«с любовью, герыч»

      — Bonjour maman!       — Bonjour mon cher, — женщина в красном костюме отложила только подкуренную трубку в сторону, чтобы обнять сына. — Voudriez-vous du vin?       — К черту вино, Аврора, — спускаясь со второго этажа, мужчина без особого энтузиазма смотрит на парня, который тут же померк, как виноватый мальчишка, — он сюда не пьянствовать пришёл.       Юра не считает свое детство в приёмной семье плохим, но постоянные игры со стороны родителей в «плохого-хорошего копа» измотали ещё в лет десять, выработав к отцу что-то вроде подкорковой неприязни, которая усиливается, несмотря на всё хорошее, что он сделал для него; потому что ранящие слова были ярче и их было больше. Намного больше.       Просто не нужно быть мудаком к своему ребенку, Сильвестр Андреевич, больше от Вас не требовалось ничего.       — Остынь, méchant, — мама развернулась обратно к Юре. — Не обращай на него внимание, — это каждый раз звучит так, будто он должен игнорировать дирижабль на чердаке или слона в посудной лавке — одинаково глупо.       Мама, конечно, писала в своих книгах и не такие забавные — и не очень — глупости. Аврора Гальяно — это Владимир Маяковский своего времени, которая пишет романы, поэмы и стихи в каверзно-футуристичнском стиле, что до неё не делал ни один француз. По крайней мере, в своих интервью она говорит так каждый раз, непременно вставляя слова на французском, прямо как в своих книгах, которыми по-настоящему живёт.       Открытая, настоящая, любящая себя и всех вокруг, Аврора понравилась Юре с первой встречи в детском доме и с того дня мужчина трепетно бережёт в своем сердце её яркий образ, который не опорочит ни одна тёмная мысль, которых последним временем стало только больше.       Тем временем отец скрылся под лестницей, откуда ведёт спуск в подвал. Конкретно сейчас засесть в подвале куда важнее, чем поговорить с сыном, которого ты не видел около месяца. Рыба гниёт с головы. Ментальное состояние Юры начало гнить с отца.       — Что там Оленька? — сев в кресла, Аврора сделала затяжку, оставив трубку зажатой между губами.       — Работает. На курсы скоро поедет по повышению квалификации. Недавно о детях говорить начала.       — Ouah! — её возглас был слышен, кажется, во всем доме. Содержимое трубки чуть не рассыпалось на светлый подлокотник кресла. — И вы…       — Нет, мам, я не готов, — спрятав лицо в ладонях, мужчина глубоко выдохнул, на время сбросив жёсткий панцирь, за которым пульсирует все его тело. — Думаю, никогда не буду готов.       Аврора понимающе качнула головой, погладив Юру по колену. Иногда молчание красноречивее любых слов. Молчание мужчины было слишком осязаемым, гнетущим, как смола, как крик о помощи.       «Но чем помочь тебе, дорогой?» — зелёные, как два драгоценных камня, глаза мечутся по уставшему лицу сына, спрашивая саму душу.       «Я не знаю», — отвечает ей покалеченное тело с синяками под глазами.

***

      От Паука воняет сигаретами, дешёвой водкой и сыростью метро. А ещё у Паука татуировка паутины через всю лысую голову, которая похожа на шапку из авоськи. И вот ещё: Паук ненавидит это сравнение также сильно, как и тёмное пиво.       Паука нельзя любить; Пауку можно только преклоняться, не зная его точного настоящего имени и возраста. Имена — глупость. Присваивая ребенку имя, родители даже не думают над тем, какую социальную ношу на него вешают. Неужели не проще отказаться от всего этого привычного и быть кем-то, помимо Человека разумного? В конце концов, почему эволюция до сих пор не коснулась беспомощного младенца, когда другие животные уже через два часа после рождения встают на ноги?       Паук — это Кропоткин для Германа. Это современный Нестор Махно в поношенных берцах и выбитым зубом. Божество, вещающее вещи, которые, кажется, были фундаментом для сотворения Вселенной.       О Пауке вспоминать тягостно. Будто ковыряешь себе сквозную рану; лезешь руками в воспалённую плоть. Исчез — он просто исчез, как только на Кислого вышла полиция и «Фарфаллу» в срочном порядке прикрыли без лишних следов. Оставшись без работы, хотелось, как раньше, слушать красные речи часами напролёт, чтобы элементарно не думать; но Ушастый — единственный приближенный к Пауку и, наверное, единственный друг Германа — сказал, что тот уехал. Никто не знает куда и зачем. Уехал — вот так просто.       Оставил на руке прощальную тату крысы и покинул Млечный путь.       Всматриваясь в чёрное небо через больничное окно, Егор-Никита думает: какого теперь Пауку живётся на Андромеде?

***

      Всё отделение с самого утра стоит на ушах. Сегодня настоящий аншлаг в самом хуевом значении этого слова. Не успел Юра даже включить компьютер, как им привезли девочку с кожевниковской эпилепсией, которую сначала пытались связать с клещевым энцефалитом, но компьютерная томография головного мозга, на которую сразу направил Юрий Николаевич, подтвердила самый неожиданный диагноз — цистицеркоз, который и стал причиной судорог и раздражительного поведения. Потом присесть было тоже некогда — пришлось сдвинуть утренний обход к двенадцати, принимая ребёнка с подозрением на инсульт.       Работа кипела, а вместе с ней голова Юры. На лбу проступили капельки пота, когда дело дошло до обхода, на котором он был уже на пределе своих как физических, так и моральных сил. Да, врач не впервые работает в таком режиме, но в совокупности с плохим сном, проведыванием родителей и темы Ольги про детей — такая нагрузка стала фактором для состояния робота, чем привычного приветливого Юрия Николаевича.       Выдохнув, мужчина заходит в последнюю на сегодня палату в конце коридора, где привычно пахнет хлоркой, а Егор-Никита лежит, повернутый лицом к стене. На этот раз юноша хотя бы в футболке с яркой надписью «Ozzy Osbourne», которую Юра приметил ещё издалека, узнав по букве «О» продолжение логотипа.       — Ты поздно, — Егор-Никита потёр руку в месте, где у него теперь стоит венозный катетер.       — Работа, — медицинская карта зашелестела в руках врача, который, как и вчера, сел на край кровати пациента, потому что стул медсестры всё ещё побаивались приносить. — К тебе приходили?       На тумбочке Юрий Николаевич увидел галетное печенье и минеральную воду, которых вчера тут не было. А ещё одежда в спортивной сумке в углу палаты и футболка на самом Квятковском — конечно.       — Мама утром приходила, — говорил Егор-Никита с трудом, будто до этого тот рыдал несколько часов подряд. — Нашла всё-таки.       — Ты жил не с родителями? — заполняя карту на автопилоте, спросил Юра. Боковым зрением он увидел отрицательный кивок головы. — С кем тогда?       — Когда о чём-то говоришь в слух — это перестает быть тайной.       Тайны, как раковые опухоли, разрастаются слишком быстро, отравляя своего носителя. Юра знаком с этим близко, скрывая будничные истины в полной недоступности, даже от самого себя. Поэтому давить не хочется; он понимает, насколько это может быть излишне, подобно отрывать крышку гроба, которая даже не успела сгнить.       — Тайны опасны, — глаза, обрамлённые темными ресницами, смотрят куда-то сквозь стену перед собой.       — А ты?       Абсурдный вопрос стал комом в горле. Положительный ответ пронзит его грудь насквозь, как в прошлом красный штамп на желтоватой бумаге. Услышать сейчас от Германа «да» было бы самоубийством, но Юрий Николаевич все равно ждёт, словно от смерти зависит его жизнь. Словно литосферные плиты остановят своё движение, если ответа не последует вовсе.       Зависимый от ответов, он возненавидел молчание Егора-Никиты, как всё то, что он ненавидит в жизни: от холодной зимы до чувства угасания внутри себя.       — Не больше твоего.       Холодные пальцы прощупывают пульс. Вот так просто они поменялись ролями, даже не договариваясь об этом. Будто слова лишние в этой системе двойной планеты. Холодные у Германа не только пальцы; дыхание январской вьюгой обожгло кожу на виске, когда юноша приблизился к Юре слишком близко, пытаясь найти что-то в россыпи бледных веснушек на покрасневших щеках. А в голове настолько тихо, что хочется блаженно насладиться этим мгновением подольше, продолжая сжимать запястье, где фиолетовая вена пульсирует в ритме начинающегося дождя за окном.       Снова дождь.       На Андромеде, наверное, тоже льют проливные дожди, заставляя Паука сидеть дома и смотреть на воду с неба через окно. А есть ли Андромеде дожди вообще?       По щеке бежит слеза, которую Герман тут же смахивает. Что-то внутри снова запускает «Полёт шмеля». Он крепко спивается короткими ногтями в тонкую кожу врача и падает, содрогаясь в эпилептическом приступе.

***

      Вечером Юрий Николаевич выключает компьютер, допивает остывший кофе на дне чашки и отдаёт медицинские карты на пост медсестры, которая с улыбкой желает доктору хорошего вечера.       Ни о каком хорошем вечере и мысли быть не может.       Сев в машину, мужчина опирается о руль лбом, чувствуя вселенскую усталость, которая свалилась на его плечи в тот момент, когда Егор-Никита, не спрашивая разрешения, приблизился так близко, что Юра рассмотрел на его лице каждую родинку и большие синяки под глазами; чувствовал биение сердца и заметил, как прекрасны глаза пациента: цвет почвы и мокрой глины. Словно в тот момент он припал к земле и лизнул опору под ногами, чувствуя на языке привкус сырости. Герман что-то задел в нём, какую-то маленькую точку внутри большой системы органов. Не плюнул, не поранил — потрогал аккуратно холодным пальцем, создавая «мурашек» изнутри.       Захотелось напиться. Гладя оставшиеся полукруглые следы на коже, захотелось просто забыть этот чёртов день, как самый страшный сон.       Любимое шампанское Ольги и закуски к нему уже через полчаса после мысли о попойке полетели в корзину. Потому что пить в одиночку будет нестерпимо противно, зная, что дома его ждут. Пускай он не любит её также сильно, как собственное самобичевание, но винить Олю в этом — последнее дело.       Быть хорошим мужем просто.       Быть собой — невозможно.       Супруга встречает мужа с удивлением, когда тот протягивает ей пакеты с алкоголем, но не перечит, покорно доставая бокалы. Юра придумывает лживые поводы, мол, просто расслабиться, в конце концов нормально отдохнуть вдвоем. Лжёт и лишь слегла краснеет, даже когда в бутылках становится пусто, а Ольга тащит его в спальню, где одежда, как по команде кинолога, становится лишней. Мужчина знает все её слабые точки, помнит, где нужно поцеловать, чтобы довести жену до края.       Быть хорошим мужем просто.       Занимаясь с Ольгой сексом, Юра не нарочно поворачивает голову к зеркалу, в котором под его мокрым от пота телом извивается отнюдь не стройная блондинка. Ему чудится, будто сейчас он входит в какого-то парня: болезненно худого, бледного, такого безликого, похожего на ожившего призрака. К горлу подкатывает тошнота. Бедра продолжают двигаться, а где-то глубоко всё падает на самое дно, в хуеву Преисподнюю.