Слово на букву л

      В кабинете босса, как всегда, темно. Иногда Чуя задаётся вопросом, как Дазай вообще способен что-то разглядеть в такой тьме. Он наощупь находит кнопку в стене, и чёрный экран на панорамных окнах скользит вверх, впуская в эту пещеру солнечный свет. Сгорбленная фигура Дазая на чёрном кожаном диване недовольно съёживается. Он раздражённо шуршит своими бумагами, за которыми наверняка просидел всю ночь.       Судя по взъерошенным больше, чем обычно, волосам и мятой рубашке — так и есть. Концы неизменного алого шарфа скользят по журнальному столику, когда Дазай горбится ещё больше, чтобы дотянуться до документов, лежащих на краю. Чуя недовольно цокает, но ничего не говорит. Знает: бесполезно.       Когда он настолько уходит в себя, срабатывает только одно.       Босс Портовой мафии, Осаму Дазай, в отличие от пятнадцатилетней версии себя, никогда не жалуется. Как и давно не позволяет себе нести вслух первые пришедшие на ум мысли, предпочитая строить свои безумно сложные планы, утыканные хитрыми ловушками, в голове.       Даже Чуя, будучи Исполнителем и правой рукой, не знает и половины, хотя поклялся служить этому придурку и защищать его тощую задницу от любых угроз. Неподчинение или предательство равняется смерти, в мафии об этом знает каждый. Поэтому иногда… только лишь иногда Накахара позволяет себе чувствовать мимолётное недовольство, когда Дазай резко обрывает разговор с Пианистом или же Полковником, стоит войти в кабинет. Словно ему не доверяют. Глупо, конечно.       Выдавать информацию порционно — мудрое решение, однако временами Чуе кажется, что черепушка Дазая однажды точно лопнет от количества мыслей, сведений, что приходилось постоянно держать в уме, и беспрерывной работы блядских шестерёнок. Как, например, сейчас.       Чуя уверен: ни одна живая душа понятия не имеет, что на самом деле замышляет этот безумный ум. Когда-нибудь все те непонятные приказы, недомолвки и тайны выйдут боком, ведь по-другому и не суждено, когда имеешь дело с Дазаем. И именно Накахара выйдет из шахматной партии проигравшим, даже не заметив, в какой момент Осаму поставил мат. Это чувство… неизбежности боли преследует и днём и ночью, словно занесённый над голой шеей меч. Он понятия не имеет, в какой момент Дазай планирует опустить лезвие, но слишком хорошо его знает, чтобы обмануться и ослабить бдительность.       Однако это будет потом. А сейчас он тут.       Чуя бесшумно ступает по полу кабинета и заходит за спину Дазая, склонившегося над бумагами. Тот едва заметно напрягается — видно по дрогнувшим плечам, но не препятствует. Накахара ощущает капельку самодовольства, потому что только в эти редкие моменты он по-настоящему отпускает контроль.       Как бы Чуя ни бахвалился, как бы ни плевался ядом в босса и ни желал снести ему башку при первом удобном случае, это льстит. В эти минуты он забывает о бестолковых мыслях про недоверие, потому что как иначе назвать это?       Чуя невесомо ведёт кончиками пальцев по кожаной спинке дивана. Они дрожат от предвкушения и трепета. Он слишком давно не касался Осаму, слишком давно не сцеловывал с его губ такое желанное обоими подчинение и освобождение, слишком давно не видел, как чернота его радужки — пусть и на короткое мгновение — окрашивается янтарём, как раньше.       Словно кто-то добавил в испачканную смоляной краской палитру ярко-красный цвет. Будто он вдыхал в него жизнь, если это вообще было возможно.       Плечи Дазая мелко вздрагивают, когда Чуя наклоняется к нему и подцепляет пальцами столь ненавистный втайне алый шарф. В полной тишине он стягивает ткань с плеч Осаму и шепчет:       — Руки назад.       И едва не давится восторгом, когда видит: Дазай беспрекословно подчиняется. Выпрямляет спину, скрещивает запястья у поясницы и ждёт. От чувства власти ведёт похлеще героина, но Накахара не позволяет себе упиваться такой мелочью, хотя каждый раз ощущается охуенно, как в первый.       Он умело связывает запястья шарфом, проверяет крепость узла так рвано, что Осаму дёргается от резких движений, словно тряпичная кукла. Ещё немного, ещё чуть-чуть, и его Дазай вернётся.       Накахара сжимает кулаки, берёт себя в руки и обходит диван. Лёгким движением кисти отодвигает мешающий журнальный столик в сторону гравитацией — уничтожить бы его к чёртовой матери, как и всё в этом кабинете.       В тишине раздаётся шорох соскользнувших со стола несомненно важных бумаг, но внимание Дазая — наконец-то — уже далеко за пределами работы: один не скрытый бинтами глаз внимательно следит. Можно подумать, будто Чуя по какой-то неведомой причине позволяет ему себя использовать, если бы не одно но. Эта сделка всегда была двусторонней.       Когда-то, давным-давно, Дазай упивался Чуей, чтобы почувствовать себя живым. И до сих пор так и не нашёл замену этой игле.       Теперь же Чуя упивается им, чтобы снова ощутить себя человеком — тем, что смеялся над неуклюжестью напарника до болей в животе и слёз в уголках глаз; тем, что по-детски краснел, когда голодный до прикосновений Осаму засыпал на его плече на заднем сидении автомобиля, присланного Мори; тем, что делил с самым близким почти-человеком восторг от скорости погони на мотоцикле.       Дазай давно не стремится чувствовать жизнь. Поэтому Чуя каждый раз раскапывает блядскую могилу, в которой он себя замуровал, и тянет за холодное запястье на поверхность, чтобы чужие лёгкие хоть на мгновение наполнились чем-то, кроме кладбищенской земли и пыли.       Он медленно стягивает с рук перчатки, и они с тихим шорохом падают на пол. Взгляд Дазая намертво приклеивается к голым пальцам и кистям рук — на миг кажется, будто радужка знакомо светлеет, окрашиваясь восторгом. Да, Чуя чувствует себя точно так же, когда удаётся содрать с его тела бинты, но сегодня на это нет времени.       Его каждый раз становится всё меньше.       Накахара делает шаг вперёд, и Осаму вскидывает голову. Облизывает пересохшие губы. Рвано дёргается затянутый бинтами кадык, когда он сглатывает. Чуя ухмыляется. Снимает шляпу, бросает в сторону и закусывает губу.       Он заносит ногу над диваном. Подошва кожаного ботинка устраивается прямо на обивке между разведённых в стороны бёдер Дазая. Чуя облокачивается на колено и склоняет голову вбок. Нависает над ним, словно лев над пойманным ягнёнком, и в голове проносится каждый миг, когда приходилось преклонять колено в знак уважения.       Какая ирония.       Чуя тянется к нему и ведёт костяшками пальцев по холодной щеке. Он всегда холодный, словно ходячий труп, хотя это не так уж и далеко от правды. Оставляет лёгкий поцелуй на скуле, и Дазай поворачивается, чтобы поймать губы Чуи, но тот резко отстраняется.       — Нет, — отрезает он.       Осаму хмурится, и — словно по волшебству — выражение его лица приобретает капризные нотки. Блядская фарфоровая маска идёт трещинами, осколки с грохотом падают под ноги — и это любимый звук Накахары. После стонов, разумеется.       Чуя вскидывает бровь в немом ответе: «Ты прекрасно знаешь правила игры».       — Удивительное коварство, — хрипло говорит Дазай. — Я могу отдать тебе приказ, и ты не посмеешь ослушаться.       — Вперёд, — ухмыляется Чуя.       Осаму сжимает зубы. Сам знает, что это лишь блажь.       Носок ботинка двигается и слегка надавливает на пах Дазая. Даже так Чуя чувствует, что его член уже стоит колом. Тот подаётся вперёд, трётся о подошву, как грязная блядь в поисках хоть какой-то стимуляции. Накахара обхватывает его подбородок и сжимает, заглядывая в правый глаз. Там уже теплится что-то… живое. Вспыхнувшее возбуждение, желание и голод.       Забавно, он так часто пиздит о своей смерти, а сам готов ложками жрать те подлинные эмоции и чувства, что даёт ему Чуя. Человек, который отчаянно хочет умереть, не станет так жадно есть с чужой руки. Он просто откажется.       Не было ни раза, чтобы Дазай отказался. В этом они с ним похожи.       Когда Чуя понял одну простую истину, быть рядом с ним стало намного проще. В конце концов, Осаму Дазай — всего лишь человек, которому иногда необходимо спускаться со своего чёртового холма, на котором он построил собственное святилище. Даже небожители порой не против отдать контроль над собой.       Чуя ведёт подушечкой большого пальца по подбородку и оттягивает нижнюю губу. Дазай прикрывает веки и ощутимо расслабляется. Накахара чувствует: вены обжигает кровь — почти так же, как при открытии врат, — только этот огонь концентрируется не в алых разрезах на теле, а внизу живота. Его заводит, когда Дазай подчиняется. Его заводит, когда Дазай льнёт к прикосновениям — вот, как сейчас: готов поспорить, стоит отпрянуть, и Осаму потянется следом. Его заводит, что он единственный, кто видел его таким.       Чуя ослабляет давление ботинка и слышит разочарованный вздох.       — Тс-с-с.       Он прижимает палец к его губам и чувствует лёгкий поцелуй.       В штанах пульсирует болезненное напряжение, когда Чуя садится к нему на колени и прижимается членом к паху. Дазай упирается лопатками в спинку дивана и морщится из-за перевязанных за спиной запястий.       — Мог завязать и поаккуратнее, — фыркает он.       А Накахара плывёт от этого раздражённого тона, от тягучего янтаря, разливающегося по радужке глаза от розового румянца на щеках. Живи, живи, живи. Хотя бы ещё чуть-чуть.       — Ещё чего, — шепчет он в шею. Кусочек открытой кожи тут же покрывается мурашками, и с губ Осаму слетает короткий стон. — Может, попросить, чтобы ты меня трахнул?       Чуя кусает мочку, и Дазай послушно склоняет голову вбок, подставляясь.       — Звучит любопытно, — между судорожными вдохами говорит он.       — Не пизди хотя бы мне. — Накахара рывком стягивает с его плеч пиджак и торопливо расстёгивает пуговицы рубашки, не переставая влажно целовать подбородок, линию челюсти и те места на шее, что не скрыты ебучей марлей. — Мы оба знаем, чего ты на самом деле хочешь.       — Чтобы ты перестал копаться, — шипит Осаму. — Иначе…       Он дёргает запястьями, делая вид, будто хочет вырваться. Но Чуя знает: не хочет. Быть здесь, вот так, под полным контролем — то, что ему на самом деле необходимо. Чтобы кто-то хотя бы на миг перестал ждать от него гениальных решений, заставил не думать, не анализировать, не гнаться чёрт знает за чем.       Просто забыть.       — Заткнись. И не шевелись.       Чуя обрывает его на полуслове, вновь обхватывая подбородок, вжимаясь в кожу пальцами до белых пятен. И она тёплая, больше не такая холодная. А уголок губ Осаму едва заметно дёргается в удовлетворении. В этот момент Накахару прошибает горячим возбуждением до самого позвоночника.       Он дёргает за полы рубашки, и оставшиеся пуговицы летят в стороны. Проводит ладонями по широким плечам и груди, шипя от негодования, когда подушечки пальцев натыкаются на шершавую марлю. Однако ублюдок забинтовался так, что соски остались открыты, чем Чуя и намеревается воспользоваться.       Перед тем, как слезть с колен, он напоследок толкается тазом в пах Дазая, и оставляет сильный укус на чувствительном местечке под ухом. Осаму глухо стонет и запрокидывает голову к потолку, жмурясь.       О да, вот так. Превосходно.       Чуя опускается на колени между разведённых ног и скользит кончиком носа по бинтам на груди, вдыхая его запах. Это всегда медикаменты, солёный пот и чернила. Когда-то Дазай пах порохом, железом и кровью, но теперь, когда каждая мразь в Йокогаме желает его смерти, он редко выходит из штаба и берёт в руки пистолет — только для того, чтобы не забывать навыки.       Скользнув языком по соску, Накахара, сжимает его бедро и впивается ногтями в кожу через ткань брюк, не сдерживая силы. Осаму шипит, но всё равно тянется к нему, выгибает спину, дёргает плечами, разминая затёкшие руки. Расстёгнутая рубашка и всё ещё болтающийся на запястьях пиджак мешаются, ткань дёргано шуршит.       — Чуя…       — Я же сказал: заткнись, — рявкает он и прикусывает другой сосок, поглаживая подушечкой пальца второй. — Говорить будешь, когда я, блядь, разрешу.       Бинты заканчиваются в районе солнечного сплетения — а дальше только голая кожа, и от её тепла и запаха ведёт сильнее. Чуя оставляет дорожку мокрых поцелуев до пупка, а Дазай откидывается на спинку дивана, не переставая нетерпеливо ёрзать. Он рвано выдыхает в потолок, и его глаз расфокусировано мечется от пальцев Накахары, оглаживающих бока, до губ, скользящих по коже к пряжке ремня.       — Пожалуйста, — скулит он, когда Чуя ведёт горячим языком по дорожке тёмных волос, — пошевеливайся!       Эти звуки впечатываются в подкорку мозга, высекаются на внутренней стороне черепа, как подтверждение, что ещё не поздно. Время ещё не кончилось.       Чуя отрывается от него и собирается выпалить очередную грубость, когда в дверь кабинета раздаётся ясный и громкий стук.       — Дазай-доно, могу войти? — слышится снаружи голос Полковника.       Потерявшись в ощущениях, Осаму хмурится. Он ловит взгляд Накахары, и тот на миг выходит из роли, молчаливо приподнимая бровь. Как бы говоря: «Ты всё ещё босс, тебе решать». Но, чтобы напомнить о том, чего Дазай лишится, склоняется к паху и обхватывает твёрдый член через ткань ртом, выдыхая.       — Блядь, — шипит он, а затем прочищает горло и не терпящим возражений тоном громко отвечает: — Вон!       Спустя миг за дверью слышатся удаляющиеся шаги. Чуя победно скалится и облизывает губы. Желание отсосать ему возрастает с каждой секундой, как и неудобство от тесноты в штанах, но он терпит.       Терпение испаряется с каждым вздохом Дазая, с каждым трепетным взмахом его ресниц и дорожкой мурашек на коже от любого прикосновения. Чуя остервенело расстёгивает ремень, откладывая на будущее мысль о том, что однажды им можно будет попробовать придушить Осаму, когда он будет вбиваться в его зад. Накахара готов поставить все свои исполнительские сбережения на то, что Дазай слетит с катушек от такой перспективы.       Он тянет ткань вместе с бельём вниз, и Осаму приподнимается, помогая освободить себя от одежды. Чуя намеренно игнорирует соблазнительную каплю смазки на головке и сразу же наклоняется к яйцам, вбирая их поочерёдно в рот, когда слышит сдавленный стон. Его член дёргается в штанах, напоминая о себе.       Накахара ведёт ладонями по бёдрам, попутно оставляя ногтями красные полосы на коже, и скользит языком от основания до головки. Дазай подаётся бёдрами вверх, и Чуя резко отстраняется.       — Тебе не ясен приказ? — Он щурится, встречая янтарно-медовые переливы в глазу Дазая. — Мне казалось, со слухом у тебя всё в порядке.       — Только я здесь могу отдавать приказы, — капризно фыркает Осаму. — Ты всё ещё мой подчинённый.       Если бы не ситуация, Накахара бы рассмеялся от этого тона. Почти как в старые добрые времена.       — А ты всё ещё связан и со спущенными штанами. Кто из нас в выигрышном положении? — ухмыляется Чуя. — Так что заткнись и побудь лапочкой, как мы оба знаем, ты умеешь. — Он скользит кончиком языка по головке и слизывает ту самую каплю, не разрывая зрительный контакт. Зрачки Дазая расширяются: ещё чуть-чуть, и целиком поглотят радужку. — Если будешь послушным, я разрешу себя поцеловать.       Осаму скулит, когда Чуя обхватывает головку ртом, но больше не дёргается и не пытается подгонять его. Лишь пожирает взглядом то, как его член исчезает в чужом рту, как стекает по подбородку слюна, смешивающаяся со смазкой, как губы Накахары растягиваются вокруг основания, когда он медленно, но умело берёт в горло.       Дазай громко мычит, и Чуя не сдерживаясь, стонет вместе с ним, пуская по члену вибрацию. Глотку саднит, но он и не думает останавливаться — неторопливо опускается вверх-вниз, а блуждающая по бёдрам правая рука спускается к яйцам, поглаживая.       О, он мог бы провести всю чёртову жизнь вот тут, между ног Осаму, слушать его стоны и вздохи, упиваться им до наркотического опьянения, потому что всегда мало. Особенно, когда он вновь надевает свою фарфоровую маску. Особенно, когда что-то замышляет и уходит в себя, а эти глаза… полностью теряют крохи света.       Чуя начинает двигать рукой по члену, не переставая ласкать головку и длину, а Дазай жмурится и кусает губы до крови, но всё равно не ёрзает и упорно молчит. Как же, блядь, должно быть сильно желание поцеловать Чую в губы, раз он так сосредоточен на своём приказе.       Он чувствует, как вздохи Осаму становятся всё беспорядочнее, и вновь опускается до основания, и это ставит точку. В горло прыскает горячая сперма, и Чуя едва не давится, но глотает всё без остатка, а затем вылизывает член до чистоты, пока он не обмякает.       Думает, что на этом всё. Дазаю наверняка нужен момент прийти в себя, но у него, кажется, другие планы.       Отдышавшись, Осаму опускает взгляд на припухшие губы Чуи. Наверняка Накахара выглядит неважно: на щеках высохли дорожки выступивших слёз, а подбородок испачкан в слюне и смазке. Дазай мягко улыбается — и от этого так, блядь, невыносимо щемит в груди, — приподнимает брови и склоняется к Чуе.       — Можно? — спрашивает он.       Накахара только успевает кивнуть, как его щёки обхватывают тёплые ладони. Блядский Дазай, конечно же, уже давно развязал узел на запястьях.       Кончики его пальцев нежно поглаживают скулы, а поцелуй такой чувственный и сладкий, хоть и с горьковатым привкусом спермы, хотя Осаму никогда это не смущало, а, скорее, наоборот — заводило. Он резво толкается в чужой рот, а затем торопливо расстёгивает пряжку на брюках Чуи. Не теряя времени на прелюдии и раздевания, сует руку внутрь и начинает быстро надрачивать. Так, как нравится Накахаре: крепко сжимая под головкой, удерживая ровный темп.       Чуя потерянно стонет в его рот, кусает губы, обхватывает за шею, чтобы удержать равновесие — он всё ещё стоит на коленях. Оргазм наступает слишком быстро, ведь так восхитительно целует его Дазай, так правильно касается его Дазай, везде-везде-везде его Дазай.       Наверное, то, что он чувствует, можно было бы назвать запретным словом на букву л. Чуя по-глупому боится даже в мыслях давать название этому ощущению, хотя знает: это она. Вовсе не чистая и воодушевляющая, а больная и извращённая. Подстать им двоим.       Накахара кончает прямо в бельё и с трудом удерживается от того, чтобы рухнуть прямо на пол. Осаму, как ни в чём ни бывало, вытаскивает ладонь из его брюк и старательно слизывает сперму с пальцев до чистоты.       — Ну что, я был лапочкой? — с ухмылкой спрашивает он.       Чуя хрипло смеётся и утыкается лбом в его плечо. Вот бы продлить это подольше. Если бы Дазай действительно был небожителем, Накахара бы переступил через свой скептицизм и помолился. В конце концов, нет ничего невозможного в мире, где существует Арахабаки — было бы просто замечательно, приноси он хоть что-то, кроме вечных разрушений.       Стоит восстановить дыхание, как Чуя уже поднимается на ноги и брезгливо застёгивает брюки. Скрытая дверь в кабинете Дазая ведёт в спальню босса, где есть душ, а в шкафу — пара комплектов одежды Накахары, оставленных им самим. Но Чуя не хочет быть свидетелем того, как его Дазай вновь исчезнет, поэтому нужно поскорее сматываться.       Когда-нибудь его это убьёт, но пока есть силы, он продолжит пытаться.       — Передай Полковнику, что я его жду, — слышится за спиной холодный голос. От него снова веет могильной стужей. — И не забудь о собрании исполнительного комитета сегодня вечером.       Блядская маска. Блядский шарф. Блядский Дазай. Чуя сжимает зубы и касается дрожащими пальцами ручки двери. Слово на букву л душит. Впрочем, возможно, так и должна ощущаться она.       А может быть, Чуя просто дурак, что страдает напрасно. Разве она способна вернуть того, кто не хочет быть возвращённым? В таком случае он предпочтёт остаться дураком, который продолжал ломиться в закрытую дверь — будет не так больно топить себя за проступки.       Он оборачивается и сглатывает, когда видит абсолютную черноту безразличной радужки.       «Ты       ведь       однажды       вернёшься?»       — Да, босс.