Баллада большой Медведицы

Ветер бьет пощечиной, заставляет Юнги подняться — вместе с дуновениями и пьяный смех доносится, животное ржание и звериный визг. Мир кружится недолго, кровь его будоражится, кипятится, и злость проходится по его коже, по всему нутру: люди хуже зверей — те хотя бы не колечат других развлечения ради. — Жив? — встает он за спиной Хосока, силится глянуть на изуродованное тело младшего сына ярла, — кто это сделал? Кто эти монстры?.. — Да ты ведь и сам знаешь, кто это, — альфа срезает веревки ножом, который он достал из-за пазухи, аккуратно берет Чонгука на руки, опускает на землю. Юнги безмолвно соглашается с альфой: на сына ярла руку поднять может либо ярл, либо… его братья. Хосок рассматривает юношу, придерживая его, и не злость, но горечь расцветает в его голубых глазах: — Последний шаг остался, чтобы свалиться в смерть. Он не протянет долго, Юнги. — Как же так? — омега, подрываясь на месте, перехватывает кисть Чонгука, считает слабые удары сердца через тонкую кожу на кисти, — можно ведь что-то сделать, можно ведь попытаться… — А что ты сделаешь? Он не жилец почти. Вся деревня гуляет, а лекарь… есть ли он? Ты раньше помогал Фолкору, тебе виднее — жилец он или нет. Нет, не жилец — только несколько минут есть прежде, чем юный Чонгук отправится в мир духов: не в Вальхаллу даже, не воином он станет в том мире — обычной серой тенью, бесславно сгинувшей от рук собственных братьев. Смерть бесчестная, трусливая, не желанная никем. — Не попытаюсь, альфа, не смогу спать по ночам, — Юнги прикусывает губу, крепко сжимая руку на животе почти лишившегося жизни Чонгука — кинжал все еще в глазнице: опасно трогать, — но я не смогу выцепить его из рук смерти. Фолкор может. — Фолкор же… — Замолчи, Хосок, не трать время. Никто из нас здесь не поможет ему сейчас — даже отец его, которому над свиньей издеваться сейчас веселее: скажи ему, что сын погибает, а он ответит: пусть дохнет. Хосок. Придерживай его голову выше корпуса, сжимай крепко живот — исколот весь, но хоть что-то удержи внутри него — с кровью и жизнь вытекает. В крови и есть жизнь: сохрани ее как можно больше для Чонгука. Альфа послушно выполняет указания, касается тела, сжимает пальцы; кровь горячая, липкая, пульсирующая: вот, как можно прикоснуться к жизни — когда она бежит на свидание со смертью. Омега разыскивает в темноте руку Хосока, кладет ладонь свою поверх, разыскивает спокойный взгляд — альфа-то уж решил, что сделать ничего нельзя, но Юнги это так не оставит, он поборется. Не потому что Чонгук — сын ярла, потому что Чонгук — человек, который жить хочет. — Держи так, — твердо смотрит он в глаза альфы, — крепко. Приложи все свои силы. Вернусь я через минуту с лошадьми. Поскачем к Фолкору. — Я думал, никто не знает, где он теперь?.. — А я знаю. Юнги, вставая, кивает альфе, и дуновение ветра хлещет Хосока по лицу; он слегка щурится, но все равно он отчетливо видит лицо белокурого омеги. Видит его решимость, серьезность. И Хосок понимает одно из своих видений в царстве Медведицы — он понимает, почему Юнги станет тем человеком, за которым он однажды пойдет.

ᛖ

Ночь набухает, а потом распадается на холодный шершавый снег, жадно цепляющийся за кожу на скорости. Кони бьют землю копытами, скачут к краю земли, где холодный океан с кусками льда врезается в обмороженную твердь — Фолкор однажды отказался от людей, ушел от них, когда понял истину, которую пытались объяснить ему его наставники: сколько людей не лечи, они все равно будут истязать друг друга. Альфа крепко прижимает Чонгука к себе, держа поводья в одной руке. Он прислушивается, не мчится ли смерть вслед за ними, не нашептывает ли младшему сыну ярла о том, чтобы он пошел за ней. Иногда юноша приходит в себя, и стон скользит по бледным обескровленным губам. — Хватайся за жизнь, слышишь? — цедит Хосок через зубы, слегка отставая от коня омеги, — хватайся, что есть сил. Пока живем в мире людей, хватайся за человеческое. Рано тебе туда. Хватайся обеими руками. Сможешь. Только держись. Метель сдувает пламя звезд с неба, закрывает белой дымкой все вокруг: если духи им сейчас мешают — напрасно — это не остановит омегу. Юнги скачет стоя, вытягивает шею вперед, разыскивая знакомые очертания: земля тонет в темени, а темнота смешивает небо и почву — иногда омеге кажется, что скачут они по пустоте и в никуда, но огонь в его сердце как незримый ориентир — он просто знает, куда нужно направлять коней. Порывы бьют его в лицо, будто шепчут что-то, пытаются водить кругами: все равно не отступит. Иногда оборачивается назад, будто слыша в ушах не только ветер и собственное обжигающее горло дыхание, но и слова Хосока. Хватайся за жизнь. Когда Юнги оборачивается, видит их смутные силуэты, сливающиеся с тьмой; кровь будто еще чернее — как пятно, выливающееся из Чонгука, переползающее на Хосока, скатывающееся по коню. Кровью пахнет в воздухе, кровь оставляет их следы на земле. Хосок продолжает удерживать юношу, прижимать его к себе, покорно следовать: альфы обычно не любят скакать позади омег, мало бы кто позволил Юнги вырваться вперед. Значит, только от него и зависит, выживет ли Чонгук. Метель унимается будто в одночасье — посреди белых снегов начинает виднеться одинокий огонь. Фолкор. Ушедший добровольно, но не забравший окончательно своего дара от людей, оставивший нити надежды избранным людям — Юнги отчего-то оказался в их числе. Когда они приближаются, старик уж ждет их у порога засыпанной снегом землянки — за дверьми слабый свет и тепло от огня. Фолкор был стариком уже тогда, когда Юнги и Хосок были еще детьми. Теперь он совсем стался белее снега — сухая скрюченная палка с морщинами, но все такими же голубыми глазами чистокровного гордого маннелинга. Глядят они зорко, далеко: старость не отобрала у него дара ясно видеть. Губы как и всегда сжаты недовольно, крепко; он потирает выпирающую челюсть, дожидается. — Молодцы, что так скоро, — лекарь даже не приветствует, сразу открывает двери, — даст нам время. — Ты справишься? — Юнги почти спрыгивает с коня, подходя потом к альфе. — Если ты мне поможешь, — кряхтит, заходя в земянку, — я ждал, все подготовил. Почти все. Не топчитесь же на месте — мы сражаемся со смертью, которая уже кусает мальчика за пятки. Омега помогает альфе спуститься, придерживает голову Чонгука. Широкий стол в землянке, за которым Фолькор обычно ест, обнажен от всего лишнего, дожидается. Фолькор сбрасывает с себя меха, закатывает рукава, пока Хосок аккуратно кладет туда Чонгука. — Из глаза не достали — тоже верно. Вылилось еще бы больше крови, — Фолькор приближается, — вы уйдете, я сделаю некоторые вещи сам. Кое-что вы видеть не должны, но прежде чем уйдете, должны помочь, — старик глядит на Юнги, — чтобы возвратить жизнь обратно в тело, ее нужно приманить. А дух кровь любит. Кровь волка. Кровь ястреба. Кровь человека. Девственника. Все, кроме последнего у меня есть. Вот, какая помощь мне нужна. Омега сглатывает напряженно, застывает, и Хосок это видит. — Много крови? — тихо спрашивает Юнги. — Много. Так много, что и сам можешь оказаться на краю: в тебе жизни станет вдвое меньше. Не думай долго — пока думаешь, Чонгук уходит. — Я… — Берите мою, — альфа выходит вперед, снимает с себя одежды: это не предложение с возможность выбора — это его быстрое, но твердое решение, которое уже не изменить. — Я же сказал: девственника, —Фолкор горбится, присматриваясь к альфе, будто ему подвластно разглядеть это. — Я подхожу, — кивает Хосок, — Юнги. Мне это ничего стоить не будет — я не замечу даже. Он не оборачивается к Юнги, но знает, что тот хочет сказать свои колкие слова, поспорить, изменить то, к чему Хосок уже готов. Юнги бы это захотел сделать не для того, чтобы уберечь Хосока — он знает это. Юнги бы захотел это сделать, чтобы Хосок не подумал, что он слаб. — Ты ведь и так потерял много крови, альфа, — Юнги хмурится, хватает Хосока за плечо, останавливая — кровавый след садится на рубаху Хосока, и альфа смотрит на руку Юнги до тех пор, пока он не убирает ее назад: только взгляд говорит о многом; о том, что если уж он решил, то вряд ли его возможно переубедить — и пытаться не стоит; в глазах ведь серьезность, осколок льда, о который Юнги жалится и, теряясь, отводит свой взгляд. — Я уже восстановился. — Но… — не отступает Юнги, — Фолкор. Кровь любого девственника подойдет? Он же… «Он же не маннелинг. Ахилеец. В нем кровь врага. Врага, который собирается прирезать всех манеллингов до единого. И этот ахилеец хочет отдать свою кровь?». — Наивный омега, думаешь, у меня нет глаз, чтобы понять, что предо мной ахилеец? — усмехается Фолькор, крепко хватая руку Хосока, — а ты думаешь, кто его зашивал, когда у него еще молоко на губах не обсохло? Помнишь, как тебя волки прикусили, а твой старик на коленях меня умолял что-то сделать? — смеется Фолкор, когда альфа отводит от него голову, — маннелинг, ахилеец — нет разницы. Выходи, омега. Я буду произность то, что тебе слышать не нужно. И призывать тех, кто сможет забрать тебя. Как закончу, отправлю Хосока к тебе. Нет времени на разговоры, — старик берет острый нож, подносит к альфе, — на заднем дворе есть небольшой сарай: будет теплее ждать.

ᛊ

Луна роняет свой свет — в нем Юнги видит следы крови на снегу, тянущиеся с Юга, откуда приехали они: стук копыт будто все еще не улегся по земле, стучит в ушах. «Где ты взял коней?» — голос Хосока присоединяется к звукам в голове. «Украл». Потом у Хосока в глазах вспыхнула усмешка: так Юнги показалось сначала. Потом понял — это нечто вроде уважения было, которое Хосок выразил только взглядом. Все, что Юнги мог сделать, он сделал — теперь лишь ждать остается и надеяться, что Чонгук останется в мире живых. И что Хосок тоже не сильно пострадает от действий Фолкора: старик иногда не видит границ. Омега проводит по гриве Звездочки, находит там кровь, застывшую уже, застрявшую там ядовито-красными кристаллами; коней Юнги уводит в сарай, находит там масляную лампу, зажигает ее. Огонь топит черноту, привлекает взгляд — Юнги вглядывается в танцующее пламя, прислушивается: нет ни одного следа былой метели, с которой они встретились, пока добирались сюда. Ночь застывает и затихает, пока омега вглядывается в очертания огня: старшие иногда говорят, в пламени можно разглядеть послания духов, Медведицы, но Юнги никогда ничего подобного не видел. Для него огонь — это всегда только огонь. Дверь землянки со скрипом раскрывается и закрывается — только тогда Юнги отвлекается от масляной лампы и глядит наружу. Шаги альфы неторопливые и медленные, сбивающиеся, будто духи все еще мешают ему ходить прямо. Лицо Хосока необыкновенно белое — почти что маннелинг, волосы вот только все такие же черные. И, наверняка, жесткие, неприятные на ощупь — ведь какие еще волосы могут быть у сына врагов? — Он и впрямь взял так много твоей крови? — омега, усаживаясь на пол, жмется к углу сарая, поджимает ноги к груди, наблюдает, как Хосок бессильно опускается в противоположном углу, — Чонгук выживет? — Этого я не знаю, — прислоняется альфа к стене, медленно сползает вниз, выдыхает протяжно, — Фолкор смешал мою кровь с кровью волка и ястреба. Говорил на… это был язык духов? Что он теперь делать будет с кровью… не знаю. Прогнал. Сказал, не для моих глаз зрелище, — слабо усмехается, — голова кружится. Надолго ль это — тоже не знаю. Надеюсь, не озябнем. — Мне это не грозит, ахилеец, — Юнги покачивает головой — кровь моя всегда холодная, холод мне не страшен. А вот ты остынешь быстро. — Ну уж нет, не остыну, — смеется слабо, — не для того я делаю это все — не для того, чтобы замерзнуть в сарае где-то у океана. Уж, наверняка, ты меня согреешь, а? — он слабо смеется, потом утихает и прислушивается, выставляя палец перед собой — чтобы не дать Юнги колко ответить на его маленькую хитрость, — заметил, какая вода спокойная? Волн совсем не слышно. И ветра нет. — Заметил, — скрещивает руки на груди. — Весь мир, как и мы, застыл. Вместе с нами ждет, что будет. Будто страшно ему от того, что просходит в землянке Фолкора. Своим решением, Юнги, ты повлял на дальнейшие события. Понимаешь это? — Чонгук еще не выжил, чтобы так говорить, — отводит от него лицо, — это не было выбором — это был единственный вариант. Когда умирает человек, которого можно попытаться спасти, только этот вариант и остается — попытаться спасти. — Нет, не единственный, Юнги, — перехватывает альфа свои пальцы, устало прикрывая глаза, — можно было пройти мимо. Оставить его умирать там. Не заметить. Ты выбрал вмешаться. Потом ты будешь думать: «А когда же все началось?». Вот тогда и началось, когда ты выбрал не проходить мимо. Не только мимо Чонгука, но и мимо меня. Ты теперь связан с Чонгуком. И со мной. — Говорить разные глупости у тебя в крови, альфа? Если это так, то я больше припираться с тобой не буду: все равно эту дурость не исправить. — И что глупого я сказал? Ты покрыл ахилейца, своего врага. Разве после такого мы не связаны? Да и ты сам знаешь это, но признавать не хочешь. — Замолчи, — тихо бросает в него Юнги, намереваясь замолчать навечность, но вечность лопается через секунду в быстром порыве, который омега не удерживает внутри себя: — как ты обхитрил Видящего? — Так молчать мне или говорить? — посмеивается, но глаза прикрывает. — Говори. — Маннелинг, я прямо сейчас силюсь не последовать за Чонгуком — Фолкор половину меня вылил. Как он сказал? Жизни во мне меньше вдвое. Уж не торопись с распросами. — Но силы говорить всякие глупости у тебя есть — тогда помалкивай и восстанавливайся. И ты сам, кстати, согласился вылить половину себя! — Уж если бы не согласился, поверь: было бы два мертвеца — и Чонгук, и ты. — Думаешь, я слабый? — Не думаю. — Почему же считаешь, что я такое бы не пережил? — Почему же ты тогда не настоял? Ведь сам боялся, что не переживешь? — Не так все, ахилеец! — хмурит брови Юнги, привставая. — Тогда… …Альфа прикусывает губу, когда мысли мелькают в его голове. Глоки разными бывают и по-разному могут действовать на человека, делать страшные вещи. Уж если глок Юнги способен оставлять на том царапины и синяки… Возможно, Юнги не совсем уверен в своей чистоте, прикосновенности. Фолкор сказал: «Кровь девственника» — Юнги затревожился после этих слов. — Уж, наверняка, ты бы пережил, Юнги, — быстро поправляется Хосок, потом выдыхает, приоткрывая глаза, — я бросил, не подумав, сказал, как один из тех глупых гордых альф, которые привыкли принижать омег — не мои слова, но я их перенял, в этом моя ошибка. Извини меня за это. Но тебе такой участи я все равно не пожелаю — неприятное чувство, будто из тебя высосали часть тебя. Не жалею, что сам это сделал — с Чонгуком я тоже связан теперь. Свет от лампы задевает лицо омеги; Юнги не видит, что Хосок на него смотрит из темного угла, всматривается в огонь, размышляет, пробует его слова на вкус: они, наверное, не самые привычные. Альфы обычно не так общаются с омегами, обычно не делают таких послаблений, не извиняются. Когда Юнги склоняет голову, сжимая свои губы, Хосок ловит себя на мысли, что тот, должно быть, думает, что он так желает втереться в доверие. — С Видящим Чимином приключилась странная вещь, маннелинг, — начинает тихо альфа, — я ничего не делал — видят духи, совсем ничего. Но по какой-то причине под платком он действительно увидел изуродованное лицо — я по глазам видел, как ему захотелось вскрикнуть от отвращения. Даже на мгновение и сам подумал, что у меня там ужасные шрамы, но лицо мое так и осталось прежним. Никогда я не находил в себе способности колдуна, но в этот раз, видно, духи решили помочь. Вся история, Юнги. Знаю, что поверить трудно — я бы тоже не поверил в такую глупую историю. У меня нет причин тебе лгать. — Захочешь, чтобы я молчал и не выдал ярлу — сделаешь так, чтобы я тебе доверился. И врать будешь. — Зачем мне столько волокиты с тобой? Если я действительно безродный пес, который только и хочет, что смерти маннелингов, зачем мне исполнять твое желание, зачем мне это все? Ты сильный, омега, но я сильнее: ты и сам видел, как быстро я восстановился после Медведицы. Что мне стоит убить тебя и бросить тело в океан? Кто тебя будет искать? Долго ли тебя будут искать? Мог бы прирезать тебя еще тогда, в ту ночь после твоей встречи с глоком. — Но не прирезал. — Не прирезал. — Я мог прирезать тебя, когда только увидел твою метку. — Но не прирезал. — Нет. — Юнги… чтобы у нас все вышло, мы должны начать доверять друг другу. Хотя бы немного. Я знаю, что это не делается по щелчку пальца… Но чтобы я тебе помог с твоим глоком, я должен разобраться, кто это конкретно… ты ведь знаешь, кто это? Омега обхватывает свои колени, кладет подбородок на них, выдыхает. Голубые глаза прячутся под белыми ресницами, под усталыми веками — Хосок знает, что глок знаком омеге: наверное, даже слишком хорошо знаком. — Конечно, знаю, — кусает сам себя омега за губу, — это мой жених.