Не убоюсь греха. Том 1

      Первые солнечные лучи коснулись шиферов крыш, и предрассветную тишину прорезал петушиный крик. Залаяли собаки, заскрипели дверные петли — сонные люди выползли из рубленых изб и потянулись к церкви со всех концов поселения. Близилось время утреннего богослужения.       По единственной улице, огородам и полям стелился туман. Он плыл над рекой, над поросшим травой берегом и оплетал высокую ранетку — самую ветвистую и плодоносную во всей общине. Росла она близ дома с зелёной крышей. Дверь и ставни у него тоже были выкрашены в зелёный. От времени краска облупилась, потеряла насыщенность. Сруб хоть и почернел, но оставался крепким. В начале лета между брёвнами подбили новый мох, и теперь по ночам в дом не задувал прохладный ветер, как и в первые годы после его возведения.       Небольшая, выстроенная своими силами избушка сохраняла простоту и в планировке: одна комната с окном да чердак над ней. Здешние люди не приемлили роскошь, жили скромно и заботились прежде всего о спасении души своей.       Зелёная дверь с тихим скрипом распахнулась, и на крыльцо вышел высокий худощавый мужчина. Его тёмные длинные волосы были собраны в низкий хвост, по загорелому скуластому лицу, орлиному носу, короткой бородёнке и шее стекали капли ледяной воды и оставляли пятна на вороте серой рубахи. Льняные штаны закрывали босые ноги по самые пятки, и стоило ему ступить с крыльца в росистую траву, как они собрали на себя всю влагу.       — Отец Август! — окликнула его проходящая по улице женщина в сером платке. — Мужу сегодня лучше стало. Сам обуться смог.       — Рад слышать, — Август тепло улыбнулся. — Главное, чтоб мазать поясницу не забывал, шерстяной пояс носил и отдыхал! Пусть отлёживается. Я ему дал послабление ещё вчера. Проследи за тем, чтобы он не поднимал ничего тяжёлого и оставался в постели. А то ведь пойдёт опять в поле, я его знаю.       — Спаси тебя Бог, отец Август! — воскликнула радостная женщина и пошла в сторону церкви.       Август никогда не отказывал в помощи страждущим. Забота о ближних своих была его долгом не только как лекаря, но и как священника. Он любил всех братьев и сестёр, прощал им любые обиды, как завещал Всевышний, ни на кого в сердце зла не держал. Август был тем человеком, про которого со стороны нельзя было сказать ничего плохого: все посты он исправно соблюдал, молился по утрам и вечерам, не грешил — разве что иногда сдавался бесам чревоугодия и позволял себе съесть излишек сладкого.       Август переехал в общину вместе с мамой, когда ему было шесть лет. События того времени запомнились ему плохо. Единственными воспоминаниями о детстве стали службы в православной церкви, которые проводил его духовник — отец Антоний, — и то, как мама читала перед сном вечернее правило, стоя перед домашним иконостасом с молитвословом в руках. Те вечера воскресали в голове как наяву: сумрак комнаты освещал крохотный огонёк от синей лампадки, блики огня ложились на иконы, стены, а тишина заполнялась монотонным бормотанием непонятных ребёнку слов. И так уютно становилось ему в подобные моменты, так хорошо, что большей радости, казалось, и не нужно вовсе. Мама была рядом, её голос успокаивал. Она была счастлива, и Август вместе с ней.       Мама перевезла его в общину спустя всего лишь год после её основания. Отца Антония в девяносто четвёртом году отлучили от церкви, и он решил уйти в лес вместе со своими духовными чадами. Люди верили ему, как пророку, который укажет верный путь в Царствие Небесное, и считали все его поступки единственно верными. Как может ошибаться тот, кто слышит глас Божий и творит чудеса? Паства его ещё во времена строительства поселения насчитывала около двадцати человек, а спустя почти двадцать пять лет увеличилась втрое.       Август прожил в общине всю сознательную жизнь. Города он не помнил. Ему было известно, что в городах в основном живут грешники, которые желают праведным людям зла, и что взаимодействовать с внешним миром нужно как можно меньше, чтобы не отравлять душу бесовским влиянием.       Бывало, Август вместе со старшими мужчинами по поручению отца Антония выезжал в ближайшие сёла и деревни за зерном, если год выдавался засушливым или поля поражались спорыньёй. Зерно, как правило, старались получить в обмен на мёд, кедровые орехи, ягоды, картофель, вяленую рыбу и мясо. Чаще, чем зерно, требовались орудия быта и стройматериалы, которые не удавалось произвести самостоятельно. На них отец Антоний выделял определённую сумму и велел отчитываться обо всех тратах. Деньги он считал бесовским оружием, потому дозволял прикасаться к ним только тем, в ком был уверен — кто смог бы устоять и не поддаться соблазну. Август был в числе этих людей. На том его опыт путешествий и общений с безбожниками заканчивался. Впрочем, от этого Август совершенно не страдал. Его место было здесь, в лесу, среди таких же людей, как он — стремящихся к спасению души.       Когда в общине появлялись новые лица, это было очень важным событием для всех. Сегодня был именно такой, особенный день: к обеду, по словам отца Антония, в общину должны были прибыть две заблудшие души, желающие спастись. С одним из них Август уже был знаком. Олег приезжал к ним четыре раза за последние полгода, жил по неделе, общался преимущественно с отцом Антонием и уезжал обратно в город. Объяснял он свои скорые отъезды так:       «Я должен присматривать за младшим братом, кроме него у меня никого нет. Если я всё-таки решусь переехать сюда и отказаться от цивилизации, то сделаю это только вместе с ним».       Раздался звон церковного колокола — пора было собираться на утреннее богослужение. Август пришёл туда одним из первых, переоделся в белую рясу и подпоясался белым длинным поясом. Волосы же заплёл в тугую косу, на ноги натянул кожаные поршни. Его глаза полнились воодушевлением, движения ног и рук выходили суетными и по-смешному угловатыми.       Августу не терпелось скорее увидеться с новыми последователями. Когда церковь заполнилась людьми и пришла пора начинать богослужение, он всё думал о том, что скажет во время приветствия Олегу и его брату, как потом поведёт их по всему поселению, показывая быт и разъясняя здешние порядки. Отец Антоний всегда доверял такое ответственное дело, как общение с новенькими, именно ему, и Август чувствовал себя в такие моменты по-настоящему взрослым.       В церкви пахло травами, жжёнными вместо ладана. Огонь приветливо трещал в большом круглом очаге, который стоял в самом центре шестигранного рубленого зала. Дымоходная труба отделялась от топки четырьмя кирпичными столбиками в высоту трёх локтей. Перед приездом новеньких трубу прочистили от сажи, и теперь тяга снова была хорошей. Именно из-за очага у церкви не было ни креста, ни куполов, потому что там, где они должны были возвышаться, вытянулось круглое широкое отверстие дымохода. Помимо этого, постройка отличалась от обычных домов и тем, что была высотой почти в три косых сажени, с красной шестискатной крышей и маленькими окошками у самого карниза. Справа от входа в церковь был поставлен высокий столб с колоколом. В него звонили, чтобы оповестить о начале богослужений или трапезе.       Кроме очага, находящегося на каменном возвышении и удерживающего огонь на уровне пояса, и двери, ведущей в комнатку для приготовления к службам, в церкви ничего не было: ни иконостаса с алтарём, ни икон, ни подсвечников, ни лампад. Отец Антоний объяснял их отсутствие просто:       «Вычурность, присущая православным соборам, идёт вразрез со Святым писанием. Разве для того, чтобы стяжать Святой Дух, нужны золотые кресты и богатые одежды? Нет, братья и сестры мои, только избавившись от излишеств, можно сосредоточиться на обращении к Богу».       Август отдалённо припоминал, как проходили литургии в городской церкви, куда он ходил вместе с матерью до переезда в общину. Он помнил яркий блеск позолоченных подсвечников, золотистое сияние, исходящее от икон, золотые фелони и епитрахили священнослужителей, золотую чашу для причастия и в глубине души, втайне ото всех, признавался самому себе — скучал. Всё это великолепие его завораживало.       Август подошёл к очагу, возвёл руки и монотонным голосом заговорил:       — Боже милостив буди мне грешному.       Он перекрестился. Прихожане повторили за ним. Отец Антоний в последнее время перестал появляться на утренних богослужениях, утверждая, что ему для общения с Богом не нужны молитвы, он уже достиг того очищения и просветления, к которым другим людям оставалось только стремиться. Он посещал исключительно таинства и вечерние службы, чтобы прочитать проповедь, а по утрам — внимал Всевышнему. Стоило отцу Антонию наречь Августа священником, как тотчас на плечи преемника легла бо́льшая часть духовных обязанностей. С одной стороны, это очень льстило, но с другой — повышался уровень ответственности. Теперь Август заботился не только о своём спасении, но и о спасении братьев и сестёр.       — Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матери и всех святых, помилуй нас. Аминь. Слава тебе, Боже наш, слава Тебе, — протянул нараспев Август, прикрывая глаза. Вечернее и утреннее правило он знал наизусть.       У него была отменная память. Он перечитал все книги в домашней библиотеке отца Антония и мог с лёгкостью пересказать содержание каждой из них, если бы его спросили. Мама Августа так и не отдала его в школу, потому учиться писать, читать и считать пришлось самостоятельно в более осознанном возрасте. Спасибо отцу Антонию, что раздобыл учебники по русскому языку и математике и взялся за образование Августа лично. Более терпеливого и понимающего учителя и желать было нельзя! Помимо этого, он передавал ему знания о целебных свойствах трав, обучал лекарскому ремеслу и к двадцати годам передал Августу обязанности местного лекаря. По его словам, не со всеми болезнями можно было разобраться при помощи чуда Божьего. Иногда они давались за грехи, и в силах Августа было помочь страждущим людям пережить этот тяжёлый период.       Однако не все новоприбывшие и гости общины это понимали. Они ехали к отцу Антонию за исцелением, избавлением от проблем, и каково же было их разочарование, когда они понимали, что ничего не даётся безвозмездно. Сначала нужно вымолить, выстрадать прощение у Бога и только после просить о милости. Многие братья и сестры десятилетиями несли это тяжкое бремя. Жена отца Антония — Анастасия — тоже не стала исключением. В прошлом она была блудницей, сделала два аборта, но, несмотря на это, он не побоялся взять её в жёны и разделил грех на двоих.       Август бросил быстрый взгляд на её осунувшееся и покрывшееся первыми морщинами лицо, обрамлённое белым платком. Анастасия стояла у очага и еле заметно улыбалась, держа ладонь на округлившемся животе. Наверное, как всегда, молилась о том, чтобы на этот раз беременность прошла без осложнений. Августу было искренне жаль эту бедную женщину, он просил у Бога милости для неё и ребёнка, готовил укрепляющие отвары. Анастасии минуло в этом году сорок восемь лет, но ребёнка она так и не смогла выносить. Были выкидыши, мертворождения. Сколько детей она похоронила, Август не считал, но каждый раз, когда думал об этом, — ужасался, какое горе она переживала раз за разом. Анастасия была сильной женщиной, коль не оставляла попыток родить и верила в божью милость.       Молитва, исполняемая бархатистым голосом, летела от стены к стене, огонь приветливо встречал её треском, поедая поленья. Люди запели, подстраиваясь под распев Господней молитвы. Высокий, но приятный голос Анастасии звучал ярче всех. Как же красиво она пела. С самого детства Август полюбил слушать песни в её исполнении. Особенно «Под небом голубым». Всегда, когда она её запевала, в груди тянуло от тоски по Раю. Отец Антоний чуть ли не ежедневно повторял, что настоящее блаженство будет ожидать по ту сторону, однако его нужно заслужить праведной земной жизнью. Порой эта праведная жизнь была столь сложной, что сердце наполнялось горечью от безысходности и невозможности сделать своё существование хотя бы чуточку легче и счастливее.       Однако Август не жаловался. Он жил в окружении добрых людей, в чудесном месте на лоне природы. Питался её плодами, возделывал землю. Сам отец Антоний избрал его своим приближенным, сделал преемником, так чего же ещё можно было желать? Грешные люди, не желающие спасать свою душу, не могли добраться до поселения просто так и отравить своими деяниями и помыслами существование братьев и сестёр: Антонийская община находилась в глуши, где, кроме полей, окруженных густым холмистым лесом, и неглубокой речушки, ничего не было. До ближайшего села пешим ходом по меньшей мере было девять часов. Только тот, кто действительно искал спасения, мог отправиться в такой дальний путь.       «Отче Наш» сменился на Троичные тропари и молитву ко Пресвятой Троице, а за ней последовал пятидесятый псалом — псалом покаяния. Следом — Символ веры. Эта последовательность относилась к утреннему правилу и совершенно не походила на утреннюю службу в православной церкви. Август знал об этом со слов отца Антония, который объяснял очередное различие просто: когда на счету каждая секунда, чтобы успеть выполнить всю запланированную на день работу, на долгие молитвы времени нет. Богу не столь важны каноны исполнения таинств, сколько отношение человека к вере.       «Можно исправно ходить в церковь, причащаться, исповедоваться, но притом осуждать каждого, кто свечу неправильно в подсвечник ставит», — любил приговаривать отец Антоний. Только с годами Август понял смысл этих слов. И каждый раз, как только хотел кого-то осудить, мысленно одёргивал себя, напоминая: не суди — не судим будешь. Правда, успех в контроле над собой достигался отнюдь не всегда, но он упорно над этим работал.       Август не заметил, как правило подошло к концу и настало время завершающих молитв о живых и об усопших. Взволнованный приездом новеньких, он был сам не свой. За всю службу споткнулся в вызубренном, отпечатавшемся на веках тексте по меньшей мере шесть раз, а когда люди стали подходить за благословением к нему, он впервые в жизни перепутал последовательность действий: сразу положил руку в сложенные крестом ладони бабы Мани, не осенив крестным знамением. Баба Маня, конечно, была озадачена, но отнеслась с пониманием.       — Совсем тебя отче загонял, — она сочувствующе цокнула. — Ну ничего, скоро освоишься, Август, привыкнешь.       Голос у неё был приятный, ласковый и совсем не старческий, хотя выглядела она на все свои шестьдесят девять. Баба Маня была полной женщиной с пухлыми мягкими руками, влажным лицом, маленькими чёрными глазками и длинной седой косой, тянущейся из-под серого платка. Голову покрывали в общине все женщины и одевались тоже одинаково: повседневная серая или празднично-белая рубаха до середины бедра, подпоясанная плетёным коричневым поясом, юбка в пол да поршни.       — Я же теперь не Август, баб Маня. Я отец Август. Второй месяц идёт, а ты всё не запомнишь, — он благословил её так, как полагается, и тепло улыбнулся.       Баба Маня махнула рукой.       — Не могу привыкнуть никак, уж прости. Для меня ты как был Августом, который втайне от мамы и отца Антония приходил за вареньем, так им и останешься.       — Я уже искупил этот грех, — со всей серьёзностью сказал тот, чувствуя, как щёки наливаются краской стыда. Это было двадцать лет назад, пост давался ему тяжело, а в земляном хранилище близ трапезной всегда можно было найти что-нибудь вкусное. Больше всего он любил малиновое варенье. Мёд достать было труднее, он хранился в доме у пасечника и почти весь уходил на обмен с соседними поселениями. Редкую баночку ставили на стол во время праздника.       И вот Август встал среди ночи, тайком пробрался к хранилищу, снял тяжеленный засов, поднял массивную дверь, покрытую противной влагой, да не удержал её и громыхнул так, что перебудил всех в соседних домах. Баба Маня выбежала из дома босиком, в одной сорочке, с непокрытой головой, и наткнулась на Августа, когда он уже спустился и поднялся обратно, вытащив из тёмной сырости полок двухлитровую банку варенья. Он сидел на траве, пытался открутить крышку, но из-за нехватки силёнок у него ничего не получалось. Стоило ему заметить бабу Маню, как тут же от осознания провала и стыда он заревел и стал умолять не рассказывать маме и отцу Антонию о своём проступке. Обещал, что никогда больше так делать не будет. Сердце бабы Мани смилостивилось, и она не только никому не рассказала о неудавшейся вылазке Августа, но ещё и крышку тугую ему отвинтила, и варенья в плошку налила, и слёзы утёрла подолом сорочки.       — Не серчай, отец Август, привыкну ещё тебя по-новому называть. Я уже немолода, забывчива стала, — женщина напоследок подарила ему мягкую улыбку и первая неспешно поковыляла к выходу. У неё с утра и до вечера было полно дел на кухне.       После службы все жители собирались в большом вытянутом здании трапезной, помогали накрывать на стол и вместе садились есть, не забыв поблагодарить Бога за хлеб насущный. Закончив благословлять прихожан, Август переоделся в серые штаны и рубаху, подпоясался и отправился завтракать. В трапезной было шумно. Два ряда длинных столов были заставлены едой. Возле прохода на кухню глухо стучала деревянная посуда. Баба Маня разливала деревянным половником по кружкам иван-чай из большой кастрюли, стоящей на низеньком столике в проходе, дабы не носиться каждый раз от печи до трапезной и ускорить раздачу порций. Рядом с чаем уместилась не менее громоздкая кастрюля со склизкой перловой кашей, которую накладывала в тарелки помощница — девчушка Юля. Она приехала сюда вместе с родителями три года назад и совсем недавно окончила девятый класс, пройдя всю программу на домашнем обучении. Экзамены сдавала в селе и после возвращалась обратно. Идти в десятый класс отец Антоний её не благословил, объясняя это тем, что образование не пригодится для жизни за пределами города.       Вдоль столов торопливо шагала Любава с жестяным тазом в руках, наполненным нарезанным хлебом. Она раздавала каждому человеку по кусочку и была очень увлечена этим незатейливым занятием, не замечая вошедшего священника. Оно и к лучшему. В последнее время Любава становилась чересчур навязчивой, и Августу это не нравилось. В церкви она бы вряд ли осмелилась заговаривать с ним, но зато могла прийти к нему домой средь бела дня с жалобой на боль в ноге, а потом просто проболтать тот драгоценный час, который следовало бы потратить на работу. Темы для разговора из раза в раз повторялись: о предназначении женщины, о семье и отношениях между мужчиной и женщиной. И смотрела она всегда так цепко, пока говорила, так настойчиво, что Августу становилось не по себе. Веснушчатое лицо её приобретало особенное сосредоточенное выражение, будто бы она чего-то хотела добиться от собеседника — хотя скорее слушателя, — но либо плохо изъяснялась, либо Август действительно не понимал цели её визитов. Однако и отказать в помощи страждущей тоже не мог. Мало ли какие мысли терзают её голову? Что ж теперь, осуждать за это?       Любава была ровесницей Августа, а все остальные женщины в этом возрасте обычно были замужем или хотя бы один раз разведены в прошлой, греховной жизни. Нельзя было сказать, что она не подходила под стандарты хорошей жены. Напротив, у неё было миловидное лицо, добрый нрав и сдержанность, что так ценилась здешними мужчинами. По причине, Августу неизвестной, Любава никого к себе не подпускала. Всё отшучивалась, что ждёт своего единственного, которого дарует ей Бог. Только вот годы шли, а единственного так и не появлялось. Август знал её более десяти лет и мог с уверенностью сказать, что для Любавы эти слова не были пустым звуком. Она действительно верила, что именно так и должно быть, а отец Антоний культивировал в ней это убеждение, говоря, что все встречи происходят по воле Божьей. Именно он сводит людей в нужном месте и в нужное время, чтобы родилось прекрасное чувство. И имя ему было — любовь.       Август любил, пожалуй, каждого человека, и этой любви могло бы хватить для всего мира. Он любил всех, но никем не жил… Ему бы следовало найти себе жену, такую же преданную и кроткую, как Анастасия, зажить счастливой семейной жизнью, нарожать много детей. Ведь человек не мог идти против воли божьей: коль Бог велел плодиться и размножаться, значит, так и следует поступать. Отец Антоний считал, что чёрное духовенство — это тупиковая ветвь духовного развития. Именно поэтому он и стал иереем и именно поэтому наставлял Августа на подобный путь. Однако тому исполнялось тридцать в этом году, а сердце по-прежнему было полно любви ко всему живому, но не любовных чувств к конкретной девушке. Хорошо, что пока отец Антоний не давил с женитьбой, а значит, время найти ту единственную, с кем Август проведёт всю оставшуюся жизнь, ещё было. Не то чтобы он прикладывал хоть какие-то усилия для этого. Скорее, уповал на Бога и его провидение, как та же Любава.       Пройдя в сторону кухни — туда, где стояли баба Маня и Юля с половниками в руках, — Август улыбнулся им, и ему протянули кружку с чаем и тарелку каши, где уже лежала деревянная пузатая ложка. Выглядела каша совсем не аппетитно. Здесь редко бывали разносолы, Август к этому привык ещё с детства. Вся пища была пресной, несладкой — простой, дабы не поддаваться чревоугодию. Во все дни, кроме среды и пятницы, можно было есть рыбу и животные продукты, но во время того же Великого поста они были под строгим запретом.       В течение года отец Антоний назначал посты по велению Всевышнего: когда в качестве наказания за грехи, когда в качестве очищения души. Роптать на это воспрещалось, ведь сомневаться в верности решения отца Антония значило бы сомневаться в воле самого Бога.       Август привык к такой жизни и другой не знал. Если бы его спросили, желал бы он что-то изменить, то он, не задумываясь, ответил бы: «Нет». Его дом, обязанности, его братья и сестры и, конечно же, отец Антоний — всё это делало его счастливым. Он чувствовал, как в нём нуждаются, чувствовал, что ценен в общине и что его уважают и любят. Здесь он провёл детство, юность, здесь он и состарится.       Взяв с тихим «спасибо» тарелку с кашей и чай, Август занял своё место на скамье в начале правого стола. Любава тем временем закончила раздавать хлеб и двинулась назад к кухне, но заметив Августа и направилась прямо к нему. Зная о том, что он всегда ест любую еду с двумя кусками хлеба, она протянула их ему, вложив в ладонь и задержав прикосновение. Будто бы хотела убедиться, что хлеб не упадёт на пол. Ничего постыдного, впрочем, Август мелко улыбнулся в знак благодарности и ненавязчиво убрал руку, чувствуя себя жутко неловко. Любые прикосновения он переносил с трудом. И если в благословении, где люди прикасались к его кисти губами, себя удавалось перебороть, то за пределами церкви дела обстояли намного хуже. Он не любил держаться за руки, не любил объятия и ласку никакую не приемлел. Всё его тело протестовало чужому теплу и, бывало, вздрагивало, если прикосновение случалось внезапно. Знала ли об этом Любава? Скорее всего, нет. Он никогда не говорил никому напрямую о своей странности и, соответственно, не мог обижаться на людей за подобное проявление эмоций.       Когда все расселись на лавки, в трапезную зашёл отец Антоний. Люди всполошились, поднялись из-за столов, приветствуя его. Пройдя в кухню, он сам положил себе каши, сам взял хлеба из таза, налил чая и подошёл к своему месту во главе правого стола. Во главе левого же всегда сидела его жена.       Отодвинув крепкий деревянный стул и встав рядом со столом, отец Антоний перекрестился и громко проговорил:       — Господи, Иисусе Христе, Боже наш, благослови нам пищу и питие молитвами Пречистыя Твоея Матере и всех святых Твоих, яко благословен во веки веков. Аминь, — он осенил крестным знамением трапезную, затем прочитал «Отче наш» под тихое бормотание нестройного хора, перекрестился вновь и только тогда сел за стол. Остальные последовали его примеру.       Отец Антоний принялся неспешно завтракать, изредка отрывая задумчивый взгляд от тарелки и пробегаясь им по братьям и сёстрам. У него были удивительного цвета глаза. Светло-голубые, почти прозрачные, они смотрели в самую душу, видели все пороки, обличали духовную гниль, но в то же время на глубине зрачка теплилось милосердие. У Августа радужки тоже были голубыми, как капли потемневшей речной воды, но он не знал, производил ли его взгляд такое же впечатление на окружающих, как это получалось у отца Антония. Недаром Бог избрал того своим пророком и наделил такой запоминающейся внешней чертой. Быть может, и у Августа появится что-то неземное в лице, когда Бог заговорит и с ним? Жаль, что пока этого так и не случилось и приходилось довольствоваться краткими часами приобщения к Святому Духу во время причастия, когда каждый человек мог отрешиться от земного мира.       Отцу Антонию было около пятидесяти. Его длинная борода, волосы, поредевшие и по обыкновению собранные в хвостик, были тронуты неровной сединой. С возрастом появилась лысина, стремящаяся, как протоптанная дорога, явить все неровности черепа. Густые черные брови угрюмо нависали над пронзительными глазами, длинный нос с горбинкой грозно выступал вперёд, однако в усах пряталась тонкая добрая улыбка. Отец Антоний будто бы весь был соткан из противоречий: и его внешность, и характер имели в себе несочетаемые черты. Он мог сердиться, но в то же время глаза его переполнялись хитрыми смешливыми искорками, или же мог ласковым голосом отчитывать за неправильные поступки, не убирая с лица снисходительной полуулыбки. Один Бог знал, какими мыслями полнилась его голова.       Казалось, он никогда по-настоящему не злился, и даже когда назначал наказание, всего лишь исполнял божью волю. Иначе быть не могло. Август знал это как никто другой. Когда он был много младше, ему частенько приходилось нести епитимии за неподобающее поведение. В те моменты ему казалось, что отец Антоний был к нему слишком строг, но, когда наказание заканчивалось, все сомнения развеивались, потому что довольное лицо отца Антония наполнялось одухотворённым светом, и думать о том, что его решение было неверным, просто не получалось. И эта одухотворённость передавалась всем, на кого он бросал свой взор. В справедливости и правильности его поступков мог усомниться разве что глупец!       После еды все вновь обратились к Богу, благодаря за хлеб насущный, и разбрелись по своим делам: кто кормить и убирать за скотиной, кто косить траву в поле, кто поливать огород, кто в лес за грибами и ягодами, кто рыбачить, кто на пасеку, кто ткать, кто заниматься починкой инструментов. За каждым человеком было закреплено своё дело, которым он должен был заниматься на благо общины. Труд был чётко поделён на мужской и женский. К примеру, мужчины никогда не шили одежду и не следили за детьми, но в то же время женщины не занимались плотничеством. Это ремесло было исключительно мужским.       Основным же занятием Августа последние десять лет было врачевание. Он ухаживал за садом, где росли редкие и привередливые растения, выращивал на огороде овощи для пропитания, как любой другой житель общины, и ходил на опушку леса за дикими травами. Конечно же, он готовил отвары, мази и порошки, дабы облегчить страждущим их страдания на пути к искуплению, и подготавливал всё необходимое для таинств. Скотину врачевать тоже приходилось ему. Помимо этого, Август старался помогать братьям и сёстрам с покосом. Иногда по просьбе Михаила-плотника наравне с другими мужчинами ходил рубить лес и таскать брёвна. Вместо отдыха он молился, а если сил не оставалось даже на это (за что потом он себя жутко винил), то просто ложился спать. И так изо дня в день.       Отец Антоний проводил взглядом Анастасию, направившуюся к выходу, и склонился к Августу, сидящему по левую руку. Тот не мешкая поднялся из-за стола, оставив грязную посуду: Любава и Юля всё уберут.       — Отче, — Август приник губами к узловатым костяшкам вытянутой руки отца Антония.       — Как прошло богослужение? — поинтересовался тот, сыто улыбаясь.       — Мне кажется, что я хорошо справляюсь, вам незачем волноваться.       Отец Антоний одобряюще кивнул и, поднявшись из-за стола, неторопливым шагом двинулся прочь из трапезной. Август последовал за ним. Они частенько ходили по окрестностям вот так — отец Антоний шёл впереди, Август чуть позади, держась правой стороны, — и вели пространные беседы на всевозможные темы. Такие моменты были особенно ценными, ведь внимания отца Антония удостаивался не каждый.       Выйдя на улицу, отец Антоний сделал вдох полной грудью, прикрыл глаза и с блаженным выражением лица протянул:       — Не правда ли это чудесно, Август?       — «Чудесно» что? — непонимающе переспросил он, на всякий случай оглядевшись по сторонам и даже посмотрев в небо, на котором сегодня не было ни облачка.       — Жить, — отец Антоний обернулся и одарил его взглядом человека, знающего много больше, чем прочие люди. Он любил начинать разговоры с таких предисловий, но каждый раз Август мог только гадать, о чём конкретно пойдёт речь. Снисходительно усмехнувшись, отец Антоний зашагал вдоль по улице, в сторону своего дома, который находился рядом с церковью. — Несмотря на все испытания, посылаемые нам свыше, жизнь прекрасна. Это настоящий дар, который нам следует ценить. Многие люди тратят её на бесчестные поступки, отравляющие душу. Но когда к ним приходит осознание своего падения, это даёт надежду на их спасение. Сегодня к нам присоединятся желающие спастись, думаю, ты об этом осведомлён.       — Да, вы говорили пять дней назад, — вдруг пробормотал Август и тотчас смутился, что перебил его. Так делать не стоило, это можно было посчитать за неуважение, однако отец Антоний не оскорбился, а только усмехнулся. Очевидно, настроение у него было хорошим.       — Я рад, что ты ждёшь новых братьев с не меньшим воодушевлением, чем я, — как всегда, от отца Антония не могло сокрыться ничего. Август был для него как открытая книга. Любую его ложь он обличал так же легко, как и понимал, какой именно посыл скрывался за его словами. С одной стороны, от этого становилось жутко, а с другой — если было, что таить, значит, были и грехи, которые стоило искупить. — Олег долго решался переехать к нам жить, но, может, оно и к лучшему? Он смог взвесить все за и против, смог уговорить брата поехать с ним, чтобы позаботиться и о его душе. Мне известно, что в их семье творились страшные вещи. Надеюсь, что у нас братья наконец смогут найти покой.       — От чего же они бегут? — уточнил Август, деловито заводя руки за спину и перехватывая правое запястье ладонью.       — От греха, каждый из нас бежит от греха, — туманно ответил отец Антоний. — Я знаю, что Олег хорошо знаком с нашим укладом, в нём я уверен и мало переживаю, а вот его брат… Думаю, с ним могут возникнуть сложности. Постарайся найти им дело по душе. Я на тебя рассчитываю.       — Я сделаю всё от меня зависящее, чтобы братьям было легко обжиться здесь, — заявил Август с непривычной для себя горячностью. Ему очень хотелось порадовать отца Антония, доказав, что тот может доверять ему любые поручения и они будут непременно выполнены в лучшем виде. — Кому, как не вам, знать, как хорошо я схожусь с людьми.       — Знаю-знаю, потому и поручаю подобные задания тебе, не сомневайся в моей благосклонности, — отец Антоний усмехнулся, глянул на него через плечо. — Братья звонили мне вчера вечером, когда находились в Талинке. До восхода я выслал им навстречу Костю и Григория. С дороги они все будут голодные, проследи, чтобы их накормили. Кровати уже перенесли в дом к Косте?       Август знал, что у отца Антония есть спутниковый телефон и что пользуется он им только в крайнем случае, чтобы связаться со знакомыми из соседних сёл и договориться о бартере. Или же с ним могли связываться таким образом потенциальные последователи, дабы узнать, как добраться до общины через холмистую лесную местность и дикие поля. Иметь телефоны кому-то ещё строго воспрещалось. Считалось, что это мешает молитве и работе, отравляет голову лишними мыслями и создаёт соблазн вернуться к прошлой жизни.       Единственное, что заставило Августа напрячься, было известие, что встречать братьев поехал Григорий. О его прошлом почти ничего не было известно, кроме одного: все знали, что он сидел за убийство. А когда вышел на свободу, то обратился к вере, чтобы искупить грех. Август верил, что люди могут меняться, и каждому давал второй шанс, но на Григория эта милость, увы, не распространялась. Слишком скользким и скрытным человеком он был, чтобы беспечно доверяться ему во всём. При нахождении рядом с ним всё тело пронизывала неясная тревога. Может, виной тому был его тяжёлый, хмурый взгляд, которым он любил, намеренно нахмурив соколиные брови, прожигать людей?       — Да, кровати готовы, сенники тоже набиты, — отчитался Август, ненароком вспомнив, как обрадовался Михаил-плотник, когда узнал, что нужно было сколотить две новенькие кровати. Он был тем человеком, кто собственными руками возводил здесь церковь и самые первые дома. Август плохо смыслил в строительстве и вряд ли бы смог даже сарай самостоятельно сколотить. Но если же ему говорили, что делать, и объясняли всё понятным языком, то проблем не возникало. Михаил был хорошим учителем, тут роптать на него было нельзя. Однако зачастую он очень много требовал с окружающих. Стоит отдать ему должное: сам он своим требованиям соответствовал. И если Август соглашался ему помочь со стройкой, то потом возвращался домой не на прямых ногах, а чуть ли не на четвереньках, в то время как Михаилу — этому коренастому мускулистому мужичку — было хоть бы хны!       — Думаю, с Костей они хорошо уживутся, — убеждённо заключил отец Антоний, и Август не мог с ним не согласиться. Олег был знаком с Костей не так давно и именно благодаря ему решился нанести визит в Антонийскую общину в самый первый раз.       Август знал эту историю из вторых уст и уже не помнил, от кого вообще её услышал. Олег работал барменом в клубе, где и познакомился с официантом Костей. Тот в поисках истинной веры уже побывал и католиком, и протестантом, и даже пробовал бесовской буддизм, но в вере из раза в раз сомневался: бесы вгоняли его ослабленную душу в уныние и заставляли разочаровываться в самой жизни. Если бы он прекратил духовные поиски, которые и помогли им с Олегом сдружиться, и не нашёл Антонийскую общину, то кто знает, до чего бы он себя довёл. С тех пор, как он переехал сюда, душа его успокоилась и отчаянные слепые метания между лживыми вероисповеданиями прекратились. Он навсегда оставил городскую жизнь и пообещал Олегу, что будет изредка выходить с ним на связь и рассказывать, как обстоят дела.       И вот, прошло меньше полугода, как Олег наведался в общину сам. Он много проводил времени с отцом Антонием наедине, говорил с ним о чём-то, а о чём — никто не знал. Видимо, отец Антоний посчитал необходимым пока сохранить в тайне его беду, и осуждать подобные действия Август просто не имел права, несмотря на то что между братьями и сёстрами никаких секретов никогда не было. Это являлось недопустимым. Но если отец Антоний считал, что пока грехи Олега должны оставаться только между ними, то так тому и быть.       — Не смею тебя больше задерживать, — отец Антоний остановился, почти дойдя до своего дома, осенил Августа крестным знамением и положил тёплую сухую ладонь ему на лоб. — Иди, трудись.       — Да, отец Антоний, — Август покорно склонил голову, развернулся и скорым шагом направился в противоположную сторону.       Следующие часы он провёл в однообразной размеренной работе: сначала полил растения, потом натаскал с реки воды в больших жестяных вёдрах, прополол грядки от сорняков, собрал полведра малины, которую оставил на вечер. Незаметно солнце поднялось к зениту — голову стало припекать. Значит, близилось время обеда и стоило привести себя в порядок перед встречей с новыми последователями. Август искупался в реке, стараясь не замочить волосы, переоделся в чистую праздничную одежду — белую рубаху с расшитой красным орнаментом горловиной и манжетами, широкие белые штаны. На голову повязал сероватую косынку, чтобы не получить солнечный удар, и направился к площади перед церковью, где уже собирались местные.       Площадь представляла собой просторный участок земли, окружённый домами и поросший сочной зелёной травой. Здесь проходили празднества и таинства, вне зависимости от времени года. Богослужения же всегда велись исключительно в церкви.       Все братья и сестры, от мала до велика, нарядно оделись: мужчины подпоясались красными кушаками, женщины надели деревянные украшения, сплели венки из полевых цветов и прикрепили поверх белых платков, окаймляющих загорелые лица. Белый цвет, по мнению отца Антония, имел сакральное значение. Это был цвет чистоты, смирения и Святого Духа, изображаемого по обыкновению на иконах в виде белоснежного голубя. Именно в белые одежды следовало облачаться, когда наступали радостные моменты жизни, такие как причастие, исповедь и большие празднества.       Сначала раздался лай собак, а только потом в конце длинной прямой улицы появились две гнедые лошади с наездниками — Костей и Григорием, которые везли за спинами новеньких. Медленно приблизившись к собравшимся, они спешились, помогли вылезти из седла братьям, что явно не привыкли ездить верхом, и Григорий, с угрюмым молчанием забрав у Кости второе ружье, повёл лошадей в стойло.       Костя что-то шепнул Олегу, похлопал его по плечу и прошёл в гущу людей, оставив новоприбывших стоять в одиночестве перед толпой. Олега Август узнал сразу. Тот был высоким, наверное, даже выше самого Августа, с широким размахом плеч. А вот юноша, что норовил спрятаться за его спиной, был на полторы головы ниже и выделялся, пожалуй, только цветовой гаммой одежды, которая определённо была бесовской. Во-первых, помимо вызывающих ярких цветов в вещах, он совершенно не стеснялся своей наготы. Стройные ноги, обутые в высокие резиновые сапоги, были обтянуты зелёными, как трава на площади, штанами, вместо свободной рубахи на нём было еле прикрывающее пуп незнамо что розового цвета с рисунком вытянутого среднего пальца. Название этого элемента одежды Август не ведал. Оно и к лучшему. Ни к чему ему такой разврат знать. На плечи юноши была накинута джинсовая куртка — Август надеялся, что не ошибся в названии ткани, — которая висела на нём, как тулуп на прохудившемся чучеле, и скрывала капюшоном волосы. Судя по её размерам, ей поделился Олег, чтобы брат прикрыл весь срам. Помогло это, правда, плохо, потому что кусочек кожи на животе был по-прежнему виден, а стройные ноги против всякого здравого смысла приковывали взгляд.       Отец Антоний запрещал носить вещи, поощряющие индивидуальность, потому что это был прямой путь к гордыне — смертному греху, между прочим! Следовало содержать физическую оболочку в строгости во благо сохранения чистоты духовной. Юноше же этому на вид было не больше двадцати, и сердце Августа невольно тронуло сожаление, что в таком раннем возрасте тот уже попал под влияние бесов.       Из толпы вперёд вышел отец Антоний и приветливо развёл руки в стороны.       — Мир вам, друзья! — воскликнул он, растягивая губы в приятной улыбке. — Вы добрались вовремя. Я просил Господа Бога нашего, чтобы ваш путь был лёгок, и он прислушался к моей молитве.       — Здравствуйте! — поприветствовал Олег звучным басом, разнёсшимся громогласным эхом по всей площади, и поправил лямки рюкзака на плечах. Пожалуй, голос его был под стать грозной внешности. У Олега были крепкие натруженные руки, широкая шея и густая, пока ещё недлинная, русая борода. В общине было не принято бриться или стричься. Ещё в Ветхом Завете говорилось о том, что нельзя стричь волосы кругом и портить края бороды. Длинные волосы у мужчин служили напоминанием о свободе, дарованной Спасителем человеку, а женщины же носили косы в знак добровольного подчинения мужу, как завещал Господь.       Волосы Олега были собраны в неаккуратный пучок. В отличие от младшего брата, он был одет скромно: серая рубаха, на которой проступили следы пота, тёмные свободные штаны, похожие на куртку, что была на младшем брате, да высокие сапоги на шнуровке. Кажется, они назывались военниками, впрочем, Август уверен не был. Он очень плохо разбирался в современной моде за ненадобностью. Какая мода может быть в лесу? Очевидно, та, что спасает от клещей, комаров, мошек и прочих кровососов.       — Мы так рады, что добрались до вас! — продолжил Олег. — Гид, с которым мы договорились ранее, что он отведёт нас в общину, заболел и отказался даже за дополнительную плату нас вести. Если бы не Костя и Григорий, то мы бы не добрались. Спасибо!       — Больше я в такую даль не попрусь, жопа отваливается, — невнятно пробормотал его брат, который тем временем отошёл от него в сторону, наклонился вперёд и упёрся перепачканными землёй ладонями в согнутые колени. Из приоткрытого рта, скользя по пересушенным бледным губам, вырывались тяжёлые вздохи. Умаявшаяся голова стремилась вниз. Выдохнув в очередной раз, но с большей силой, юноша вскинулся, презрительно оглядел людей в белых одеждах, усмехнулся и прошипел с искажённой улыбкой: — Хай, битчес-с-с.       По толпе поползли шепотки и неловкие смешки. У Августа дёрнулся уголок губ в намёке на улыбку. Такое же выражение лица можно наблюдать у иностранца, приехавшего в другую страну без знания языка, но отчаянно пытающегося понять, что ему хотят донести.       «Хай, битчес», — Август вновь прокрутил эти слова в голове. Такого приветствия ему ещё не доводилось слышать. Он не знал ни единого произнесённого слова. Понимал только родственный русскому языку церковнославянский, на котором читал священные тексты.       Олег будто бы невзначай ухватил брата за плечо своей огромной ладонью, стиснул железные пальцы, и тот мгновенно потупил взгляд. Теперь-то Август ещё сильнее ощутил, какая между ними была разница в комплекции. Если Олег выглядел как огромный медведь, то брат его еле дотягивал до звания той же медведицы. Он был ниже, худее, даже миниатюрнее. А лицо его было по-женски нежным, без резких черт и растительности.       — Познакомьтесь, это мой младший брат, Антон, — Олег указал на него кивком.       — Тони, меня зовут Тони. Ты же знаешь, что я ненавижу, когда меня называют полным именем, — протараторил тот, пытаясь освободиться от хватки на плече.       Олег было набрал в грудь воздуха, чтобы, очевидно, возразить, как в их разговор резко вклинился отец Антоний:       — Приятно, наконец, познакомиться, Тони. Думаю, не будет ничего страшного, если все мы будет звать тебя так, как ты скажешь, — тёплая улыбка не сходила с его губ. — Меня звать отцом Антонием, я основатель и настоятель нашей общины. Мы рады тебя видеть здесь. Это место готово стать твоим домом, но для того нужно открыть ему своё сердце, — он прищурился, внимательно всматриваясь Тони в глаза. На некоторое время воцарилось молчание, нарушаемое лишь птичьим пением, да тихим покашливанием, и пошмыгиванием кого-то из толпы. Наверное, недавний дождь принёс с собой не только благо для пересушенной земли, но и простуду самонадеянному человеку, который плохо о себе позаботился. Осенив крестным знамением Олега с Тони, отец Антоний развёл руки в гостеприимном жесте и торжественно произнёс: — Добро пожаловать, братья мои! Запомните этот важный день на всю свою жизнь, ведь именно сегодня начнётся ваш путь к спасению!       Толпа заголосила, захлопала в ладоши. Дочки Михаила-плотника выбежали вперёд и всучили Олегу с братом по букетику, которые старательно собирали в мамином саду. Олег бросил им скупое «спасибо» и сунул цветы в карман. Только бутоны, примятые его грубой рукой, остались торчать снаружи.       Лицо Тони тотчас просияло, губы растянулись в искренней улыбке. Он горячо поблагодарил улыбающихся и беззубых девчушек, мазнув в шутку указательным пальцем по их чудесным курносым носикам, и скинул капюшон, чтобы вставить цветы в волосы. Тут-то Август и охнул вместе с остальными братьями и сестрами. Тони был обладателем коротких каштановых кудрей, среди которых то и дело сверкали огненные пряди.       «Метка дьявола», — пронеслось в голове у Августа. Он хотел было сделать шаг назад, чтобы оказаться подальше от прокажённого грехом юноши, но отец Антоний уже обернулся к нему и подозвал к себе мягким жестом.       — Знакомьтесь, — начал он доброжелательно, — это отец Август, он будет вашим помощником, чтобы вам было легче осваиваться. Если вам что-то понадобится, то обращайтесь к нему.       Август неловко кивнул. Угловато двинулся вперёд, сложив руки за спину. Заглянул в лицо сначала Олегу, потом Тони, что после получения скромного подарка выглядел не столь сердито.       — Что ж… — начал нерешительно, будто сомневался в правильности каждого сказанного и ещё не озвученного слова. — Не хотите ли оттрапезничать с нами?