Богоматерь цветов

— Вот ты говорил, город — сила, а здесь слабые все. — Город — это злая сила. Сильный приезжает — становится слабым. Город забирает силу. Вот и ты пропал…

Фильм «Брат»

Целую минуту он стоял, сложив на груди руки, левой ногой полируя линолеум, слушая далекие офисные голоса. Электрический свет порхал по лицу охранника, которого, кажется, звали Пьером. За все время, что я здесь работаю, мы обменялись несколькими фразами, но он знает меня в лицо. А теперь он притворяется, что видит меня в первый раз, изучая мой пропуск как документы государственной важности. Синдром вахтера. Шико сдвинул взгляд на газету, лежавшую у Пьера на стойке. На газетной фотографии улыбающийся король обнимал за плечи улыбающегося Беарнца, который выглядел ошеломленным оказанными ему почестями. Заголовок гласил: «Его величество и король Наваррский посетили сиротский приют для детей ветеранов». На краткий миг Шико вообразил за спинами монархов довольного Колиньи и взбешенную мадам Екатерину, у которой гугеноты каждый день отбирали очередную крупицу власти. Если представить политическую игру в виде шахматной доски, что стало общим местом со времен сеньора Макиавелли, флорентийского соотечественника мадам Екатерины, королева обязательно сделает свой ход. Королева ходит во всех направлениях по вертикали и диагонали на все расстояния. Говорят, она сделала особый подарок матери Наваррского, Жанне д’Альбре, отправив в далекий Беарн роскошные замшевые перчатки, благоухающие уникальным ароматом, разработанным в лаборатории мадам Екатерины специально для королевы Наваррской. Мадам Жанна не очень хотела, чтобы ее сын женился на принцессе Маргарите Валуа. Принцесса позволяет себе вольности с мужчинами, запуталась в скандальном романе с главой католической партии Генрихом де Гизом, слишком часто появляется в свете, слишком ярко красит лицо. О ней ходят совсем уж непристойные слухи. Говорят… такое нельзя и вымолвить… принцесса слишком сильно любит собственных братьев, один из которых на ежедневной основе сотрясает глянцевые хроники. В самом деле, мадам Катрин, вы заставили всю Европу вспомнить, почему этот отвратительный порок, которому предается ваш прекрасный принц, называется «флорентийской любовью». И вместо того, чтобы запереть это существо в монастыре или подвергнуть его химической кастрации, как поступают с ними наши исконные враги — испанцы — в этом я одобряю их методы, — вы поощряете его безобразное поведение. Говорят, ваш сын совратил испанского посла, чтобы выведать тайны дона Филиппа. Говорят, говорят, говорят. Ваша дочь не могла вырасти нравственной женщиной. Самое ужасное, что ваша так называемая «жемчужина Франции» — католичка, которая может погубить душу моей маленькой кровиночки. Нет, нет, мадам Катрин, при всем моем уважении, несмотря на все обещания, данные вам моим мужем Антуаном Бурбоном, которого вы соблазнили своими раскрашенными штатными шлюхами при вашем распутном дворе, это не лучшая партия. Теперь мадам Жанна слушает, как растет трава, а Беарнец готовится покинуть списки самых завидных холостяков. Королева очень эффективна в защите и нападении. Она не остановилась перед тем, что папа отказывается прислать из Рима разрешение на брак Маргариты и Генриха. Она не останавливается перед тем, что во всей Франции трудно найти священника, который согласился бы провести церемонию венчания. Она собирает в Париже на эту свадьбу всех гугенотских лидеров, всю гугенотскую знать, которые, к раздражению парижан, заполонили все клубы, рестораны, театры и торговые центры. Вместе со знатью приезжает народец попроще, и парижане не без причины хмурятся: — Они отнимут нашу работу. Другие лупят словами опаснее, злее: — Они насмехаются над нашей религией. А гугеноты все едут в столицу с ее надменными небоскребами, полицейскими участками на каждом шагу, целой армией откормленных гвардейцев герцога Гиза, и если в воздухе, черт возьми, не начертаны контуры катастрофы, Шико готов съесть свой телефон. Пьер закончил изучать его пропуск и поднял глаза. Шико выдавил улыбку, сдерживая раздражение за забором зубов. — Вас нет в списке сотрудников, — сказал Пьер. Голос с провинциальными нотами; он тоже приехал покорять Париж. Теперь он сидит за стеклянной перегородкой, одуревая от скуки, зарабатывая геморрой и отращивая живот. По крайней мере, герцог Анжуйский приютил меня. Я везунчик по сравнению с Пьером. — Я знаю, — сказал Шико. — Меня уволили. Но мне нужно зайти в редакцию, чтобы забрать свои документы и вещи. Пьер пожал плечами: — Звоните начальству, чтобы я оформил вам пропуск. — Это займет целую вечность, — досада прорезалась в интонации. — Мы можем решить этот вопрос неофициально? — Ничем не могу вам помочь, — сказал Пьер с удовлетворением коротышки, который плюет с лестничной площадки на головы проходящих внизу. — Вы здесь больше не работаете. А мы не пускаем людей с улицы. Чертыхнувшись про себя, Шико набрал номер Жерома из спортивного отдела; они часто вместе обедали, ходили гулять по городу, на футбольные матчи, обползали за вечер три-четыре дешевых бара. Из последнего бар-хоппинга едва не вырос групповой секс, когда они сняли двух веселых подружек, но в конце пьяного тура Жером отрубился. Шико надеялся, что сдобренные воспоминаниями мысли заставят приятеля ответить, но Жером не взял трубку даже со второго раза. Внутри что-то осыпалось вместе с раздражением. Он обречен на одиночество. Его опустили так низко, что с ним не хотят разговаривать. Удивительно, что Анжу, похоже, этого не замечает. Он отправил сообщение Жерому, подведя каждое слово жирной чертой. Сообщил, что не уйдет, пока его не примет начальство. Сообщил, что подожжет здание. Через двадцать минут затренькал внутренний телефон Пьера. Еще через десять минут ему вручили временный пропуск. Он вошел в лифт и двинул рукой, не глядя; его моторика давно выучила нужный этаж. Он навел на лицо глянец безразличия и снова вспомнил Анжуйского. Возможно, герцог был пустой грудой, поэтому легко менял маски. Редакцию ставил на дыбы гул голосов. Когда он только устроился работать в газете, ему казалось, что он не сможет писать. Каждый корреспондент звонил своему спикеру, чтобы взять комментарий или интервью; разговаривали громко, отчетливо, чтобы их слышали собеседники. Щелкали клавиатуры, заходили работники из бухгалтерии, на улице шла бесконечная стройка: каждый день ревели моторы, щелкали экскаваторы и тряслись подъемные краны. Звуки истекали ему в уши, доводя до безумия. Он старался выполнять как можно больше заданий за пределами редакции, чтобы спастись от ужасного шума. Ему нравилось ездить по городу, встречая разных людей в разных кварталах, от захламленных окраин до вылизанного центра. Смешно вспомнить, но он гордился, когда его отправили в отель Гизов, к Майенну. Лотарингским принцам принадлежала собственная башня в Париже. На серой площади перед отелем он краем глаза заметил знаменитую белокурую шевелюру Генриха Гиза; о золотой лед его прядей разбился солнечный свет (этот оттенок воспроизводили краски для волос ведущих косметических марок); герцог показался на миг, прежде чем его загребла темнота лимузина. Одного взгляда на его высокую, статную фигуру было достаточно, чтобы понять секрет его популярности среди широких масс, которые по-настоящему любят только то, что можно скопировать. Гиз был не просто красив, банален и категоричен. Герцог держался так, словно сквозь него проходила планетарная ось и начинался обратный отсчет. Бледный король Карл рядом с ним всегда казался статистом. Вернувшись из отеля Гизов, он чуть было не начал что-то хвалебное. Но в итоге он занялся расследованием дела, связанного с похоронным бизнесом, которое принесло Майенну много денег. Собрав необходимые материалы, он написал это в эпицентре шума. Главный редактор Жюль говорил: — Настоящий журналист может работать в любых условиях. Даже подвешенный вниз головой к потолку. Когда он продрался через неудобство, оказалось, что это не имеет значения. Он выживал в течение нескольких недель во время захвата города гугенотами, когда они с братом стали костлявыми и оборванными. Поначалу звуки мучили его (на самом деле, это были страх и боль), но постепенно он смирился со своей жизнью, переполненной смертями и взрывами. По сравнению с этим, было легко научиться работать в условиях шума. Он вошел в редакционную комнату, в которой кондиционеры гоняли сухой холодный воздух. Он не припоминал ни единого мгновения в прошлом, когда его появление останавливало время. Все замолчали на полминуты, установив изоляцию тишины. Он изучал падение своего локтя, исполосованного электрическим светом. Он подумал, что они, вероятно, писали о нем. Майенн обеспечил ему потрясающую рекламу в сводке новостей. Кроме Жюля, он был единственным сотрудником редакции из дворянского сословия. Ему казалось, что это обеспечит ему если не понимание, то сочувствие; разве они не чувствовали в своих сердцах ненависти к высшим? Разве они не пожалели бы того, кто был брошен в их ряды легким пинком? Но он стоял среди пустой тишины. Буржуазия окатила его волнами слегка встревоженного безразличия. В его животе словно столкнулись два крюка. Он должен понять и принять. Он не должен ничего от них хотеть, ничего от них требовать. Обыватель двигается вместе с потоком. Но среди обывателей есть те, кого мы считаем друзьями. Будет здорово, если они не окажутся горой мусора. Хотя от них тоже не стоит ничего хотеть. Он подошел к Жерому. — Привет, — сказал он (локоть по прежнему падал). — Я просто хочу знать. Старик примет меня? Жером задрал голову, опустил голову, тряхнул головой. — Какого хрена ты явился, — сказал он. Локоть наконец упал. Даже эта неприятная честность придала ему бодрости. В лицемерном уродстве мира грубость была приятнее молчаливого равнодушия. Он вывернул шею назад, столкнувшись взглядом с шеф-редактором Сирилом; рядом с его столом всегда почивал пустой стул. — Ты не возражаешь? — сказал он, отгоняя стул к столу Жерома. Его брови невинно взлетели. — Мне нужно забрать мои бумажки и получить подпись Жюля на документах об увольнении. В конце концов, есть же гребаный Трудовой кодекс. Жером перемотал тяжелый взгляд на него с монитора своего компьютера. — Не для тебя, Бастьен, — сказал он. — Ты больше не существуешь. Мышцы на подбородке и скулах стянуло узлом. Если бы он был помоложе, его глаза набухли бы слезами. Он отшелушил от жалости к себе один из своих лучших небрежных жестов. — Извини, что я не утопился в Сене, завершив свою гражданскую казнь. Ты собираешься зайти к старику или нет? Жером вернул взгляд к заголовку своей статьи, который сообщал: «Какие дела в саду и огороде необходимо сделать в июне». В нем заскользило удивление. — Почему ты это пишешь? — спросил Шико. — Марсель в отпуске, меня поставили на его рубрику, — сказал Жером и поднялся. — Ладно, жди меня здесь. — «Грамотно поливаем растения и бережем их от грибка», — вслух зачитал Шико и сунул два пальца в воздух. — Всегда знал, что в тебе нет дерьма. Спасибо. Жером пробуравил его взглядом (глазки у него были крохотные) и направился к стеклянной перегородке главреда, который смеялся по телефону. После этого происшествия ему следует прижаться к женщине. В баре «Рог изобилия», который он недавно обнаружил, была симпатичная служанка, похоже, цыганка. Она скрывала свою чуждость за мощным крестом, приколотым к ее ожерелью. У нее были такие же волосы, как у него. Она пела песни, которые заканчивались смехом. Он не особенно хочет секса, но прямо сейчас ему это пойдет на пользу. Бедные женщины, вся их жизнь сводится к горизонтали; только принадлежность к низшему сословию может дать им работу, но это такая работа, что они предпочли бы бездельничать весь день, как графини и герцогини. Во всей редакции было две уборщицы и буфетчица. Во всей стране была только одна известная писательница — принцесса Маргарита Наваррская, сестра покойного короля Франциска I, который поощрял ее экстравагантность. В невероятно древние, пыльные времена, из бабушкиных сундуков, при дворе короля, номер которого Шико не помнил, творила мадам Кристина Пизанская, написавшая похвальное «Слово о Жанне д’Арк» и аллегорический роман-рассуждение «О граде женском», который церковники не запретили, похоже, только потому, что его никто не читал. Сегодняшняя принцесса Марго тоже что-то пописывает, иногда публикуя в своих соцсетях остроумные наблюдения за придворными нравами, которые мало кто замечает среди многоцветных фотографий ее новых нарядов, причесок и украшений: «Пробую сегодня новый дерзкий оттенок помады. Как вам? Хэштег #Грозовой лиловый». Жером выбрался из перегороженного прозрачным офиса Жюля и сделал жест, спрятав его в рукаве. Шико пересек офис, где от него шарахались тени, распластал приятную улыбку на лице и вошел. Жюль редко смотрел людям в глаза, даже когда орал на них, отчитывая за плохую работу или хорошую работу, оказавшуюся перпендикулярной сегодняшним задачам газеты. Сейчас он тоже уминал руками бумаги. — Ну огребай, — сказал он, ставя подпись на пронзительно белом листе. — На самом деле документы о твоем увольнении уже отправились наверх. Но я позволю тебе сохранить лицо. — Ой божечки, — сказал Шико. — Как великодушно. Довольно жалкое движение его голоса не встретило никакой реакции. Пиджачные плечи бывшего начальства приподнялись. — Никто не просил тебя заниматься этим делом. Сирил поставил твой материал только потому, что я уехал в командировку. Скажи спасибо, что ты не сидишь в тюрьме. — На основании чего? — Он поставил жирную подпись внизу. — Лотарингские принцы — не его величество, а ведут себя так, как будто они могут все. — В Париже они могут все. Если ты до сих пор этого не понял, ты безнадежен. Я жалею, что потратил на тебя целый год. Шико поднялся и понежил воздух своим глубоким поклоном. — Спасибо, шеф. Я просто не хочу… — Его голос споткнулся ближе к финалу: — Чувствовать себя ничтожеством, которое не смеет вякнуть ничего ни о чем. Жюль вздохнул; на его физиономии появился росчерк «когда мы были молодыми и чушь прекрасную несли». Но он был неглупым человеком, хотя и с очень грязными запястьями под очень белыми отворотами манжет. — Что ты собираешься делать? — спросил он. — Вернешься домой? Шико помотал головой. — Я нашел новую работу. Собираюсь крутиться на ветру. Жюль сказал: — Хм? Шико сказал: — Я попал в свиту герцога Анжуйского. — Шутник, — фыркнул Жюль. — Ты всегда смешил всех в редакции. Я даже не знаю, кто теперь будет это делать. Если бы ты не был таким легкомысленным идиотом… — Это правда, — возразил Шико несколько резче, чем намеревался. — Его высочество оказал мне такую честь. — Это не смешно. — Это все равно правда. Это был несчастный случай. Герцог Анжуйский очень похож на несчастный случай. Он носит платья, и между каждыми его нотами разница в полквартала: он истеричная сучка под белым, он бойцовский пес, он народный герой, который убил кучу гугенотов, он мертвая кинозвезда, он гонит по вертикали. Я поклялся ему в верности, вероятно, в глубине души надеясь, что меня скоро убьют и этот цирк закончится. Он теребит во мне что-то странное, из-за чего я дрожу и потею. Ой божечки, помоги-и-ите. Из последних новостей, которые я услышал от Сен-Мегрена: августейший братишка высылает нас в Польшу, чтобы мы стали там королем. Мы не хотим туда ехать. Наша августейшая матушка разрывается между амбициями и материнской любовью. Мы пока не имеем ни малейшего представления о финале. Жюль с любопытством склонил голову набок, нахмурился, улыбнулся. — Ты знаешь репутацию тех, кто ему служит? Шико опробовал свое новое пожатие плечами, когда он двигался очень медленно, в особом ритме. — Я не могу опуститься еще ниже, не так ли? Он помахал Жерому на прощание, тот немножко качнул подбородком, но перешел на большее проявление человечности: сложил складки на лице в гримасу «что ты будешь делать?». Ой божечки, не мы такие, жизнь такая. Ладно, жизнь действительно не сахар. Он поехал дальше, по старой прямой, на квартиру, которую снимал со знакомым. Паскаль был, в общем, бездельником, прожигавшим родительские денежки. Как большинство молодых в Париже, он мечтал попасть в свиту к Гизу, стать известным, мелькать в горячих новостях, но не прикладывал к этому особых усилий. В нем гулял ветер, но это нормально, когда тебе едва исполнилось двадцать. Дом был большой, почти весь стеклянный и панельный; выкидыш современной архитектуры. Он тратил на аренду почти всю зарплату, чтобы не тащиться два часа в центр. В каком-то смысле это была его вывеска: если спрашивали, где он живет, он не без гордости называл улицу. Теперь — это невероятно — он будет жить в Лувре; он не слышит уличный шум, у него есть вид из окна, в котором трескается день. Он живет в одном здании с королем. Когда он подумал об этом, изо рта скатились тихие звуки. Однажды он заставит Анжу признаться, почему он проявил свое абсурдное милосердие. Даже больше, чем милосердие. Почему он вобрал его в свою громкую пронзительную музыку. Он до сих пор не понимает, какую партию он должен исполнить. Спать с ним? Это нелепо. Герцога окружают красавчики со страниц модных журналов. У мальчишек в окружении герцога есть огромные деньги и связи. Он узнал, что Сен-Люк практически вырос в свите Анжуйского, его пристроили туда с детства, чтобы он развлекал, ублажал, обожал монсеньора. Они всегда неразлучны: герцог и его ожерелье-близнец, которое горит почти таким же ярким огнем. Шико раздражает Сен-Люка, как неровный шов. Сен-Люк не понимает, что этот новый хуй тут делает: не красивый, не богатый, не знатный. Опущенный, мать его. Не волнуйся, я тоже не понимаю. Из других хвостовых огней… О Сен-Мегрене ходили причудливые слухи. Якобы у него была интрижка с невестой герцога Гиза, Екатериной Клевской, которой он посвятил отвратительно пошлый любовный роман «Когда мы были счастливы», пользующийся страшной популярностью в светских кругах. Сен-Мегрен, черт побери, выступает в телепередачах. Сен-Мегрен, черт побери, ведет писательские мастер-классы в книжных магазинах, хотя читать его сентиментальное дерьмо невозможно без смеха. Он считается умным, и это еще смешнее его писанины. Запирсингованный и зататуированный акварельный Можирон мог бы быть интересным типом, не будь он полным безмозглым придурком. Ему всего восемнадцать, а он пользуется репутацией завзятого дуэлиста. Один из его глаз сделан из стекла; настоящий глаз нашего альбиноса был выбит на дуэли. — Одноглазый красавец, — сладко вздыхает Париж, пока Можирон оскорбляет фанбазу в своем блоге. Невозможно сказать, почему людям это нравится. Поклоняться приятно, когда у тебя нет позвоночника. Но почему они тащатся, когда эта инстасамка зовет их «уебками», а в благодушном настроении пишет: «Как дела, падик. Надеюсь, вы все сдохли». Келюс влюблен в Анжуйского, это очевидно по его смешкам и проясненным взглядам. Это нетронутое чувство, у которого могут быть ответственные причины, но Шико не сомневается, что Анжу — его драгоценнейшее достояние, неблекнущий свет в окошке. Келюс сгорит дотла ради Анжу, и в этом незримом жаре — его единственное счастье. Шомберг — кокетливый, женственный немец, который раньше крутился в свите герцога Алансонского, но что-то не сложилось (какой-то нежданный импульс?), и он с размаху влетел в наши холеные ладошки. Эпернон сделал пластическую операцию на своем гасконском носе, и расходы очевидно окупились. Чтобы стереть свои южные корни, он красит волосы в ледяной блонд и носит тяжелый макияж, подражая Анжу. У него гораздо больше мозговых клеток, чем он показывает, и еще больше дерьма. Я не вписываюсь в эту тусовку и не знаю, зачем я нужен Анжу. Я даже не знаю, зачем Анжу нужен мне. Может быть, я расскажу своим внукам, каким… милым он был. Он провернул ключ в двери и толкнулся внутрь. Паскаль выбрался ему навстречу, похоже, прямо из постели: треники висели на бедрах, на голове — сплошные штрихи и шипы. — О, привет, — сказал он, проскребывая ногтями каштановую щетину на щеках. — Ты давно не показывался. В больнице был? Бля, пиздец. Все про всё знают. Ебучая большая деревня. — Можно и так сказать, — сказал он (на спине саднили шрамы; кости вдруг заныли, как будто его растянули на дыбе). — Я просто хотел… — Я тут подумал, — Паскаль перебил его, шмякнувшись спиной о дверной косяк; руки сложены на груди. — Это квартиру я же первый снял, да? В общем, мы с тобой очень разные люди, да? Ты не подумай. Ты не плохой человек. И я тоже не плохой человек. Просто мне с тобой… — Он разъял замок рук на своей спортивной майке. — Мне некомфортно с тобой общаться. Окна распахнуты. Ни ветерка. На улице громко от голосов и машин. Но мне кажется, что там очень тихо, сонно. Жаркий июньский воздух испаряется с асфальта. Белый шум. Усыпленный город. Какой-то добрый ветер, добрая история могли бы разбудить его. Но я слишком взрослый человек, чтобы надеяться на это. — Я думаю, тебе лучше уехать отсюда, да? — Добавил Паскаль. — И лучше прямо сейчас. Трудновато соотнести его лицо с этими звуками. Он такое говно, а лицо спокойно-холодное. Возможно, он даже думает, что я виноват перед ним. Что я могу каким-то образом разрушить его уютную жизнь. Шико пошевелил своей каменной челюстью. — Я как раз приехал, чтобы забрать свое барахло, — сказал он. Между пальцами в спортивную сумку быстро проползли его немногочисленные вещи: одежда, ботинки, книги. Вилки с ложками, тарелки и чашки он не стал забирать. Чайник и кофеварка были хозяйскими. Аккуратнее всего он упаковал пистолет и кастет (второй по счету; первый был при нем, когда он встретился с Майеннским, его сразу отобрали). Он снял шпагу со стены, где она перекрещивала узорный ковер. — Хорошая вещь, — сказал Паскаль, нарисовавшийся на пороге. — Ты ведь умеешь драться по старинке, верно? Как настоящие дворяне. Шико медленно моргнул на него. Дыхание в носовых пазухах изобразило ветер. Язык лежал во рту червяком. Он сдвинул его усилием воли, слушая воздух своих легких (больше слушать ему было нечего). — Да, — сказал он. — Я умею драться. Он вышел на улицу в картину города со спортивной сумкой, старинной шпагой, тяжелыми клетками бессильных кулаков. Размытое смогом небо нависало близко, как потолок в обычной недорогой квартире. Город сожрал его. Глаза наполнились небом и жидкостью, которая была очень близка к слезам. Белый шум обогнул его. Он запрокинул голову в близкое далеко и рассмеялся.