Guilty 2. Incinerate me

Япония. Пять лет назад.

Ветер, словно нежный шепот, ласкал щеки Хёнджина. Он был влюблен: в эту страну, полную очарования и романтики, в ее тихие улочки, в аромат цветущей сакуры, в саму атмосферу, которая, казалось, была ему близкой с рождения. Фонари, висящие над узкими дорогами, рисовали на мостовой мягкие круги света, своего рода танцующие огоньки. Все сливалось в единый ритм. В воздухе витала таинственная аура, свойственная старинным японским городкам, где история сплетается с легендами, а реальность граничит с миром снов. Тихий шепот листьев, касаясь прохладной кожи, рассказывал тайны, которые скрывают древние храмы, а мягкий свет фонарей создавал уютную интимность, заставляя забыть о времени и погрузиться в волшебное мгновение этих мест. Рядом шел Чан, что казался воплощением совершенства. Высокий, статный, с острыми скулами и глазами цвета темного шоколада, в которых плясали озорные искорки. Омеги оборачивались, пытаясь украдкой взглянуть на его красоту, но Чан не замечал их, завороженный только одним человеком. Хёнджином. Вечерняя прогулка отдавала приятными покалываниями на кончиках пальцев. Было хорошо. Хорошо настолько, что хотелось впитать всё вокруг, словно губка. Каждый звук, каждое прикосновение, каждый аромат, и сохранить это чувство, этот момент, глубоко внутри себя, в самой сердцевине души, чтобы оно не угасало никогда. — Тебе не холодно? — нежный голос Чана, полный аккуратной, ненавязчивой заботы, ударял по сердцу Хёнджина, вызывая в нем странное беспокойство. Он не привык к такому теплому отношению, к заботе, которая окутывала его пушистым шарфом в пасмурную осеннюю погоду. Несмотря на то, что Чан накинул на него свою кофту, он все еще тревожился. Разве это не прелестно? В этот вечер Хёнджин увидел Чана по-новому. Он был красив, непостижимо красив. И в этот же вечер Хёнджин посмел подумать, что истинность, возможно, ничего не значит. В мире были люди, созданные исключительно для тебя, и что с того, если они не хотели тебя? Если они держали тебя на расстоянии, не давая приблизиться? Древесный аромат Чана растворялся в уже прохладном вечернем воздухе, подавляя цитрусовые ноты где-то в слоях памяти, и омега расслаблялся все больше, отдавался чувству комфорта, которое испытывалось катастрофически ярко рядом с альфой. Хёнджин глубоко вдохнул, чувствуя, как сердце стучит в груди безумным ритмом. Он недолго мешкался. Переживал, конечно, но все же решился. Тронул карман Чана и вложил свою руку внутрь, переплетая пальцы с чужими, твердыми и мощными. — Ты теплый. Ты согреваешь, Чани. И Крис расплылся в улыбке, тлея от накатывающих волнами предвкушений. Специально Хёнджин сводил его с ума или нет — ему безразлично. Кристофер тоже понял в этот вечер одну вещь — он нравился омеге с потрясающим клубничным ароматом, и это чувство не являлось самообманом. Потому что нежный, якобы дружеский, почти невесомый поцелуй, который он получил в нос — только подкрепил эту догадку.

Канберра. Наши дни.

Этот звонок был предвестником конца света. Или Хенджин пытался себя оправдать тем, что предвестник конца света — совсем не он. Не он, который решился на исключительную глупость — поехать к Кристоферу Бан Чану в одиночку. Разговор был коротким. После насмешливого «скучал?» и почти остановившегося от безжалостной нагрузки омежьего сердца был продиктован адрес, а затем короткий, но проницательный намек на желательное отсутствие Минхо. Хенджин сорвался в эту же секунду, воспользовавшись тем, что альфа находился в душе. Поздний вечер, как бархатная пелена, окутывал, усиливая звуки собственной тревоги. Дорога, петляющая сквозь холмы, уходила вглубь ночи, словно изворотливая змея. Безудержное волнение, отражающееся в глазах Джинни, сияло ярче, чем фары встречных машин. Таксист раздражал то своей болтовнёй, то молчанием. Таксист просто раздражал. А возможно, раздражал и не таксист вовсе. Путь, который занял добрые двадцать минут, послужил для омеги шансом набраться дурной отваги, шансом зажечь в себе адреналин. И Хенджин правда набрался смелости. Не такой, что обычно была у него в запасе, а той, которая рвала его изнутри. И наконец выйдя из автомобиля, омега сжимает кулаки с такой силой, что слышится короткий хруст пальцев, и делает глубокий вдох. Хенджин уверен, что готов убить Чана голыми руками. Вот только медлит в самый последний момент. Когда стоит у двери, ощущая собственное сердцебиение в районе горла. Когда приступ тошноты подкатывает к горлу, когда глаза перестают видеть ясно и четко. Его запах бьет в ноздри. И этого вполне хватает, чтобы Хенджину начало казаться, что он снова укатывается в крепкий капкан прошлого, в персональный костер с привкусом древесины. Дверь перед ним, ничто иное, кроме как зыбкая граница между мирами, которая больше походила на нечто эфемерное, чем на обычную деревянную преграду. За ней, будто за завесой тумана, таится неизвестное и знакомое до мурашек. Таится то, что может изменить все. Открыть ее — шагнуть за грань, шагнуть в неизведанное. И если переступить порог, обратного пути уже не будет. Горло от чего-то саднит, а в ушах истошно начинает звенеть, как после выстрела, совершенного прямо перед его лицом. Слюна вязкая. Первый предвестник провала. Она словно впитывает в себя все отрицательные, неправильные, ненужные Хенджину эмоции и густеет. Сглатывать ее всегда противно. Но выбора не остается совсем, когда за дверью, как через через толщу воды, слышится детское бормотание и тот самый смех, что струится, обволакивая и расслаивая все внутренности. Самый искусный и мощный яд. Почему из всех чувств на свете этот смех вызывает… боль? Все воспоминания до самых мелочных и незначительных лезут в голову разом. Больно теперь становится почти физически. Примерно в районе головы и подобии раздробленного на кусочки сердца. На этой секунде можно было смело начинать искать веревку и табуретку, чтобы подобрать достаточно крепкую люстру. Хенджин слабеет на глазах. Тускнеет на глазах. Стирается в порошок на глазах. Обходные пути не находятся. Ему придётся столкнуться с прошлым лицом к лицу в очередной битве, в которой вновь будет сражение ни за что. Разве что за его собственную психику. Стук. Мир сжимается до туго натянутой струны, вибрирующей от ударов сердца. Пальцы, словно тонкие фарфоровые статуэтки, подрагивают, грозя вот-вот разбиться. Челюсти сковывает невидимой силой, а тело пронзает дрожь, подобная ознобу в ледяной купели. Хенджин молит о глотке забвения, о волшебном эликсире, способном растворить липкий страх, сковавший его. Тишина. Густая, вязкая, давящая. Это сама тьма обретает плоть. Ощущение, что даже два дерева, посаженных на красиво подстриженном газоне дают приказ собственным листьям быть тише. Шаги, приближающиеся к нему, отдаются гулким набатом в оглушенном сознании. Раз. Мир рушится. Два. Бездна разверзается. Три. Хенджин тонет в собственных кошмарах. Хуже смерти только ожидание ее ледяного прикосновения. Счет шагам сбивается, разум цепляется за жалкие крупицы самообладания. Какой это, черт подери, шаг? Девятый? Одиннадцатый? Глупый. Глупый. Глупый. Хочется убежать обратно к Минхо, уткнуться в грудь и любимый аромат вдыхать-вдыхать-вдыхать, попутно извиняясь за все оплошности на свете, что Хёнджин позволял себе совершить. Но дверь открывается. А два дерева на газоне диктуют собственным листьям замолчать. Горящие карие глаза прожигают насквозь, сводя конечности и внутренности настолько, что еле удается удержаться на ногах и подавить позыв спрятаться. Крепкое телосложение, кожа не такая идеальная, как раньше. Призрачная, дурацкая надежда на то, что за дверью окажется не он, разрушена на атомы. Открытая майка словно рассказывает, позволяет увидеть целую историю. Много шрамов на руках. Много ссадин, словно он вернулся из поля боя. Иронично. Потому что на поле боя он только вступил. Тиен, чуть сонный, устроился на крепких руках, и Хёнджин словно заново рождается. Внутри что-то трепещет, оживает, заполняя пустоту, которая, как он думал, осталось бы вечной. Ранимая, чувственная натура омеги, как хрупкое оригами, сжимается, затем снова раскрывается. На лице ребенка сияет искренняя радость. Тиен тосковал по нему. Тут же начинает хныкать и вытягивать ручки, просясь в долгожданные объятия, нуждаясь в родном клубничном аромате почти так же, как в кислороде. Выражение лица отца Тиена Хёнджин не сможет описать. Потому что не знает. Потому что не смотрит. —… Ба? — Тиен зовет как может. Короткий, причудливый звук, близкий к капризному хныканью, и детский голос разрезает душу и плоть напополам. Радостный, удивленный, самый нежный на свете ребенок. Чувство вины перед ним рубит с самого плеча, окунает холодной водой и дает хлесткую пощечину. Тиен все еще тянет ручками к родителю за порогом, а Хенджин даже дрожь пальцев не может унять, не говоря о том, чтобы схватить сына и бежать прочь. — Проходи. Господи, если бы у тьмы был голос, он обязательно звучал бы именно так. Бархатно, приятно, обволакивающе. Хенджин судорожно вдыхает через рот, прежде чем наконец поднять взгляд на уровень совсем чужих глаз. Шрамы оказываются не только на красивых предплечьях, которые обострились из-за явной потери веса. Шрамы продолжают свой рассказ, выводя новую главу прямо над бровью и даже немного заходя на нее. Хёнджин все видит. Видит так, словно смотрит в микроскоп. Каждую новую морщинку, каждый залом. Сердце, не отставая от разума, тоже раскалывается надвое. Со скрипом, с противным треском, словно по мраморной поверхности водят серебряным ножом. Новый, но всего лишь очередной рубец на истерзанной психике. — Не зайду. Отдай мне ребенка, — голос Хёнджина, хриплый, надломленный, все происходящее бьет по живому. Двое суток ада в поисках сына оставили на нем свой след. Чан, словно хищник, играющий с жертвой, склоняет голову, вглядываясь в лицо омеги слишком внимательно. Взгляд непроницаем, и от этой холодной отстраненности волна ужаса захлестывает по нарастающей. Наверное, совершенно закономерно, что в Кристофере изменилось что-то. Но совершенно не закономерно то, что это что-то изменилось настолько, что Хенджин с трудом узнает человека напротив. Тиен, уютно устроившись в объятиях Чана, с любопытством разглядывает родителей. Он хмурится, будто обижается на то, что его просьбы не слышит собственный папа. Поворачивается к отцу, словно надеясь услышать ответ хотя бы от него. Пухлые губки, еще недавно дрожавшие от слез, теперь тихо лепечут что-то нежное, и Хёнджин всей душой чувствует — Тиену хорошо. Тиену гораздо лучше, чем он ожидал. И это «хорошо» мажет по сердцу острой болью, непонятной, слишком пугающей, и одновременно успокаивает. Потому что видеть сына на руках его биологического отца — сравнимо с тем, что его ударили бы с размаху по голове кувалдой. Омега морщится. Эта картина останется выжженной и в памяти, и на сетчатке обеих глаз. — Лучше все-таки зайти, — небрежно бросает в ответ, растворяясь в теплом свете, льющемся из окна. Хёнджина словно окатывают ледяной водой. А потом пытаются утопить в ней же. Тело застывает, не в силах сделать ни шага, взгляд прикован к собственным дрожащим пальцам. Мурашки бегут по коже, оставляя ледяной след, а внутри — неумолимая пустота, бездонная яма, в которую он вот-вот провалится. Глаза находят уходящую крепкую спину и губы невольно сжимаются в тонкую полоску, словно Хенджин не по собственной глупости стоит на чужом пороге. Беспомощный и немощный. Тошнота вновь подкатывает к горлу. Вот только теперь тошнит от самого себя, от собственной глупости. На ватных ногах, секунду спустя, будто неумело ступая по углям, все же переступает порог. Телефон в заднем кармане штанов вибрирует. Хёнджин с ужасом осознает, даже не глядя на экран, даже не доставая смартфон вовсе, кто звонит, но понимает, что сейчас не время отвечать. Минхо поднимет шум, захочет решать силой. А Хван хочет все решить мирно. Даже если вероятность такого исхода близка к нулю. Короткий коридор и небольшая, но уютная гостиная. Только думает Хёнджин не о доме или обстановке. И уж тем более не силится оценивать. Он пытается распознать ударивший в нос новый, совсем незнакомый аромат. Пахнет орехами. Запах окутывает, проникает в самые потаенные уголки души, смешиваясь с нарастающим подозрением и злостью. — Ты привел в дом, где находится мой сын… чужого омегу? — слова вырываются прежде, чем Хёнджин успевает их осмыслить. Гнев, спавший до этого момента, вновь вскипает с новой силой. Два дня он провел в аду, разыскивая Тиена. Минхо перевернул весь город, связался с полицией, был на грани написания заявления против Кристофера. А все это время этот альфа преспокойно жил здесь с его сыном и омегой под боком? Чан сосредоточенно и аккуратно сажает ребенка на молочного цвета ковер с пушистым ворсом, а затем неспешно оборачивается к бывшему мужу. — В заключении меня не обучали обращаться с детьми как следует, знаешь ли, — фыркает, закатывая глаза и обдавая неподдельным холодком бархатную кожу щек. Хёнджин злится пуще прежнего, сжимает всегда прохладные руки в кулаки, оставляя на ладонях следы в виде полумесяцов от ногтей. — Поэтому пришлось попросить близкого друга помочь. — Помочь?! — Хёнджин взрывается. — У Тиена есть папа, который места себе не находил! — О, в этом ты несомненно прав. У Тиена есть и отец, который не знал даже дату его рождения, исключительно потому, что твой истинный и дядя психолог внушили тебе, что я худшее, что есть на этой долбанной планете, — Крис повышает голос в ответ, предупреждающе сжимает зубы, готовый зарычать от проснувшейся, словно вулкан, ярости, но, переведя взгляд на напуганного неожиданно громким разговором ребенка, старается выдохнуть и не кипятиться. — Похищать у меня сына, на твой взгляд, лучшее из принятых тобой решений?! — шипит, так же стараясь звучать тише. Чан лишь издает короткий смешок, запрокидывая голову назад, открывая доступ к крепкой шее, увитой венами и выпирающему, словно его создавали сами боги, кадыку. Хенджин на полном серьезе раздумывает над тем, чтобы влепить ему пощечину. — Похищать? Ты в вымышленном мире живешь, Хёнджин? Это мой сын. Скрывал его, переехал с ним и присвоил ему другого отца именно ты. Я имею на него такие же права, которые имеешь ты, — голос Чана звучит обманчиво, притворно спокойно, но каждое слово — удар хлыста. Хёнджин, не контролируя себя, делает шаг вперед, сокращая и без того ничтожное расстояние между ними. Крис с вызовом дергает бровью, любопытствуя над дальнейшими действиями. Хенджин теперь уверен, что вполне смог бы выжить в Антарктиде после секунд мучительно ледяного зрительного контакта. Если в любви Крис был всепоглощающим, словно болото, то в холоде ему просто не оказалось равных. — Ты не указан в графе «отец». Ты не имеешь на ребенка… — А вот это — самая большая твоя ошибка, сладкий. Ты и Минхо не указал как отца. Уверен, просто вновь поставил другого человека выше себя, думая, что ты его обременишь подобным поступком, — Хёнджин хмурится, совершенно не понимая, к чему альфа ведет. В глазах Чана, пронизанных едва ли не скучающей призмой, мелькает раздражающая издевка. — Но твой идиот-истинный не учел одного единственного факта — я написал заявление, где оспорил отцовство. Ни единый иск не дошел до твоих рук, ни единое письмо явиться в суд тоже. А знаешь почему? Потому что никто не ебал по какому адресу отправлять их, — омега по инерции отшатывается назад, хватаясь за высокий барный стол, чтобы удержаться на ногах. Минутная смелость снова унизительно зарывается обратно в нору. Потому что там ей самое место, судя по тому, сколько раз за сегодня она безжалостно подставляла Хёнджина. Хёнджин перегревается. Слишком много эмоций. Слишком много нервов. Слишком много… Чана. — Для полной опеки мне требуется только тест ДНК, который будет готов сегодня утром. — ...Что? — сначала омеге кажется, что он что-то не так понял. Но по лицу, которое не изменилось ни капли, быстро понимает, что нет. — Ты не сможешь получить полную опеку. Ты — судимый за убийство альфа. — Ох, Джинни, хочешь поговорить о грехах? Давай попробуем. Нет, правда. Давай! Это даже интересно, — Чан напоминает самого дьявола, которому десяток людей предложили души. Тиен, слава богу, тем временем, занят многочисленными игрушками, рассыпанными на полу, поэтому не обращает более никакого внимания на грызню родителей. — Не подскажешь, почему ты так стремительно худеешь, если ты, по всем медицинским показаниям, вылечился, м? — земля уходит из-под ног омеги мгновенно, в эту же секунду. Чан не может этого знать. Об этом не знает ни единая душа. Нет. Хенджину чудится. Это просто вопрос, на который он не обязан отвечать. Он вообще ничем Чану не обязан, и… — Не заставляй меня это озвучивать самому. Он знает. Он определенно точно знает. — Я вылечился. Это просто мера… — Сибутрамин это не мера. Это психотропное вещество. Почти наркотик, на котором ты сидишь как долбанная уличная псина, — пощечина, звонкая, хлесткая, останавливает безумие. Чан прикрывает глаза, на губах — жуткая, издевательская улыбка, что воистину пугает Хёнджина больше, чем когда-либо. Омега слишком громко вдыхает, а затем на той же громкости сглатывает. — Откуда тебе все это известно? — шепотом, судорожно, еле выдавливая из себя последние крупицы самообладания. — Меня больше интересует другой вопрос. Почему Минхо это неизвестно? Все симптомы ведь на лицо. Расширенные зрачки, которые все равно не сужаются как надо, сколько бы ты в них капель ни закапал, трясущиеся конечности, твое абсолютное отсутствие аппетита и очевидно несвойственная тебе позитивность… — Чего ты хочешь?! — Тиен вздрагивает, мгновенно поворачиваясь к папе, и Хёнджин, дрожа, словно осиновый лист, пытается выдавить из себя улыбку и обмануть ребенка. — Я забираю Тиена обратно в Сеул. Он будет проживать со мной и с моим омегой, — сердце пропускает удар. Хёнджин даже не знает, от чего он в большем ужасе. Обратно в Сеул? Почему он говорит это с такой уверенностью, словно действительно может? Телефон вновь вибрирует, стирая остатки здравого смысла. Минхо. Минхо, который ни о чем не знает. Минхо, от которого столько скрывается. Минхо, который не заслуживает ни единого процента того, что Хёнджин сделал и продолжает делать. О концентрации не может идти и речи. Омега ощущает себя окруженным со всех сторон. Из потаенных уголков сознания, докуда никогда не добирается свет здравых мыслей, льются потоком вопросы. С другим омегой? С его омегой? Вот откуда этот примерзкий запах лесных орехов? Это и есть близкий друг, который помогал? Плевок в лицо, не иначе. — Можешь видеться с ним два раза в неделю, — добивает лежачего альфа, попутно, словно ни в чем не бывало, набирая в прозрачный стакан с барной стойки ледяной виски. — Ты не можешь забрать моего сына в другую страну и воспитывать его с другим человеком, — Джинни неожиданно даже для самого себя смеется. Почти истерически. — Правда? Ты же смог, почему я не смогу? — эта ирония выжигает, не оставляя после себя ничего живого, ни единого росточка. Хёнджин ловит себя на мысли, что у него нет слов. Каждое утверждение, каждый вопрос, каждый болезненный укол — все пробивает его насквозь, оставляя беззащитным. Столько всего было, что он мог бы бросить в лицо Чану, столько аргументов, столько обвинений... Но слова застревают в горле, словно комок льда, и все, что он способен выдавить из себя — это злой шипящий шепот и примитивные, очевидные реакции. Оплата у психолога не прошла. Оплата у психолога, казалось, никогда и не проходила. — Да кто тебе позволит это сделать? — резонный вопрос, в ответ на который Чан лишь спокойно отпивает глоток мерцающей янтарной жидкости из рокса. — Ты — психологически неустойчивый омега, который сидит на сомнительных антидепрессантах, которые достаются без рецепта и вне закона. Хочешь прямо сейчас поедем сдавать анализы? — Чан прислоняется спиной к стене напротив, упиваясь дрожью и накатившимися слезами бывшего мужа, неспешно крутит бокал в руках. — Конечно, ты не хочешь. Ты ведь буквально сегодня снова принял, верно? — поднимает бокал. Каждый жест снова пронизан издевкой. А затем смотрит на Хёнджина, сквозь стекло, щуря один глаз. — Ты сделал со мной это! Я не чувствовал никаких эмоций, никакая терапия мне не помогала до конца. Именно из-за тебя я оказался вынужден принимать этот блядский сибутрамин! — Разве? А может… Хватит строить из себя жертву? Когда мы проживали вместе и находились в браке, ты не был наркоманом. Да, я пичкал тебя таблетками. Но вот результат этих таблеток, — обеими руками указывает на вновь смеющегося над игрушечным попугаем ребенка. — Все остальное сделал с собой ты сам. Я просил тебя подождать. Но ты сам решил пойти против метки, мужа и ребенка, перескочив на постель моего брата. — Заткнись! Закрой свой рот! Я умоляю, замолчи. Ты… Ты не понимаешь, о чем ты говоришь. И Чан вдруг послушно замалкивает. Кажется, о чем-то размышляет. Хёнджину становится страшно. По-настоящему. Потому что то, о чем может размышлять этот человек, пугает даже в теории. Пока Чан отбывал срок, Хёнджин почти ежесекундно беспокоился о том, что произойдет после его освобождения. Возможно, Хёнджин правда переживал. Но не за себя. Он переживал за Минхо, за Тиена, за Феликса и Сынмина, которые оказались бы на прицеле со стопроцентной вероятностью. Омега все равно наивно был уверен, что Бан Чан просто не решится ему навредить. Хёнджин слишком привык к тому, что он для его особенный. Неприкосновенный, единственный. Приехал он сюда тоже по этой причине. Не различая, где границы надуманных, ничем не подкрепленных собственных фантазий и реальности, он наивно полагал, что является единственным человеком, которому под силу повлиять на Кристофера Бан Чана. Сейчас же Чан просто вырывал почву из-под земли своими словами и действиями. Сознание цеплялось за надежду. Надежду, что происходящее всего лишь сон. А Кристофер все продолжает мучительно молчать. Смотрит так, словно перед ним стоит вещь, а не человек. Холодный. Если бы душа существовала физически, если бы до нее только можно было дотронуться, дотянуться, Кристофер Бан Чан скомкал бы хенджинову, словно использованный, тоненький лист бумаги и бесцеремонно выбросил бы в ближайшую урну. Позорная немощность Хёнджина кажется даже смешной. Наверное, и вправду есть люди, перед которыми всегда даешь слабину, отсечку. Они — словно ахиллесова пята, уязвимое место, тот самый тромб в организме, который рано или поздно убьет тебя, будь ты хоть олимпийским чемпионом. Раньше Хенджин думал, что он является таковым для Криса. — Я не смогу тебе отдать его. Он ведь не вещь, — голос Хенджина оправданно дрожит. Тяжело отодвигать стул, чтобы вновь сесть за банкетный стол своих поступков. Слезы на подходе, Хенджин близок к истерике. — Тиен сильно привязан к Минхо, ты не понимаешь. — Не понимаю? — улыбается. — Это ребенок, который спустя день уже успокоился и хотел только кушать и играться. Он привязан к альфе, который находился рядом. Это абсолютная норма. — Чан… — Чего ты от меня ожидаешь? — Крис ненамного повышает голос. Хёнджина начинает нечеловечески колотить. — Что я отдам собственного сына человеку, от которого меня воротит с самого первого дня знакомства, Хенджин?! Ты в своем уме? — Чан вновь скорее шипит, словно подвязочная, самая ядовитая на свете змея, чем кричит. Хенджин машинально отодвигается назад, вытягивая руки вперед, будто Чан и впрямь мог его ударить. Секунда. Вторая. Третья. Крис выдыхает, прикрывает глаза и встревоженно смотрит в сторону сына. Должно быть, проявляет своеобразную заботу. Тиен не привык к громким звукам. А пугать ребенка ему, наверное, хочется меньше всего на свете. — Я даю тебе выбор, — хрипло произносит альфа, расслабляя плечи. Начало предложения уже дробит остатки живого, оставляя после себя только томительное ожидание последнего, самого увесистого удара. — В благодарность за то, что ты родил мне сына и за то, что искусно притворялся, что любил меня, хоть и недолгое время, — и это звучит как прямая манипуляция, которая срабатывает. Ощущение, что Чан намеренно выставляет Хенджина лжецом и злодеем, который разбил его сердце, дабы у того сработал нужный эффект. Чтобы навязать чувство вины и вызвать в омеге протест к заявленному обвинению. И несмотря на понимание происходящего, он все равно возникает. — Ты можешь поехать со мной, остаться в моем доме, растить со мной Тиена. Ни к чему не стану принуждать. Я не чувствую к тебе ничего, кроме отвращения. Не переживай, — охотно верится. Но восприимчивое сознание вновь ведет игру против собственного хозяина. Потому что омеге некомфортно это слышать. — Хочешь быть с Минхо? Будь. Но засыпать и просыпаться ты, как и Тиен, будешь под моей крышей. Я не шучу. Его присутствие в жизни моего сына на этом приблизится к концу, — Хенджин приоткрывает рот, но приходит в ступор, не издавая ни звука. Зачем ему… он? Чтобы создать видимость семьи и вновь играть отполированные до блеска роли? Что за вздор? — Либо можешь остаться. Но ребенок будет расти со мной. Будешь видеть его несколько раз в месяц, как и полагается сомнительному родителю, вроде тебя. Без выкрутасов. Предупреждаю на берегу. Не дай бог почувствую подвох. Я и так проявляю милосердие, Хёнджин. Вибрация в заднем кармане, словно живая, вгрызается в мягкую кожу, и Хёнджин невольно сжимается, чувствуя, как его собственное сердце отбивает тот же ритм. Чан — хищник. Хищник, который умело заманивает в ловушку, выжидает, пока жертва увязнет, и тогда… хлопает пастью, оставляя беззащитным и растерянным, утягивает на верную расправу. А Хёнджин — идеальная жертва. Самое сочное, желаемое и свежее мясо для зверя, который прямо сейчас шагает в сторону Тиена. И с улыбкой, пронизанной любовью, приседает рядом с ребенком, негласно давая короткое время на размышления.