Take a chance on me

Well, I know I'm just a junkie And I can't make it off the floor But all that really doesn't matter Because with you I'm something more.

Сид не ворует, а берёт взаймы. Сумма только на метро в один конец и на бутылку пива. Туда, где лежали деньги — значок с ворота своей косухи и дружеское похлопывание в знак благодарности дрыхнущему парню у его ног. Среди всех присутствующих — распластавшихся, свернувшихся и прислоняющихся — он проснулся самым первым или же те, кто пришёл в сознание раньше, поспешно разбрелись по своим норам. А что тут ещё делать? Вечеринка закончена, пора валить. Похрустывая битым стеклом и мелкими бетонными камушками под ботинками, покидает заброшенную, древнюю двухэтажку и утреннее солнце с порога бритвой режет глаза. Сид прикрывается рукой, оглядывается и понимает, что увиденное ему вообще ни о чём не говорит. Он не помнит, как сюда добрался и понятия не имеет, как отсюда выбраться. План по спасению намечает такой: сначала — за пивом, а потом приставать к прохожим с вопросом о собственном местоположении. Ларёк находится быстро, а вот добрый самаритянин, готовый потратить минуту на помощь нуждающемуся, не очень: детишки от него шарахаются, взрослые брезгливо морщат носы. Но Вишес не злится, терпеливо подходит к каждому и использует вежливые «Извините» и «Пожалуйста». Одна великовозрастная тётка всё же проявляет милосердие, проникнувшись растерянным лицом огромного ребёнка, не брезгует его потрёпанным видом и запахом перегара, заботливо отвечает на все вопросы, даже на те, которые Сиду самому кажется глупыми, и провожает до станции метро, ведет его под ручку будто собственного сына или, может, внука, говорит: «Родители, поди, тебя уже потеряли дома» и на прощание улыбается серыми зубами. Под землёй в вагоне — те же недовольные рожи, что и над. В его сторону напряжённо косятся, ёрзают на своих местах обеспокоенно, пытаются усесться так, чтобы не было заметно пустующего пространства, боятся, вдруг этот обдолбанный отброс решит усесться рядом. Но Сид даже в их сторону не смотрит: стоит, пошатываясь, держится за поручень над собой, лакает пиво и с пустой головой пялится в окно, где мельтешит одна бесконечная тёмная стена. Выходит. Преодолевает ещё сотню метров, зарываясь в улочки поуже. По дороге бросает перед собой высушенную бутылку и от души пинает. Снаряд со стремительной скоростью летит вперёд и с грохотом врезается в мусорный бак. Оттуда пробкой вылетает жертва, рыжая кошка, и, изогнув пушистый хвост дугой, в ужасе бежит прочь, вызывая довольный смех террориста. Наконец-то добравшись до квартиры, Сид громко стучит кулаком по двери и орёт так, чтобы его точно услышали: «Открывай, это я!». Хлипкое деревянное полотно продолжает сохранять спокойствие, а по ту сторону партизанская тишина. «Не пришёл ещё», — делает логический вывод мозг, переживающий тяжёлый бодун, и Сид вновь выходит на улицу. Там, в дыре фундамента, за куском выпавшего кирпича, хранится его ключ. Оставлять его в тайнике показалось ему идей куда лучше, чем таскать с собой — он так уже один потерял. В квартире душно и тихо. Сид с порога заворачивает в сортир, чтобы справить первую нужду, а потом прямиком идёт на кухню, чтобы решить проблему со второй. Кусочки засохшей грязи остаются смиренно лежать на полу после каждого шага — на случай, чтобы Джон, вернувшись домой, с лёгкостью мог его обнаружить. В маленьком, но грозно жужжащем холодильнике не густо, в прочем, как всегда: распечатанная коробка китайской еды, с воткнутыми в неё парой палочек, полная бутылка молока, которую ещё не успели открыть, и скромно покоящиеся сбоку на дверце два сырых яйца. — Зашибись, — ставит свою оценку непривередливый гурман и загребает всё себе. Обеденный столик у стены — вместо стула, собственная рука — вместо столовых приборов. Палочки из коробки сразу отшили, с ними Сид так и не нашёл общий язык, а вот недоеденная слипшаяся лапша с морепродуктами выглядят располагающе к сотрудничеству. Вцепившись чумазой клешнёй в холодный комок, отрывает часть и отправляет в широко распахнутый рот. Скорлупу яйца проламывает большими пальцами и, запрокинув голову, спешно выливает содержимое к ещё непрожёванной пище. Излишки ретируются сквозь губы, которые еле смыкаются между собой, сползают вниз по подбородку и срываются вниз. Прозрачные и жёлтые капли вместе с кусочками еды стряхивают с футболки и джинс небрежным движением, но по факту лишь сильнее размазывают пятна. А вот с бутылкой приходится вступить в настоящую войну. Крышка на ней оказывает сопротивление перепачканной в соусе ладони, всеми силами цепляется в стеклянное горло, и у неё их куда больше, чем у Сида, который от усердия весь аж сморщился. И он зубами вгрызается в свою противницу, стараясь поддеть снизу, и по дну бутылки шлёпает как провинившуюся, не совсем понимая, зачем, но видел, как мама так делает. Ей помогало, ему — не очень. — Ты чё творишь, придурок? Джон беззвучно материализуется из утреннего воздуха и витающей в нём пыли. В широкой клетчатой пижаме, босой, лохматый, сонный, ссутуленный и недовольный, он стоит в дверном проёме, ступнёй попав в ошмётки наваленной сухой земли. Видимо, и правда пришёл по следам. — О, так ты дома? — бодро отзывается Сид и двумя пальцами проверяет один из своих зубов в нижнем ряду. Ему показалось, что там что-то хрустнуло, пока грыз крышку. — Видимо, я плохо стучал, раз ты не услышал. — Я слышал. Прошлёпав до эпицентра грязи и шума, Джон извлекает из рук перепачканную соусом бутылку и заранее получает благодарное «Спасибо». «Спасибо» хочется забрать, когда с обеденного стола следом так же забирают выжившие яйцо и коробку с лапшой. Действие, которое Сид наивно принял за жест помощи, оказалось наглой конфискацией. — Э, я ем! — Это моё, — и хлопок дверцей холодильника как жирная точка в конце. Сид в ахуе, но пока что только в лёгком. Он спрыгивает со стола, демонстрируя, что шкала его серьёзности сейчас стала чуть выше. — С каких пор ты стал жмотом? — С тех, как ты стал сжирать всю мою еду. — Холодильник общий, вообще-то. — Холодильник — да, а еда — нет. Я её покупаю, значит, она моя. Логично? Джон идёт к окну, чтобы его приоткрыть. Сид идёт к холодильнику, чтобы вернуть себе украденное. — Поставь на место. — Я есть хочу! Картина того, как Сид поспешно гребёт содержимое коробки голой рукой и бесцеремонно засовывает это в рот, вынуждает Джона скривится уже не только от раздражения, но и от брезгливости. — Боже, тебя, что, вилкой не учили пользоваться? — Когда я голодный, мне похер. «Да тебе всегда на всё похер», — едва слышно бурчит Джон, решая, что пусть это животное доедает лапшу, сам-то он уже к этому точно не притронется. Пока Джон меняет своё местоположение на кухне, Сид настороженно отступает назад, прижимаясь задницей к жужжащей позади коробке, а ту, что с едой, на всякий случай отодвигает в сторону, подальше — вдруг снова отнимут. Но Джон останавливается возле обеденного стола, упирается бедром в угол и скрещивает руки на груди. Больше ничего не делает, только смотрит хмуро. Сиду кажется, что угроза миновала, поэтому заметно расслабляется и оживлённее чавкает. В итоге даже рискует протянуть бутылку молока, и голос его становится мягче: — Открой, пожалуйста. Заложницу очень доверчиво передают. — Отойди, — и лёгким толчком в плечо отодвигают в сторону, возвращая на место похищенное. — Ну я же сказал «пожалуйста»! — справедливо выражает своё возмущение Сид, ведь мама научила его, что это слово волшебное, только с Джоном оно почему-то плохо работает. — А я тебе сказал, что это не твоё. Угрюмая физиономия рыжего вызывает тяжёлый вздох, который оказывается совсем не знаком капитуляции, а показателем обречённости, ведь вновь приходится лезть в... — Ты разучился понимать человеческий язык?! Несчастное, холодное тело сначала обхватывают две руки, а потом все четыре, и перетягивают то в одну, то в другую сторону. — Да дай попить! — Не дам! — Пожалуйста! — Нет! Воду и пакетики с чаем, которые тихо присутствуют на поле боя, игнорируют. Даже если бы Сид про них вспомнил, то от молока бы всё равно не отказался. Это уже стало делом принципа. Джон сильнее, но Сид выше, поэтому пользуется своим преимуществом и, склонившись, кусает за ухо, при чём далеко не игриво. Джон, опешив, бутылку выпускает. Сид её тоже выпускает, потому что руки жирные. Бдыщ! — Вот посмотри, что ты наделал, тупой осёл. — Сам виноват! Нехер жадничать. Заложница мертва: тело разбито вдребезги, а её белая кровь растекается по полу, касаясь обнажённых ступней и тяжёлых ботинок. Виновники в её смерти стоят над ней с лёгким разочарованием, ведь она в итоге никому не досталась. — Чего стоишь? Убирай. — А почему сразу я? Твоя ж бутылка. Сказал так, сказал, но на корточки всё равно опускается и неохотно принимается собирать осколки в ладонь. Джон тоже садится рядом, только с тряпкой. — В следующий раз, когда вернёшься сюда, на кухне будет стоять замок, — Джон закатывает рукава пижамы до локтя и вытирает разлитое молоко, не давая заползти под холодильник. — Или вообще дверь в квартиру поменяю. Поставлю какую-нибудь железную, с тремя замками, чтобы ты руки себе отбил к чёртовой матери, пытаясь её выбить. — Это просто бутылка молока, Джон. — Конечно, я же могу просто купить новую, верно? — встаёт и идёт к раковине, скручивает там тряпку над ней, возможно, даже представляя, что скручивает шею конкретного человека. — И купить новую еду, чтобы уставший Сидни после того, как всю ночь бухал и дрочил себе вены, вернулся домой и как следует забил свой бездонный желудок, ведь только здесь есть добрый, богатый папа Джон, который накормит и пригреет. Верно, Сидни? Я, блять, тебя спрашиваю. Сидни не отвечает. В его ладони горстка разбитого стекла: собрал почти всё, а последний оставшийся кусок никак не хочет умещаться вместе с остальными. Его кладут, а он со звоном падает. Кладут, а он падает. Джон отходит от раковины, садится рядом, наклоняется, чтобы заглянуть в опущенную вниз голову. — Что, сказать нечего? — спрашивает, а взамен получает всё то же угрюмое молчание. Бросает на пол влажную тряпку и продолжает вытирать остатки лужи, сухо усмехается: — Грёбаный торчок. — Не называй меня так. Сид лучше бы и дальше молчал, а не рисовал красным маркером цель, куда бить. А ударить хочется, очень. — Тор-чок, — каждая буква, ощутимо перекатываясь во рту, выстреливает в воздух, звенит и вибрирует, будто строчка из песни, в которой «проблема — это ты». — Тор-чок. — Заткнись. — Торчок, торчок, торчок! Джон наклоняется вперёд, и пулемётной очередью — прямо в лицо. И, казалось бы, что Сиду можно уже привыкнуть, приспособиться, нарастить панцирь и спрятаться, закрыть глаза и уши, притвориться, что это не ему, не про него, и просто ждать, когда всё закончится, но нет. Нет. Небольшая оставшиеся лужица возле босых ног розовеет. Все собранные осколки вновь падают на пол, робко звякнув. Один из них запачкан кровью. Джон со свистом сквозь сжатые зубы втягивает воздух и прикладывает ладонь к предплечью, только бордовые полосы всё равно сочатся наружу и вертикально исчерчивают до локтя, в конце своего пути впитываясь в закатанный рукав пижамы. — Извини, — тут же звучит глухо и искренне виновато-испугано. — Я не хотел. Сид всегда делает то, что хочет. Джон отходит к раковине, включает холодную воду и подставляет под неё порез. Жжение слегка утихает. — Принеси бинт и зелёнку. У того словно кнопку нажали и он пружиной вскакивает, бежит в ванную, стучит дверцей шкафчика, роняет какой-то пузырёк с таблетками и ещё что-то неопределённое, прибегает обратно с бутыльком и стерильным мотком в упаковке, ставит это всё на кухонный стол рядом. Неуклюжей и неуместной спешки в этих действиях столько, будто у Джона не обычный порез битым стеклом, а глубокое ножовое ранение и обильная кровопотеря. Конечно, полосни Сид немного левее, то задел бы артерию, и вот тогда бы он мог продемонстрировать, какой из него никудышный спасатель. — Дай помогу. — Я сам. Джон морщится и шипит кошкой, когда зелёная жидкость касается рваного участка кожи. Сид наклоняется и старательно дует. — Я не хотел, честно, — напоминает ещё раз, если вдруг у Джона память рыбья. — Да понял уже, — потом бросает быстрый взгляд в сторону и добавляет: — Лучше убери срач, который ты тут развёл. Сид не перечит и не пререкается, послушно подбирает осколки с пола, на этот раз оперативно сбрасывая всё в мусорное ведро, будто сам боится, что сорвётся и снова поранит. Вытирает остатки молока и капли крови. — Возле стола тоже. Сид слушается, полощет тряпку, на несколько мгновений вставая рядом с Джоном, опускается на корточки там, где остались следы от его короткого завтрака. Он сначала косячит, потом суетится, пытаясь всё исправить. Косячит и пытается исправить. В последнее время эта картина так часто повторяется, что уже в глазах рябит, а переключить канал нет возможности — пульта нет. Наверное, он у Нэнси. Один заканчивает со своей рукой, второй — со символической уборкой. Молчание между двумя натягивается полотном и трещит, пока те стоят напротив друг друга на узкой кухонке, и смотрят в пол, да так внимательно, будто там что-то показывают. А Сид и правда видит там местами засветившуюся киноплёнку, которую его мозг ни с того ни с сего решил перед ним воспроизвести. Фрагменты нечёткие и скорей всего даже непоследовательные, но всё же ярко демонстрирующие, как же было весело вчера (позавчера или где-то около): вот сидит он в компании друзей и смеётся до хрипоты, вот танцует так, что ноги от усталости слабеют, вот музыка грохочет, что выбивает ушные перепонки, вот взлетает куда-то ввысь, парит под россыпью звёзд, касается рукой облаков и чувствует, что всё-всё на свете может и никто не может его достать. Всемогущий и неуязвимый — там, бесполезный и жалкий — здесь. И всё равно же возвращается, каждый чёртов раз плетётся обратно, будто массивная цепь не позволяет уйти дальше, давит на горло, грозится придушить. И здесь, в этой холодной, тесной будке подставляется под колкие шипы ледяного взгляда и позволяет хлестать себя словами, оставляющие глубокие рубцы на коже. Но на нём всё заживает, как на собаке. — Ты должен съехать. Кнут рассекает воздух с такой скоростью и так внезапно, что Сид вздрагивает и растерянно поднимает глаза, а перед ним — неприступная крепость и её непроницаемый фасад. — Чё? — Ты слышал. Слышал, конечно, но в чём прикол? — Мне всё это надоело. Джон, когда говорит, смотрит не на Сида, а на руку свою покалеченную, которую держит так, будто только что сдал кровь из вены, прижимает к себе, водит большим пальцем по шершавому бинту. Сам он бледный такой, со впалыми щеками, будто и правда является постояльцем в центре доноров. Или ширяется, как Сид. Как же было бы всё просто, если бы он тоже ширялся. Сид пытается снять напряжение при помощи выдоха, протяжённого и шумного, и силиться придумать, что ответить такого, чтобы отличалось сказанное от предыдущих разов, когда Джону всё так же «надоедало». Правда, выселением никогда там и не пахло, так, стандартные ссоры с обоюдным поливанием дерьмом и ссаниной. Сид, конечно, в таком соревновании всегда проигрывает, затихает если не в начале, то к середине, а Джон потом ещё крутит ручку мясорубки и перемалывает, перемалывает… Нечего уже перемалывать, блять. Джон хмыкает в тишину, проходит мимо и, если честно, ожидает, что тот дёрнется и остановит, бросит что-нибудь в спину, какую-нибудь банальную фразу типа пресловутого «Постой» или уже в печёнках сидящее «Извини». Но нет, ничего. Возможно, Сида и самого всё заебало. Платяной шкаф в тесной спальне Сида со скрипом открывается настежь. Сначала извлекается пустая спортивная сумка, которую бросают на пол, а после вниз отправляется и скромная горка одежды. — Пиздец, ты серьёзно? — раздаётся хныкающее рядом. — Не надо, Джон, мне же больше негде жить. — Не мои проблемы, — с плоским равнодушием отвечает тот, — но если у тебя есть какие-то другие предложения, то я слушаю. Сказанное могло бы вселить надежду на какой-то позитивный исход или хотя бы на его подобие, но все присутствующие здесь знают, что эти «предложения» существуют только в одном единственном варианте. Сид молчаливо мнётся, жуёт нервно губы, занимая рот, будто сам себе запрещает говорить, и только когда в сумку летит его любимая косуха, он надламывается и глухо звучит: — Я больше не буду. — Не будешь что? — Ты сам знаешь. В сумку отправляется тонкая пачка нижнего белья и пара носков. — Колоться не буду, бля, Джон, хорош! — Сид срывается с места, выгребает из сумки всё брошенное и запихивает одной кучей обратно на полку. Его товарищ-мучитель не выглядит удовлетворённым после услышанного, наоборот, складок на лбу появляется ещё больше — не верит он ни единому слову. Плавали, знаем. Поэтому Сид поворачивается к нему, кладёт руки на чужие плечи, подгибает слегка колени, чтобы заглянуть в глаза и говорит со всем своим намерением, будто оно у него очень сильное: — Я завяжу, честно. — И с Нэнси завяжешь? — И с ней. И ведь главное отвечает так быстро, легко, не зависая в размышлениях и не колеблясь в нерешительности от того, что две его любимые пагубные привычки придётся с корнем из себя вырвать. Да он над выбором песни в джукбоксе дольше думает. Ладонь приземляется на его затылок, давит, заставляя наклонится к Джону опасно близко. — Пообещай мне. — Обещаю. Сид жмурится, когда его дёргают за волосы и опрокидывают голову назад. Он болезненно стонет, когда его с грубой силой встряхивают, будто ожидают, что из ушей высыплется вся дурь, что гробит его жизнь и коробит чужие. — Да обещаю, сказал же, сука! Всё, что Сид обещает, можно смело отправлять на растопку в буржуйку, если бы только ложью можно было разжигать огонь. А он же точно врёт, пусть с таким отчаянием и надрывом, пусть и хнычет жалостливо, хило дёргаясь в руках (поразительно, как можно иметь такой рост и при этом быть таким слабаком). Джон знает его как облупленного: с ним бесполезно спорить, он ничего не воспринимает в серьёз, а ещё он умеет говорить ровно то, что от него хотят услышать. — Лживая свинья. Джон отпускает его и вылетает из комнаты, несётся к себе в спальню и слышится скрип комода уже там. Сид же, потирая затылок, пинает пустую сумку, вымещая на ней свою злость. Та жалко сминается и глухо валится на бок. Территория квартиры делится невидимой границей, которую у одного нет смелости переступить, а у другого — желания. — Даю тебе тридцать минут, чтобы собрать свои вещи, — безжалостно и прямо на живую режет металлическим голосом Джон, не заходя на вражескую границу, оставаясь в коридоре. — Ключ оставишь там, где обычно. Сид сжимает челюсть — его полоснули где-то в районе груди, да так, что по сравнению с теми порезами, что он наносит себе сам, эта кажется открытой, глубокой раной. Пока он очухивается от ножевого удара, в прихожей раздаётся щелчок замка. — И что, ты вот так просто выбросишь меня на улицу?! — надрывно кричит он вдогонку. Вместо Джона отвечает громкий хлопок дверью, что звучит доходчиво и очень красноречиво.