, не одиноким на сцене. Они не позволяли ему рухнуть ни физически, ни морально, и эта неоценимая поддержка согревала его сердце. Они удивительные. Других таких больше нет в мире, Хёнджин был уверен в этом. И он решил, что как только они останутся одни, он стиснет их в объятиях, прижмёт к себе, как никогда прежде. Он позволит себе немного слезливых откровений, за которые потом, возможно, будет корить себя, потому что Джисон точно не упустит возможности припомнить ему это секундное проявление сентиментальности и любвеобильности, но в тот момент ему будет всё равно.