Локи все-таки будет судить асгардский суд?

Глава четырнадцатая

Пока ты спал, пока ты спал, А ты и продолжаешь спать, Кто-то решает за тебя Как тебе жить и умирать! Lumen

      — Я поняла, поняла! Посмотри на эту картинку со скелетом. Это же реакция разложения[1]! А как тебе такая мысль, что первичная материя — это сурьмяная руда? — бесцеремонный вскрик Берканы заставил Хагалара на мгновенье оторваться от его кропотливой работы, но он уже настолько свыкся с присутствием девушки, что смог вернуться к изучению артефакта немедленно.       Все эти дни маг не прекращал работы над Каскетом, открыть который оказалось гораздо сложнее, чем он думал изначально. Ему пришлось забросить все прочие дела и посвятить дни и ночи артефакту, заставив Беркану быть при себе неотлучно. Её помощь поначалу не слишком-то и требовалась, и Хагалар позволил девушке перетащить в лабораториум свои книги и изучать магию людей. Иногда девушка издавала некие восторженные кличи, а порой и вовсе принималась рассуждать сама с собой, будто забывая о том, что рядом с ней занимаются не менее важным делом:       — Вот мы имеем два эликсира. Один, белый, превращает простые металлы в серебро, другой, красный, превращает их в золото. Но почему второй может еще производить бриллианты, исцелять все болезни, продлевать человеческую жизнь, даровать телесное и духовное бессмертие? Почему только второй? Почему у первого совсем нет дополнительных магических свойств?       Хагалар иногда отвечал что-то маловразумительное, не слушая свою словоохотливую собеседницу. Работа над Каскетом требовала уйму сил и предполагала сложнейшую мыслительную работу. Когда-то жидкость, наполнявшая артефакт, была газом, и стоило приложить все усилия, чтобы исключить возможность обратного перевоплощения. Кроме возможной утраты ценнейшего объекта исследования, испарение содержимого могло угрожать безопасности лабораториума или даже всего поселения, поскольку никто не мог предсказать, как оно будет воздействовать на живых.       Но, к счастью, за последние два дня работа существенно продвинулась. Маг смог, наконец, вывести несколько формул, необходимых для заклинания вещества и предотвращения перехода в газообразное состояние. Теперь стоило дать их на проверку Беркане. Пусть магиолог займется своими прямыми обязанностями и выберет лучшую формулу из имеющихся.       Беркана, явно недовольная, что ей пришлось оторваться от своих книг, к новой работе отнеслась без всякой охоты. Рассматривая корявые руны на трех огромных кусках пергамента, она приговаривала:       — В этом отрывке описываются подробно все семь операций Великого Делания. Я вроде поняла кальцинацию, разобралась с сублимацией, и теперь я на растворении, а ты мне мешаешь! Когда я буду читать про гноение, дистилляцию, коагуляцию и окрашивание? Почему все zur unrechten Zeit?       Хагалар в очередной раз пропустил её слова мимо ушей и решил оставить девушку наедине с наложенными фелагом обязанностями, решив навестить своего подопечного и будущего ученика.       Локи казалось, что он провел в поселении бесконечное число ночей, которое должно складываться в года, если не в столетия. Время тянулось, словно ниточка меда, становясь все тоньше и тоньше, но не теряя при этом своей сладости. Для царевича не существовало больше дня или ночи, вечера или утра. Он спал. Спал почти беспробудно. Погружаясь в сон, он созерцал смутный, невероятно красочный мир, улетучивающийся из головы, едва он пытался воссоздать его в памяти. Он видел себя на троне Асгарда, он видел, как отец и брат склоняются перед ним, он видел, как подле трона стоит мать, и на её лице сияет гордая улыбка. Он видел себя хозяином Асгарда, Мидгарда и всех прочих миров.       От снов оставался легкий налет чего-то прекрасного, изумительного и почему-то сладкого, подобного цветочному меду, который он, в свое время, мог есть помногу и прямо вместе с сотами. Во сне он был королем, в реальности — пленником. Во сне всегда светило солнце, в реальности над землей висели серые тучи и частенько рассвет мало чем отличался от ночной мглы. Во сне все идеи и планы претворялись в жизнь наилучшим образом, враги бежали, только завидев его божественный облик, а реальность была полна опасностей: ему не было места среди поселенцев, но точно так же ему не было места и среди придворной челяди. Сны воплощали самые светлые и дерзкие мечты. Возможно, именно поэтому Локи не сопротивлялся странному наваждению. Делать в поселении все равно было нечего, задумываться над происходящим, строить очередные козни и планы по спасению собственной жизни не хотелось. Утомление навалилось на царевича, отыгрываясь за целый год, полный побед и поражений. Локи устал настолько, что мог спать сутками. Выныривая из грез, он шел к столу, где всегда стояла свежая еда. Почти не притрагиваясь к рыбе и сырам, Локи пил молоко, заедал его, чем попало, и возвращался в прерванный сон. Сны сменяли один другой, не задерживаясь в сознании. В какой-то момент ему начало казаться, что его настоящая жизнь находится там, в подсознании. Быть может, он и видит только отрывки из нее, быть может, она и нереальна, но там он был счастлив, там он был триумфатором. А в мире богов его не ждало ничего хорошего.       Сколько прошло ночей или даже месяцев, Локи не знал. За это время произошло всего несколько значимых событий, которые заставили царевича вспомнить, что его место в мрачном мире реальности, а не в светлом мире мечты. Пару раз к нему приезжала венценосная семья, причем в полном составе. Родители останавливались у ворот и посылали слуг к своему сыну, приглашая разделить с ними радость прогулки. Те находили его спящим, будили и требовали явиться пред светлые очи царя Асгарда. Локи с трудом осознавал, кто к нему пришел и зачем, понимал только, что ему придется встать, одеться и пойти куда-то с какими-то асами. Никакой радости от встречи с родителями и братом он не испытывал, позволяя им делать с собой все, что они посчитают нужным. Происходящее мало заботило его, он отчетливо понимал, что, возжелай семья устроить допрос во время прогулки, он выдаст все просто потому, что у него нет сил для очередного словесного столкновения. Однако допрашивать его не пытались. Тор, Один, Фригг — все старались вести светские, ничего не значащие разговоры на троих. Они беседовали между собой, не спрашивая Локи ни о чем. Да и верно, о чем они могут его спросить, если только не о читаури? Локи вполуха слушал какие-то сплетни, какие-то новости, не вызывавшие в нем ничего, кроме скуки. Еще до падения в бездну он гораздо больше интересовался собой, чем окружающими, сейчас же окружающие не существовали для него вовсе, особенно окружающие из дворца.       Прогулки не были мучительными, скорее бесполезными. Каменные россыпи, усеянные мхами и лишайниками, сменялись торфяными болотами с зарослями осоки, а те, в свою очередь, переходили в безжизненные лавовые поля. Под ногами хрустела мелкая сухая травка, чуть припорошенная первым ранним снегом. Вокруг расстилались поля голых тощих кустиков. В другое время Локи мог бы хоть оценить красоту родного края, но у него не было сил и на это. Сколько времени семья уделяла ему, зачем вообще приезжала, царевич не знал. Он не был даже уверен, что прогулки происходили в реальности, а не в очередном сне. Да и, сказать по правде, он желал бы, чтобы это был именно сон. Над сном не надо задумываться, анализировать, не надо следить за собой и другими и строить многоуровневые комбинации. Сон безопасен, сон не может на тебя напасть, во сне нельзя умереть.       Из состояния блаженной апатии Локи выдернули только однажды. Пробудившись в очередной раз от мутного, но одновременно с тем очень яркого и светлого сна, царевич лежал, не открывая глаз, стараясь определить, день сейчас или ночь. Расслабленное, нежащееся под шкурами тело походило на густую липкую смолу или на мед, часто подававшийся на царский стол. Локи представлял себе сладости, лежа в полудреме, и ему казалось, что он ощущал их вкус. Однако в этот раз они горчили, вызывая тем самым раздражение. Горечь провоцировалась настороженностью, сигнализировавшей, что в доме кто-то есть. Кто-то посторонний. Это известие не вызвало страха или беспокойства, скорее легкое раздражение. Почему кто-то из рабов прибирает дом именно сейчас, когда хозяин находится между сном и явью, в столь хрупком состоянии полного душевного равновесия? Со своими рабами Локи предпочитал не встречаться даже взглядами, но навязчивое присутствие мешало наслаждению, мешало провалиться обратно в сон, поэтому царевичу пришлось-таки открыть глаза.       — Твое хрупкое здоровье беспокоит меня все больше, детёныш Одина, — услышал он знакомый, неприятный голос. — Каким пыткам подвергал тебя твой дражайший родитель, что ты спишь Tag und Nacht hindurch? Локи с трудом сфокусировал взгляд: на скамье неподалеку от кровати сидел несносный маг! Не полностью пробудившееся сознание не позволило рассердиться на незваного гостя, проникнувшего в личные покои самого царевича Асгарда. Отвыкший работать разум не спешил просыпаться и реагировал как-то чересчур вяло и спокойно. Не было сил ни на что: ни на ругань, ни на язвительную улыбку. Не было сил даже на то, чтобы позвать своих людей и выбросить незваного гостя из дома. Локи помотал головой, пытаясь собраться, напоминая себе, что перед ним враг, палач, дознаватель и прочее, который пришел, видимо, сообщить нечто важное. Однако ничего не получалось. Локи безразлично отметил, что не может контролировать ни свое тело, ни свой разум, ни свои эмоции. Он понимал происходящее, узнавал гостя, но желал только одного: провалиться в спасительный сон и не думать ни о чем. Сидящий напротив него мужчина совсем не напоминал врага, скорее, наоборот. Локи почувствовал, что глаза сами собой закрываются, и с трудом остановил готовое рухнуть в очередной сон сознание на грани яви. Что-то происходило с ним, что-то страшное, возможно, он подцепил какую-то неведомую болезнь, которая атрофировала все его члены и теперь медленно добиралась до разума. Почему-то эта кошмарная мысль тут же обратилась медом. Сладким, тягучим, тающим на языке…       — Ты здоров?       Локи оторопело смотрел на бочку меда, с трудом осознавая, что она, на самом деле, является магом, который успел пересесть на край его кровати и склониться над его безвольным телом.       — Выглядишь ужасающе, ребенок, — маг резко, будто специально причиняя боль, схватил Локи за запястье, высчитывая пульс. Сопротивляться у царевича не было ни сил, ни желания. Проведя в постели много дней, он чувствовал себя так, будто всю жизнь нежился в тепле, не вставая.       — Ты, безусловно, здоров, но духи Хельхейма выглядят краше тебя, — подытожил Хагалар, мягко проводя рукой по волосам бога.       Локи заметил это движение только тогда, когда маг отнял руку. Запоздалая реакция отдалась слабым, почти неощутимым страхом в сердце, который уже не мог изгнать апатию и безразличие ко всему.       — Мне все это не нравится, — продолжил тем временем Хагалар, с силой проведя по волосам Локи: его руку охватило не обычное легкое белое сияние, а режущая глаз вспышка. — Меня предупреждали, конечно, что ты сутками спишь, ребенок, но я думал, это преувеличение. Что ты принимаешь для этого? Опиум, кокаин, морфий или какую-нибудь другую гадость?       — Ничего, — собственный голос казался чужим и далеким, совсем глухим в тягучем вязком воздухе.       — То есть, ты хочешь сказать, что твой сон не вызван лекарствами, а это естественная реакция организма, так? — в голосе мага слышались злоба и беспокойство.       Локи кивнул, не слишком хорошо осознавая смысл произнесенных только что слов. Какая, по большому счету, разница, что его так измучило? Хотя, понятно, что: бездна, читаури, прыжки по десяткам миров — все это не могло пройти бесследно для его и без того слабого здоровья, не говоря уже о душевном равновесии. Он был истощен и физически, и морально, а сон, как известно, лучший лекарь. Если бы Локи мог впасть в подобие сна Одина, то восстановился бы гораздо быстрее, но его магия не шла ни в какое сравнение с магией Всеотца.       — Жестокости великого Одина меня порой просто поражают, — послышался издалека, будто из какого-то другого пространства, голос несносного мага. — Не смей спать!       Локи почувствовал, как его встряхивают. Приоткрыв глаза, он с трудом сфокусировал взгляд на своем собеседнике. Тот, как оказалось, уже практически держал его на руках. Закрывая глаза и отдаваясь полудреме, Локи представлял себе, что рядом с ним мать, что он ребенок или даже младенец, проводящий большую часть времени на руках родителей. Сознание опять начало куда-то уползать, а ощущения притупляться…       Хагалар пытался растормошить засыпающее на его руках тело, но понимал всю бесполезность своих действий. Он мог бы в одно мгновение болью или водой пробудить царевича от этого странного сна, но в этом не было никакого смысла. Измученному допросами и пытками телу явно необходим был отдых, и, к тому же, такой крепкий сон — прекрасная возможность изучить царевича чуть глубже.       Устроив голову Локи у себя по коленях, Хагалар дотронулся до висков бога и погрузился в его истинную суть, в его магию. Просматривая её потоки, смешанные с кровью и лимфой, маг мог только поражаться жуткой истощенности и усталости, завладевшей буквально всем естеством его подопечного. Мышцы были мягкими и дряблыми. Тело пребывало в блаженном расслаблении, больше похожем на медленное разложение. Хагалар не понаслышке знал, как невыносимо тяжело вставать на ноги после долгой болезни, приковывающей к постели. Но это необходимый шаг на пути к нормальной жизни. Ему доводилось просматривать внутреннюю сущность тех, кто вынужден был неделями и даже месяцами оставаться в лежачем состоянии, и выглядели их тела немногим хуже, чем тело этого натренированного воина, потратившего десять столетий на то, чтобы стать одним из сильнейших существ девяти миров. И было одно существенное отличие: обычно пациенты стремились встать, их сознание жаждало действий, жаждало получить долгожданное разрешение целителя. А в случае с Локи имело место совершенно иное. Разум и сознание царевича словно оплела паутина, причем магического свойства. Это совсем не понравилось старому магу.       Он углубился в паутину, стараясь определить, создана ли она сознанием Локи, пытающимся защититься от жестокого мира допроса и пыток, или же это дело рук кого-то извне. Хагалар, сдерживая отвращение, дотрагивался до паутины с разных сторон: вязкая, липкая, но не агрессивная. Она проецировала не кошмары, а самые сладостные мечты, надежды и воспоминания. Быть может, это дело рук Одина? Но зачем ему погружать нелюбимого сына в вечный блаженный сон? Не сходится…       — Маннар, — прошептал Хагалар, догадавшись. — Опять ты упустил свои сны!       Маг цокнул языком, смирившись с тем, что придется-таки спасать сознание от сбежавшей паутины, а потом еще и нести эту самую паутину её непутевому хозяину. Хагалар начал медленно и осторожно выпутывать сознание Локи из мелких ячеек, стараясь их не порвать. У него это получалось на редкость легко, что говорило о том, что заклятие очень слабое и вряд ли задело кого-то еще. Надо быть крайне истощенным физически и морально, чтобы эта паутина, подобно болезни, смогла прицепиться к сознанию и завладеть им полностью, уничтожить силу воли и рефлексы, превратить здоровое тело в пучок соломы. Хагалар горько усмехнулся происходящему. Он с такой легкостью проник в сознание не просто мага, а наследника силы Одина, и ни одной ловушки, ничего! Насколько этот тщеславный ребенок не владеет магией! Он даже не пытался ставить защиту от магического воздействия. Возможно, потому, что не знал о её существовании. А вот кое-что другое он делал. Маг обратил внимание на кости черепа, мерцающие светлым серо-малиновым светом. Какая неожиданность! Хагалар на мгновение отвлекся от паутины и обратил свой внутренний взор на кости. Даже беглого осмотра хватило, чтобы понять: их укрепляли магически, причем в течение столетий. «Значит, юный Локи не настолько глуп, как мне показалось сначала» — усмехнулся маг: это открытие обрадовало его. Раньше он считал себя единственным, кто додумался до укрепления костей. Прочие маги считали подобное действо пустой тратой времени и сил, которые можно потратить на более важные и интересные дела.       Он погрузился в чужое тело полностью, отпуская паутину: ей все равно некуда деваться из порабощенного сознания. Хагалар рассматривал магическую составляющую Локи, проверяя все кости и органы на магию. Он проследил мерцающую дорожку защитных заклинаний: густые ответвления на ней соответствовали важнейшим органам: печени, сердцу, легким. И даже они, при всей своей защите, не избежали надрыва. Во всяком случае, печень. Причем повреждения залечивала умелая рука, и точно определить, когда и что именно произошло, было невозможно. От органов маг перешел к костям. Он ожидал найти множественные плохо пролеченные переломы рук и ног, следы дробления костей, но увидел иное: кости грудной клетки были сильно неровными, как будто ребра собирали по кусочкам, а правая рука недавно была сломана в нескольких местах. Когда именно это случилось: неделю назад, месяц, год или два — маг не мог определить, но в том, что кости были раздроблены, сомнений не возникало. В такие моменты Хагалар сетовал, что не обладает глубокими медицинскими познаниями. Он располагал огромными магическими силами, он мог видеть тело насквозь, но не мог понять, что именно видит!       Хагалар вернулся к паутине, отмечая про себя, что магическая энергия Локи совершенно не похожа на магическую энергию Одина, да и от его собственной отличается весьма сильно. «Надо будет обратить на это внимание во время тренировок. Жаль, сейчас нет времени» — подумал маг, вытаскивая из плененного сознания последние ниточки паутины. Теперь стоило крайне осторожно выйти за его пределы, не потревожив и без того измученный организм. На мгновение перед глазами потемнело, а потом вновь вернулось осознание реальности. Хагалар почувствовал запах дыма, наполняющего топленый дом, почувствовал тепло тела полулежащего на нем царевича.       — И за что Один над тобой так издевается? — прошептал маг, не ожидая услышать ответа. — Wahrhaftig, лучше бы он тебя повесил. Старый маг запрокинул голову назад, собираясь с силами. Он давно уже не занимался приведением в порядок чужого сознания, давно не снимал паутин. Несколько столетий назад они сбежали в первый раз и распространились по поселению подобно заразной болезни. Одновременно с ними сбежали и чары дара речи, так что половина вещей и мебели начала разговаривать и высказывать свое мнение по поводу всего происходящего. Маг улыбнулся собственным мыслям, чувствуя, что его колени постепенно начинают затекать от неудобного положения. Половина естественников тогда схватилась за чернила и пергамент, задавая вопросы мебели и получая самые невероятные ответы. Вторая половина устроила многодневное собрание и пыталась решить: «Может ли у мебели быть сознание?». Пока естественники занимались ерундой, маги были вынуждены ловить сбежавшие заклинания и снимать порчу буквально с каждого дома. Это вызвало недовольство естественников, заявивших, что говорящая мебель — ценнейшие носители информации. Им противостояли магиологи, доказывавшие, что мебель под чарами не может говорить ничего разумного, потому что у нее нет мозга! Вмешались восторженные логисты, убеждавшие всех прочих, что говорящие кубки и игрушки станут открытием на ближайшей ярмарке, в обмен на них можно будет получить любые реактивы. Библиотекари перекрикивали всех, напоминая, что у них и так дел по горло, им надо переписывать множество книг, и совершенно нет времени на приведение в порядок огромного количества скомканных бумажек, которые естественники, по только им известной причине, считают прародительницами чуть ли не самой интересной книги в научном мире. Хагалар до сих пор недоумевал, почему все эти противоречия не вылились в глобальную ссору? Казалось, только крестьянам, рабочим и целителям не было никакого дела до говорящей мебели, все остальные спорили до хрипоты, забыв о фелагах, о работе, обо всем. Конфликт сошел на нет сам собой, когда действие заклинания удалось погасить. Причем никто так и не смог определить, то ли заклинание само выдохлось, то ли маги нашли антидот. Но факт оставался фактом: мебель замолчала. Извлеченные осколки заклинаний заперли в зачарованные сундуки под деревянные и железные магические замки. Но до сих пор они иногда умудрялись выбираться из своей темницы, и тогда какая-нибудь пробирка вдруг начинала возмущаться, что за кислоту в нее налили?       Хагалар улыбался, вспоминая свое славное прошлое, неосознанно продолжая гладить Локи по волосам: это была не столько ласка, сколько передача сил, столь необходимая для того, чтобы сын Одина проснулся. И эти манипуляции уже возымели эффект. Но, похоже, юному богу совершенно не хотелось покидать приторные грёзы. С лица царевича начал понемногу сползать слой патоки, черты стали чуть острее, дрогнули, хмурясь какому-то сну, брови, по лицу пробежала тень. Быть может, воспоминание о перенесённых муках?       Мысль об испытаниях, выпавших на долю Локи, вызвала из глубин памяти ассоциации с несчастьем его «сестры». Были у того давнего и забавного бунта мебели и неприятные последствия. Одна «говорящая пробирка» стала причиной перехода Берканы из естественников в магиологи. Кто мог предполагать, что оживет именно пробирка с соляной кислотой, и именно в ту секунду, когда девушка будет держать её в руках? Результат: ожог на пол-лица, ослепший левый глаз, душевная травма на всю жизнь. Хагалар помнил, как навещал пострадавшую в лазарете. Она металась в полубреду, у нее поднялась жуткая температура, которую нельзя было сбить никакими травами. Кричать несчастная не могла: боль усиливалась от любого движения. Поэтому она стонала: тихо, жалобно. И хотя ей вкалывали морфий, он, казалось, совсем не помогал. Хагалар со смесью отвращения и безразличия смотрел на обезображенное перевязкой лицо, пока целительница пыталась напоить Беркану через трубочку питательной смесью, супом, но у нее ничего не выходило. Девушка извивалась, порой принималась срывать повязку, так что её приходилось силой удерживать, заламывать руки. Её явно мучили кошмары, заставляющие и без того измученное тело страдать еще сильнее. Хагалар владел магией, позволяющей облегчить боль. Облегчить, но не снять. Целительные камни лечили колотые раны, могли в мгновение ока изничтожить любую царапину, но не имели силы против ожогов. И хотя множество целительниц потратило годы на то, чтобы синтезировать целительный камень против ожогов, ни у кого ничего не вышло. В тот день, Хагалар хорошо это помнил, он попытался взять Беркану на руки, хоть как-то успокоить, но она была в полуобморочном состоянии, не узнавала его, а что самое ужасное, не давала себя напоить, отплевываясь от воды. Магу пришлось помогать целительнице: крепко держать девушку, насильно открывать ей рот, буквально заставлять глотать воду. Со времен последней войны он не видел таких жутких страданий.       — Сколь схожа судьба детей Одина, — прошептал Хагалар, отвлекаясь от образа вырывающейся из его рук Берканы и нежно глядя на спящего на его коленях Локи. — Вот уже второй из них в поселении, и уже второй страдает и от магической, и от физической боли. Vielleicht, ist das ein Schicksal? — прошептал он, усмехнувшись.       Маг бросил взгляд на огромные песочные часы, игрушку из других миров, и нахмурился: он провел с царевичем немало времени, а так ничего и не добился. Оставаться в его покоях не было никакого смысла. Даже если он проснется, все равно будет не в состоянии мыслить связно. А вот навестить Маннара, отдать сбежавшую паутину — стоит. Хагалар аккуратно встал, опустив бесчувственное тело на подушки: Локи даже не шелохнулся. Постояв с полминуты, маг тихо произнес:       — Столетия прошли с тех пор, как я держал тебя на руках… Ну да ты этого даже не помнишь, юный Локи.       Маг хотел еще раз провести по волосам бога, но воздержался: он и так дал ему слишком много энергии. Возможно, у того будет кружиться голова, когда он проснется.        Подарив всё ещё дремлющему Локи последний, на этот раз насмешливый взгляд, Хагалар толкнул резную деревянную дверь, ведущую на улицу, и направился к Маннару, желая высказать магу все, что он думает по поводу сбегающих в самое неподходящее время паутин.       Маннар, один из сильнейших магов поселения, издавна был назначен хранителем заклинаний-паразитов. Это он должен был следить за тем, чтобы всевозможные саморазмножающиеся заклинания, разрабатывавшиеся когда-то в качестве оружия массового поражения, не могли выбраться из сосудов и сундуков. В поселении магии было так много и применялась она настолько часто, что заклинания получали особую силу, чем-то напоминающую примитивный разум. Маннар был одним из немногих, кто хорошо понимал заклинания и их чаяния. С его точки зрения, каким бы ни был предмет, а о нем все равно стоило заботиться, даже если этот предмет всего лишь магическое заклинание. «Мы протираем столы тряпкой и моем стеклянную посуду водой, так с чего же вы все думаете, что заклинаниям не требуется уход?» — спрашивал Маннар, когда очередной магиолог пытался доказать ему, что заклинания — это невидимая субстанция, опеки не требующая.        Из-за слишком большой любви к заклинаниям, переходящей в страсть, Маннар допускал порой непростительные ошибки: а именно, упускал частички заклинаний. Обычно они были столь малы, что растворялись в атмосфере, но иногда находили благодатную почву, и тогда могла начаться новая страшная эпидемия с невообразимыми последствиями.       — Привет тебе, мой несравненный любитель заклинаний! — поднял руку в приветственном жесте Хагалар, без стука входя в лабораториум и кивком приветствуя растапливающих печи естественников и магиологов. Сколько Хагалар помнил, этот фелаг занимался починкой Бифреста, точнее, попыткой размножения заклинания, которым Радужный Мост на самом деле являлся. Когда-то он был создан из огня, воды и ветра. Все пропорции, точный рецепт был известен и хранился в архиве. Современные ученые, приступая к работе, были уверены, что не пройдет и месяца, как они восстановят Мост, приготовив ту самую первичную субстанцию и приварив её к обломкам. Однако возникли непредвиденные препятствия. Для создания полумагического вещества требовались сотни ингредиентов, и половина из них производилась только в Хельхейме. А как туда попасть, если Мост разрушен? Попытки же заменить редчайшие вещества на что-то асгардское пока не принесли положительных результатов.       — Odin heil! — откликнулся Маннар, расталкивая естественников, попадавшихся ему на пути и с силой пожимая Хагалару руку. К этому жесту он привык с тех пор, когда был логистом Мидгарда. Человеческая форма приветствия была единственным моментом, радовавшим логиста в мире, где магии не существовало.       — Как Каскет? Как работа с Локи? Уж сын Одина, вечная ему слава, ist auf der Höhe? — скороговоркой проговорил Маннар, интонацией выделяя слова «сын Одина».       — Вот именно о плоти и крови нашего царя я с тобой и хочу побеседовать, — Хагалар перешел к делу, не отвечая на вопросы, не обращая внимания на навостривших уши работников лабораториума: всем было интересно послушать о таинственном сыне Одина, которого до сих пор видели только мельком.       — Держи dein nettes Tierchen, — Хагалар ослабил контроль над паутиной, позволяя собеседнику заметить её.       — Опять сбежала! — хлопнул себя по коленям Маннар, аккуратно беря паутину двумя пальцами, боясь сломать хрупкое тельце. — Спасибо, что принес, а не раздавил. А то знаю я любовь многих к уничтожению заклинаний! — Маннар медленно направился к огромному сундуку, увешанному таким количеством магической защиты, что, казалось, открыть его невозможно. Хагалар молча наблюдал, как маг одним движением руки сорвал все замки и открыл запечатанный сосуд. Любопытные естественники подались вперед, норовя заглянуть внутрь таинственного сундука. В нем стояло множество прозрачных и непрозрачных сосудов из стекла и керамики. Казалось, все они были пустыми, и только магическое зрение позволяло видеть спрятанные, плененные, поникшие заклинания. Маннар взял первый попавшийся керамический сосуд, на котором была нарисована престранная картина: под деревом, увешанным крупными плодами, стоял ларец, а рядом с ним сосуд, из которого поднимались три распустившихся цветка. По обе стороны от дерева расположились пять девушек, у ног каждой из которой можно было разглядеть миниатюрное животное. Хагалар нахмурился, недоуменно переводя взгляд с Маннара на сосуд, обожженный в Асгарде. Какой искусный мастер мог изобразить древо жизни и познания, символизирующее первичную материю, под ним символ тайного знания с тремя основными цветами великого делания — черным, белым и красным, окружить его пятью девами разумными и неразумными и дать каждой из них священное животное: символ агента-катализатора, соединяющего серу с ртутью (змея в короне), фундаментальное единство материи (дракон), мужское начало (лев), сурьму (волк), символ всемирного духа (орел), красный камень возрождения (феникс), белую стадию великого делания (лебедь), черную стадию великого делания (ворон), указание на месяц начала делания (овна) и кошку. При чем тут кошка? Хагалар усмехнулся своей мнительности: за время работы над Каскетом в присутствии Берканы, догадки которой не расходились со словами, в его подсознании накрепко засели причудливые магиологические ассоциации и теперь в любом украшении он видел символы человеческой магии, которых, на самом деле, там не было и в помине.       Маннар пробормотал какую-то формулу, одновременно с этим откупоривая сосуд, сунул туда паутинку одним быстрым и неаккуратным движением и закупорил крышку. Почему остальные паутины не выбрались наружу, пользуясь мгновением свободы, оставалось только гадать.       — Спасибо, что принес её, — Маннар повернулся к магу. — Она еще крошка совсем, sie konnte niemandem viel Böses anrichten.       — Только не тому, кого истязали пытками Одина, — саркастически заметил маг, оглядывая заинтересованным взглядом грязный стол, стоящий у сундука с заклинаниями, куда были свалены поломанные циркули, части перегонных аппаратов, скелеты животных, склянки с лепестками желтого и изумрудного цветов, человеческие черепа и побитая стеклянная посуда. Не слишком-то аккуратному в быту магу очень хотелось спросить, что эта помойка делает в лабораториуме, где изучают сам Бифрест, но он воздержался от язвительных комментариев.       — Неужели моя крошка залезла в разум самого Asgardserben? — недоуменно произнес Маннар и, разом изменившись в лице, продолжил уже не таким веселым тоном: — Жалко его, конечно. Очень жалко. Er ist so jung und soll so furchtbar leiden!       — А главное, das ist sinnlos, — откликнулся Хагалар, одним точным движением ноги откидывая в сторону валяющийся на земляном полу глобус неизвестно какого мира. — Его все равно же заставят сказать рано или поздно. Я знаю дражайшего Одина, он бывает крайне настойчивым.       — Жалко, конечно, жалко, — в голосе Маннара проскальзывали нотки искреннего сострадания. — Может, ему помочь как?       — Was fangen wir an? — вздохнул Хагалар, направляясь к выходу и стараясь не замечать множества любопытных глаз. — Ни я, ни ты не можем указать Одину на… хм… антигуманистическую направленность его действий.       — Так-то оно так, — заметил Маннар, сопровождая Хагалара до двери и злобно сверкая глазами на естественников, пытаясь заставить их вновь приняться за растапливание печей, одна из которых напомнила Хагалару кирпичный маленький атанор для философского яйца. Поймав себя на этой мысли, маг твердо решил, что больше он вместе с Берканой один на один работать не будет. Болтовня, на которую он, как ему самому казалось, не обращал никакого внимания, повлияла на его ассоциативные ряды, так что любой крест казался ему символом единства четырех элементов, а стоило ему услышать о царствах, как он представлял себе не всем известные пять, а только три: животное, растительное и минеральное. Для мага, занимающегося наукой, подобные ассоциации были непростительны.       — Но ведь все можно устроить по-другому, — говорившему многого стоило самообладание, поэтому обращение застало Халагара почти на пороге лабораториума.       Хагалар замер на месте, повернувшись к собеседнику, жестом прося продолжить.       — Если Локи станет частью нашей страны, он будет спасен от пыток и казни, — Маннар говорил так вдохновенно, будто считал, что такая простая идея не приходила в голову его собеседнику. — Мы же своих не выдаем. Уж чем терпеть жуткие муки, не лучше ли…       — Унижаться? Уподобиться нам, преступникам Асгарда? Посвятить себя науке или прятаться здесь, будто он боится своего прекраснодушного отца? — Хагалар звонко рассмеялся подобной глупости, которую он ожидал услышать от Раиду, по сути, мальчишки, пускай и гениального, но не от Маннара, отличавшегося умом и рассудительностью. — Этот ребенок очень горд, он гордится даже тем, что выдерживает пытки своего, mit Verlaub zu sagen, отца. Он никогда не пойдет на побег. Он будет терпеть, пока его не заставят рассказать. А потом, полагаю, его повесят, ко всеобщей радости.       Хагалар сжал руку в кулак, едва сдерживаясь, чтобы, уподобляясь пришедшему на ум Раиду, не ударить о деревянную стену.       — Его же и мне отдали для допроса. Наш добрый Один не забыл о моих талантах во всех областях. Да только в поселении предателей нет, — Хагалар резко повернулся, вглядываясь в лицо приятеля, ища там такую же твердость, с которой он сам произнес эти слова.       — Конечно, нет, — улыбнулся тот как-то не слишком решительно. — И, Вождь, ну, ты понимаешь, что, если он попросит помощи, мы его Одину не выдадим.       — Да не попросит он помощи и не попросит убежища, — резко отозвался маг, убеждаясь в тупости своего собеседника. — Он будет страдать, пока не умрет. Глупое, отвратительно надменное дитя.       — Es mag kommen, was da will, — пожал плечами Маннар, заканчивая разговор. — Кстати, я бы с ним познакомился, сказал бы, что ему тут… рады.       — Да в Хельхейме он видел нашу радость, — злобно прошептал Хагалар, даже не зная, на кого больше злится: на жестокосердного Одина или на гордеца Локи?       В поселении было много длинных домов, но даже на их фоне выделялись гигантские столовые, в которых обыкновенно собирались ученые для того, чтобы переброситься последними новостями и поделиться результатами своих исследований. Столовые были едва не самыми популярными местами сборищ: когда еще могли образовываться фелаги, заводиться дружеские отношения, как не за едой? В столовых можно было отвлечься от работы, узнать поближе случайного соседа по столу, познакомиться с ним и найти общие научные интересы. Редко кто приходил в столовую только для того, чтобы поесть. Она была местом заслуженного отдыха, местом распространения сплетен и последних новостей. Неписаное правило гласило, что любой, переступивший порог, любой, открывший тяжелую, обитую железом дверь, должен оставить на улице свое плохое настроение и терзающие разум дилеммы, или же не разговаривать ни с кем, не перекладывать свои проблемы и неразрешенные загадки на плечи случайных собеседников.       В широких залах столовой помещалось несколько рядов столов с узкими скамеечками. Стены, когда-то красного цвета, совсем закоптились, стали похожими на земляной пол, что был припорошен свежей соломой. На столах всегда можно было найти множество тарелок и подносов из железа и стеатита, наполненных рыбой, мясом и сырами, источавшими устойчивый запах специй: перца и тмина. Масляные лампы, установленные на столах в качестве дополнительных светильников, прекрасно освещали все пространство, которое были не в силах охватить камины и печи, сложенные вдоль стен.       Несмотря на обилие света, Беркане пришлось долго осматриваться, прежде чем она нашла того, с кем собиралась разделить трапезу. Определив кратчайший путь до желанного сотрапезника, девушка направилась к нему, протискиваясь между столами и не забывая здороваться со всеми своими многочисленными знакомыми.       Зимняя вечерняя еда была самой популярной у поселенцев: большинство предпочитало спать утром, а ночью плодотворно работать, так что перед многочасовым бдением со свечами и лучинами следовало подкрепиться, особенно зимой, когда энергии тратилось гораздо больше, чем летом. Жители поселения собирались разношерстными группками за огромными столами. Маги, магиологи и естественники, на мгновение забыв распри, делились последними новостями. Немногочисленные уцелевшие логисты, которым посчастливилось во время взрыва Радужного Моста находиться в поселении, сидели в уголке, плотно прижавшись друг к другу, будто согреваясь после морозной стужи. Весь последний год им нечем было заняться: в иные миры не попасть, торговать не с кем, достать необходимые для науки вещества негде. Некоторые занялись библиотечным делом, переписыванием книг, кто-то обратился к науке естества, а кто-то вообще бездельничал. Целители и библиотекари расположились на соломенном полу у большого очага, негромко переговариваясь на нескольких языках одновременно. Беркана никак не могла понять, что так роднило две насколько непохожие друг на друга профессии! Если дружба магов, магиологов и естественников, вынужденных постоянно работать вместе, была вполне объяснимой и повелась испокон веков, то вот что могло роднить врачей и библиотекарей? Ведь им, казалось бы, не должно быть никакого дела друг до друга.       Только крестьяне и рабочие никогда не заходили в столовые. Беркана давно оставила попытки понять причины такой несправедливости и разузнать, как живут те, кто отдал свою жизнь не науке, а её обслуживанию? Чем занимают крестьяне свой досуг, и есть ли он у них вообще? В поселении не было сословного неравенства, но, в зависимости от избранной профессии, ты либо обретал значимость, либо вынужден был терпеть высокомерие представителей трёх основных ветвей науки, довольствуясь славой обслуги и прихлебателя. Беркане это казалось немного нечестным. Она точно знала, что магиология не сравнится по сложности с той же логистикой, которая требовала ума, изобретательности и ловкости, но, к сожалению, даже в поселении преступников справедливость не всегда торжествовала: логистам и не снился почет, которым были окружены магиологи.       Закончив свой извилистый путь по лабиринту из столов и личностей, Беркана, наконец, достигла своей цели. Лагур сидел с отстраненным, как всегда, видом, и ел, не прекращая читать книжку, лежавшую на коленях. В одной руке он держал нож со свисавшими с него отвратительными бурыми листьями водорослей, а в другой — лучину, слабо освещающую древние страницы. Беркана едва заметно поморщилась — ее будущий сотрапезник имел непонятную ей странность: когда это было возможно, он использовал клинок, брезгуя прикасаться к пище руками из боязни испачкать пальцы, а за ними и книги. Как он не давился свежими морскими водорослями, оставалось полнейшей загадкой. От вида буроватых листов есть Беркане расхотелось. К тому же, она пришла поговорить, а не набивать желудок:       — Здравствуй, Лагур! Могу я составить тебе компанию?       — Конечно, дочь Вотана, подойди. Тебя я зреть и слышать рад безмерно, — откликнулся Лагур, не поднимая головы от книги и, казалось, не замечая девушки.       Он указал ножом на пустующее место рядом с собой. Беркана скривилась: она не хотела сидеть в этом душном, шумном помещении, ей хотелось прогуляться по свежему снежку и поговорить с глазу на глаз, но она понимала, что её просьбы не будут услышаны. Лагур был домоседом и не гулял никогда, потому что во время прогулки невозможно читать. С книгой гениальный естественник не расставался никогда и даже во время разговора не отвлекался от нее. Но неверно рассудил бы тот, кто посчитал, что, углубившись в повествование, он не слышит происходящего и обращенных к нему слов. Беркана уже несколько раз убеждалась, что Лагур слышит гораздо больше, чем другие, которые, казалось, внимают собеседнику, раскрыв рот и не отвлекаясь ни на что. Девушке ничего не оставалось, как только примоститься рядом, цапнув с тарелки длиннющую зеленую соленую водоросль, которой она собиралась занять свой рот на время всего разговора. Читать и говорить одновременно девушка не могла, а вот есть и говорить у нее прекрасно получалось.       — Спасибо за разрешение, — поблагодарила она, пребывая в некоторой нерешительности и не зная, что сказать. Она любила странного гения, о котором ходило множество сплетен и анекдотов, но была совершенно не уверена, что он вообще помнит, как она выглядит и что они уже несколько раз работали вместе. Прошлое для Лагура не существовало, он жил только настоящим. Когда-то угрюмый исследователь научил тогда еще совсем юную, восторженную девочку созданию огненного фейерверка, и этим покорил её сердце. Музыкой казалась его речь, когда он показывал захватывающий опыт:       — Мы в ступку поместим древесный уголь, к нему железо с калием кладем. Пропорции тебе я запишу, чтоб в памяти их удержать могла ты. Затем ингредиенты мы смешать должны усердно, для должной однородности всего, а после — пересыпать в прочный тигель и греть, покуда нужно, на огне. В результате получим фейерверк — продукт горенья, но будет он прекрасен и велик!       Объяснения Лагура девушке очень нравились: она прекрасно их запоминала. Речь других естественников понять было почти невозможно, поскольку она изобиловала формулами и терминами. Лагур собственноручно показал и объяснил ей несколько опытов, научил возгонять аммиак, чем она до сих пор очень гордилась.       — Я хотела поговорить с тобой, — начала девушка, убеждаясь, что собеседник не начнет речь первым, не оторвется от «Страданий юного Вертера».       — Что привело тебя ко мне, о дочь Вотана? — слова Лагура лились, словно иноземная мелодия. Отвечать ему обычным слогом казалось кощунством, но Беркана была слабым стихоплетом. Хотя в те редкие дни, когда она, бывало, подолгу беседовала с Лагуром, у нее в речи начинали проскальзывать полурифмованные строчки.       — Как ты относишься ко всему, что произошло? — спросила девушка тихо, хотя и знала, что никому в столовой нет дела до проблем каждого конкретного фелага. Все уже знали о первой встрече царевича с командой, обсудили её и жаждали новых новостей, которых пока что ни у кого не было.       — К чему конкретно, милое дитя? К тому, что мы опять вдвоем работать будем, или к тому, что нам Каскет достался?       — Ко всему вообще, — Беркана не могла пояснить, что именно её интересовало. Её беспокоило и угнетало слишком многое, а рядом не было друга, который мог бы помочь ей в трудную минуту, разъяснить происходящее, успокоить, дать понять, что она не останется без подмоги в сражении со своими страхами.       — Что ж хочешь ты узнать? Починка вещи точно не для нас — не хватит нам умений, сил и знаний.       — Was sagst du überhaupt? — воскликнула Беркана, перебивая. — Мы же еще даже не начали. Мы с Вождем его еще даже не открыли. Или тебе кажется, что наша команда слишком слаба? Или что надо заставить-таки Локи сказать, кто разрушил артефакт?       — Нет, Логе пусть молчит. Он нам не нужен, его слова не скажут ничего, хоть он и маг. Не знает Логе силы той, что ларчик повредила… быть может, демон или божество? Его обличье, сила и уменья нам не дадут, пожалуй, тоже ничего. То Ивар говорил уже однажды, его слова готов я повторить. Что есть Каскет? Что в нем, что в оболочке? Мы знать не знаем, что же мы тогда поделать можем с сильным артефактом? Я помогу, конечно, Хагалару, ему ведь отвечать перед царем, коль мы не сможем сладить с артефактом. Но как мудрейшие однажды говорили: Freud muß Leid, Leid muß Freude haben.       — Как говорили немцы, — вздохнула Беркана, жуя уже третью водоросль, на этот раз, правда, сладкую. — Ты думаешь, что и в самом деле нет надежды? Но разве раньше артефакты не изучали без сопроводительных материалов?       — Ты так юна, прелестное дитя, ты так юна, что, кажется, не знаешь, что Каскет не совсем обычный артефакт. Душа и сердце, разум Ётунхейма — вот суть его. Он был рожден от мира иль мир рожден был им? Ответа нет, иль я его не знаю, — Лагур говорил жутко монотонно, и на мгновенье не желая оторваться от книги, так что, будь на месте Берканы кто-то другой, он бы давно обиделся на явное пренебрежение, выказываемое естественником. Ну да девушка знала своего собеседника очень давно и понимала, что по-другому он не умеет.       — Я все же очень надеюсь, что ты ошибаешься, — заметила она. — Я надеюсь, что Ивар и его … брат, — добавила она спустя секунду, — найдут способ вычислить формулу Каскета.       — Не верю я, но коли веришь ты, то, может, боги будет благосклонны? — отозвался Лагур, неаккуратно переворачивая страницу, заминая краешек и не обращая на это внимания.       — Darf ich noch eine Frage stellen? — Беркана замялась. Она хотела рассказать то, чем еще ни с кем не делилась, потому что была уверена, что ей не поверят. Ведь речь шла не о науке и не о магии, а, скорее, о совпадении, которое больше походило за заговор темных сил.       — Тебя я слушаю.       — Скажи, как ты относишься к тому, что я встретилась с Локи? — Беркана выпалила вопрос на одном дыхании, а потом продолжила уже более спокойно. — Меня здесь всегда называли Одиндоттир, и я была согласна. Я ведь знала, что никогда не встречусь с тем, кто носит это родовое имя по праву рождения. Но теперь мы с ним даже работаем вместе. Наверное, ему очень неприятно, что меня называют дочерью Одина. Но не в этом суть. Послушай, Лагур, тебе не кажется, что это… символично, — Беркана с трудом подбирала слова. — Дочь Одина встречается с сыном Одина в месте, где ни один из них не должен находиться. Vielleicht, ist das ein Schicksal? Зловещая судьба? — добавила она тихо.       — Никто не знает прихотей судьбы, — Лагур говорил столь же спокойно, сколь и раньше: волнение девушки совсем не передалось ему, а, возможно, он его даже не заметил. — Кто знает суть, кто знает, что к чему? Боишься ты разгневать сына бога, но зла тебе он здесь не причинит. Он словно зверь, он словно пташка в клетке.       — Я тебя совсем не понимаю, — замялась Беркана, шаря рукой по пустой тарелке. — Ты прав, он пугает меня. И еще больше меня пугает сам Один. Я же не говорила никому, — Беркана нагнулась ближе к Лагуру и зашептала, едва не касаясь своими губами его уха. — Вождь водил меня к нему. Когда он спал, — лицо Берканы покрыл легкий румянец, на который Лагур мог бы обратить внимание, если бы хотел. — Он выглядел так ужасно. И Хагалар тогда сказал мне, что «Ты всегда мечтала о семье, о красивой жизни, о замках и собственных лошадях, так взгляни на того, кто имел все это. Чем выше ты залезешь, тем больнее будет падать». И я поняла его, — Беркана сделала паузу, ожидая хоть какой-то реакции, но её не последовало. — Я всю жизнь завидовала, думала только о магии, которой у меня не было, о науке, которая мне не покорялась. Я все время стремилась к чему-то большему, к чему-то, чего не могла достигнуть в силу пола, или возраста, или положения. Я ослушалась мать, и теперь вынуждена находиться тут. Одна. Не подумай, что я жалуюсь, — Беркана запнулась, собираясь с духом и мыслями. — Я благодарна Вождю за то, что он привез меня сюда, а не повесил, хотя был вправе. Он столько сделал для меня и продолжает. Но моя жизнь… Я думала, что моя жизнь — это книги, это магия людей, это исследования. Я думала, что когда-нибудь смогу погрузиться в атмосферу этой страны изгнанных. Здесь ведь совсем не плохо, никто никого не притесняет, никто не страдает от голода или еще от чего. А размеры деревни столь велики, что и надобности нет выходить в жестокий мир настоящего Асгарда. Но все это не так. За те двести зим, что я здесь, я так и не обрела счастья. У меня нет семьи, и я не могу здесь завести её. Мне кажется, я была бы хорошей матерью, не женой, но я не смею даже думать об этом. Я думала, что справлюсь, но теперь я понимаю, что обманывала сама себя. И вдруг я оказываюсь рядом с Локи. Ты не понимаешь, что он для меня значит. Его родовое имя — мое прозвище. Ты не поймешь, но мне кажется, что мы связаны. Когда я смотрела на него в тот день, когда он спал после пыток, я должна была, как девушка, чувствовать жалость и сострадание. Даже Вождь ведь жалеет его. А я чувствовала только брезгливость. И к нему, и к Одину. И вот теперь мы должны будем работать вместе. Это мой шанс, казалось бы, но я не хочу им пользоваться. Детей царя положено почитать как самого Одина. Любить, боготворить, так все делают. А я не могу. Я совсем запуталась в своей судьбе!       Беркана резко замолчала. Она понимала, что не сказала ничего путного. Она понимала, что её слова слишком сумбурны и напоминают бред больного, на который не стоит обращать внимания, скорее, отнестись снисходительно. Но девушке очень хотелось, чтобы кто-то если не понял её, то хотя бы выслушал. И пусть этот кто-то не будет тем, кто потом расскажет её тайны каждому встречному.       — Твои слова туманны, дочь Вотана. Как чувствуешь ты, так и поступай. Любить должны мы Фрикку, ведь прекраснее на свете девы нет, — откликнулся Лагур.       Беркана замерла, ожидая продолжения речи. Она столько всего наговорила и только ради какого-то десятка слов? Нет, Лагур не может так её обидеть.       — Но знай одно, прелестное дитя — твои слова для многих символичны. — продолжил естественник. — Не место здесь тебе, не место и ему, не место многим — но исхода нет. Вернее, «не было», так стоит уточнить… Так знай же, что не все здесь добровольно, не все хотят здесь жить вот так, как я. Наука для немногих здесь богиня… Все жаждут перемен, как страждущий в пустыне, томимый жаждой, грезит о воде…- Лагур на мгновение замолчал, переводя дыхание. — О дитя, тебе страшиться Логе должно! Он бог, пускай в изгнанье, в нем есть сила, в нем вера есть в себя, опасен Логе! Но тени… о, опасности страшней от тени, чем от Логе! Вокруг него сгущается гроза… Он — в центре сил, что могут все разрушить, весь мир, подобно морю, всколыхнуть! Всмотрись же пристальнее в мир, тебе знакомый! Видишь? Нет единства в нем… Тебе сейчас открыты две дороги, и выбор твой тебе определять… Но помни, дочь Вотана, что ошибку жизнею придется оплатить. Повесить могут, коль не угадаешь, где быть тебе положено, дитя.       Лагур резко замолчал и захлопнул книгу. На опустошенную тарелку он не обратил никакого внимания. Его подслеповатые глаза обратились к лучинке, которая догорала, чуть опаляя его пальцы. Он медленно поднес левую руку к лицу, задул слабый огонь. Беркане в нос ударил резкий запах дымка от потухшего дерева, заставляя морщиться. Девушка пыталась осмыслить слова своего собеседника. Более всего они напоминали ей пророчество: столь туманные, непонятные, расплывчатые, и, как казалось на первый взгляд, безумные. Забытое чувство голода, между тем, дало о себе знать. Рассудив здраво, девушка решила, что после таких признаний недурно и поесть чего-нибудь более существенного, чем водоросли с приправами, и потянулась к жареному лебедю.       Кроме столовых в поселении существовал еще один тип заведений, предполагавший разговоры по душам и заведение новых знакомств без ущерба основному их предназначению. Это были библиотеки. Где, как не в них, можно было встретиться с асом, занимающимся твоей же проблемой? Где, как не в них, можно было посмотреть архивы, сохраняющие подробнейшие отчеты о работе в самых разных областях науки? В дневное и утреннее время библиотеки использовались для чтения книг, в вечернее и ночное — для разговоров на научные и околонаучные темы. Почти каждый вечер там можно было увидеть одну или несколько групп асов, тихо обсуждающую что-то и записывающую какие-то особо ценные выводы. Вторгаться в личное пространство исследователей, спрашивать что-то, не относящееся к делу, и просто отвлекать было не принято. Это в чужой лабораториум можно ворваться даже посреди эксперимента, а в библиотеках обсуждались по-настоящему важные дела, требующие тишины и полной сосредоточенности.       Почти все библиотеки поселения состояли из двух помещений: в одном днями и ночами переписывались и перерисовывались книги, прибывавшие со всех уголков девяти миров. В последний год, правда, новых поступлений не было, чему переписчики были несказанно рады. Наконец у них появилась возможность обработать те горы книг, что скопились за прошлые годы. Оставшиеся без работы логисты активно помогали, переводя книги на язык Асгарда, а порой и переписывая.       Во втором помещении располагались сундуки с книгами, а также множество столов и плетеных кресел, установленных таким образом, чтобы ученым было легко и комфортно работать. Множество каминов давало достаточно света и тепла для работы в самые трескучие морозы.       В один из ранних зимних вечеров в библиотеке расположились трое мужчин. Они сидели молча и, казалось, наслаждались причудливой игрой огня в камине. Только один из них иногда нервно оборачивался, поглядывая на дверь. Последнее, четвертое кресло, казалось, ожидало того, кто удобно расположится в нем, чтобы понежиться в тепле очага.       Когда мужчина оглянулся в пятый раз, покусывая губы и барабаня пальцами по подлокотнику кресла, дверь отворилась, и в библиотеку вошел Ивар, неуклюже стряхивая с себя снежную крупу. Он немного опоздал на встречу, потому что ему требовалось закончить расчеты для одного из трех фелагов, в которых он состоял. Кивком поприветствовав собравшихся, он с облегчением отметил, что на брата многодневные бдения в библиотеке никак не повлияли. После той полуссоры почти месяц назад Раиду заперся в библиотеке, грубо заявив Ивару, что пока он не найдет нужной информации о рентгене, все фелаги могут о нем забыть. Ивар попытался было возразить, что есть обязанности, которыми нельзя пренебрегать, что им нужно найти информацию о таинственном Каскете, но в ответ услышал столько нелестных эпитетов в адрес всех жителей поселения, что предпочел не спорить, а заняться поисками самостоятельно.       С братом, определенно, творилось что-то странное с того самого дня, как он впервые увидел младшего царевича. Никогда раньше Раиду не ходил один, они с Иваром всегда были вместе, составляя идеальную команду и идеальную защиту от внешнего мира. А потом появился Локи, их шанс на спасение. Ивар понимал, что Раиду заботится, в первую очередь, о нем, но его очень беспокоило, что брат не приходил даже ночевать. Лежа в одиночестве на нарах ранним утром, когда большинство обитателей их дома укладывалось спать, Ивар думал о том, что если брат и в самом деле будет бодрствовать все время, то это плохо скажется на его здоровье. Он спрашивал у прочих обитателей дома, не приходил ли Раиду спать днем или вечером, и некоторые отвечали, что порой он появляется в доме, чаще всего днем. Спит пару часов, а потом, даже не приведя себя в порядок, уходит, едва не спотыкаясь на ровном месте. В столовых его видели еще реже, что тревожило Ивара ещё сильнее. Один раз брат уже лишился всего ради него. Распрощался со свободой, с семьей, с родными, только бы не бросить его одного в глуши изгнания. И вот он опять рискует всем: ковром стелется перед младшим царевичем Асгарда.       Ивар опасался, что в погоне за свободой, которой брат лишился по его вине, Раиду изведет себя, станет похожим на тень, но он совсем, казалось, не изменился за целый месяц затворничества. На его губах играла все та же полувысокомерная, чуть тщеславная улыбка, поза выдавала презрение ко всем окружающим. Напротив Раиду в точно таком же плетеном кресле Ивар с удивлением обнаружил мастера естественной ветви науки. Его появление в стенах библиотеки вызывало недоумение. Что здесь делать тому, кто должен решать хозяйственные вопросы? Мастера звали Иваром, но мало кто называл его по имени. Ведь Иваров в поселении было бессчетное множество, но только один из них обладал властью, только один решал сложнейшие экономические задачи, только один из них был блестящим хозяйственником, деятельность которого вызывала восторг у всех естественников и зависть у магов и магиологов, которым не так повезло с руководителями. Мастера трех ветвей науки входили в тинг, где решались всевозможные экономические вопросы, устраивались судебные разбирательства, распределялись финансы. Мастеров очень редко звали по именам, чаще по прозвищам, похожим друг на друга. Официально мастеров звали Хагаларом, Иваром и Кауной, а за глаза их называли Вождем, Мастером и Царем. Своего мастера Ивар видел всего несколько раз в жизни и дел с ним не имел. В свое время, когда он пробовал себя на поприще логистики, то состоял в теснейших дружеских отношениях с мастером логистики, но уйдя, точнее, вернувшись в естественную науку, он разорвал все отношения с ним. И хотя они жили в одном доме и спали вместе, редко когда их разговоры походили даже на приятельские.       Еще одного собеседника Ивар даже не сразу узнал. Всматриваясь в его лицо, он пытался вспомнить, видел ли он его раньше? Мужчина примерно одних с ним лет точно не был ни естественником, ни магом. Быть может, кем-то из логистов? Ивар с трудом вспомнил, что, вероятно, это один из счастливчиков: логист Мидгарда, один из немногих, кому повезло находиться в поселении во время катастрофы. Ивар хорошо помнил, какой шум поднялся, когда стало известно о разрушении моста. Ведь несколько десятков логистов оказались запертыми в мирах, где они работали, и об их судьбе никто не имел ни малейшего представления до сих пор.       Ивар кивнул логисту, приветливо улыбнулся, обозначая знакомство. Он опустился в свободное кресло и достал карты, которые собирался перебирать, как он делал обычно на собраниях. Фокусы были его страстью, особенно карточные, и, чтобы не терять сноровки, он старался тренироваться каждую свободную минуту. Ивар знал несколько десятков способов тасования колоды и проделывал виртуозные манипуляции, даже не глядя на сами карты. Его искусством восхищались, ему завидовали, а логисты сражались за право принести ему очередную колоду с невероятными картинками. Раиду обычно раздражал шелест карт и мельтешение перед глазами, но сейчас он сделал вид, будто ничего не замечает. Ивар обратился к нему с речью, посчитав, что, раз он пришел последним, ему и начинать разговор:       — Брат, я очень рад видеть тебя в добром здравии. Твое непомерное усердие напугало меня.       — Я в порядке, — бросил Раиду небрежно, но без обычной злобы. — Ты напрасно волновался.       Ивар отметил, что брат держится на редкость спокойно, что может говорить только об одном: о непомерной усталости, вызванной недосыпанием и почти полным отсутствием пищи.       — Я должен рассказать, что узнал, — начал Раиду, скрывая зевоту. — Точнее, что понял. Я был глупцом. Все мы были глупцами, если до сих пор ни до чего не додумались.       — Поподробнее, пожалуйста, — откликнулся Мастер, заинтересовано глядя на оратора. — Мне передали, что твои сведения касаются меня в первую очередь. Ich höre dich an.       — Они касаются всех! — огрызнулся Раиду, подавшись вперёд в кресле. — Послушайте. Я кое-что вам прочитаю.       Он с трудом выпутал из складок одежды какой-то пергамент. Поморщился, услыхав, что за стеной опять начался монотонный треск: большинство переписчиков, уходивших на ужин, вернулись к работе, и теперь до утра по всей библиотеке будет раздаваться скрип и стук. Посторонние звуки, конечно, мешали сосредоточиться: многие ученые сетовали на современные средства переписывания книг, утверждали, что старинные методы не отвлекали их от работы, но производительность труда с введением новой технологии возросла чуть не в десять раз, так что всем пришлось смириться с шумом.       — Поганый стук, мешает сосредоточиться, — буркнул Раиду, расправляя лист. — Послушайте меня. Только внимательно. «Рентгенодиагностическая трубка представляет собой электровакуумный прибор с источником излучения электронов (так называемый катод) и мишенью, в которой они тормозятся (так называемый анод). Энергия для нагрева катода подается через трансформатор накала, размещаемый в баке генераторного устройства.» Или еще. «Пластмассы получают на основе синтетических или естественных полимеров. Синтезируются полимеры путем полимеризации или поликонденсации мономеров в присутствии катализаторов при строго определенных температурных режимах и давлениях». Или же еще вам кусочек. «The simplest method for preparing high-Tc superconductors is a solid-state thermochemical reaction involving mixing, calcination and sintering», — Раиду зачитал все три предложения на одном дыхании и обвел собравшихся вопросительным взглядом. — Все слышали? А теперь скажите мне. Скажи мне ты, логист из Мидгарда, скажи мне ты, глава естественной науки, и скажи мне ты, мой высокоученый братец: вы хотя бы половину слов поняли из того, что я вам прочитал на нашем языке и языке смертных? — голос Раиду выдавал крайнее раздражение.       — Позволю себе заметить, что в начале речь идет, как мне показалось, о рентгеновских лучах, именующихся также х-лучами, — заметил Ивар, чтобы спасти положение: брат демонстрирует Мастеру его несостоятельность в науке, а это не самый разумный шаг с его стороны.       — Да, — откликнулся Раиду. — Das stimmt. Но что скрыто за этими фразами? — естественник еще раз торжествующе обвел взглядом своих собеседников, однако никто на этот раз не посмел и слова сказать. — Вы молчите. Вы все молчите, потому что понятия не имеете, что такое «пластмасса», что такое «полимер», что такое еще несколько десятков слов. И что самое ужасное, вы такие не одни, — Раиду прикрыл глаза, едва не проваливаясь в сон, а потом резко открыл их и заговорил, постепенно переходя со спокойной речи на крик. — Я напрасно потратил время, задавая один и тот же вопрос естественникам, целителям, логистам! Никто, никто, даже наши самые гениальные естественники ничего не смогли мне объяснить. Вы понимаете? Ничего! Да когда они прекратят? — рявкнул Раиду и резко вскочил, уже не сдерживая ярость. Мерзкий стук сотни переписчиков отдавался в его усталом мозгу, словно звон множества колокольчиков.       — Наш царь, — продолжил естественник спустя мгновение, — настолько мудр, что обратил мой взор на рентген. Он знал, что я не остановлюсь на этом. И вот, передо мной десятки книг, доставленные, между прочим, и тобой, Фену!       Ивар отметил про себя, что, значит, логиста зовут Фену. Учитывая, что имен в поселении было всего двадцать четыре, велика была вероятность назвать любое имя и попасть в точку. Были даже виртуозы, которые по внешнему виду якобы могли определить, какую из рун выбрал тот или иной ас в качестве нового имени. Но угадайка никогда не была сильным местом Ивара, он предпочитал узнавать прямо, как зовут каждого собеседника, но все равно часто путал имена. Это было одной из причин, почему Ивар не обращался к собеседнику по имени: он боялся перепутать и этим поставить его и себя в неудобное положение.       — Я не остановился, — Раиду самодовольно усмехнулся, будто ожидая аплодисментов. — Я погряз в работе, прочитал книги Мидгарда, изданные в последние 69 зим. Ничтожный срок — 69 зим! И что я вижу? Что наука людей ушла в такие дебри, которые я не понимаю. Und nicht nur ich. Книги, переведенные на наш язык, просто смешны. Там переведены союзы и предлоги, а все остальное — сплошные неологизмы и заимствования. Еще два столетия назад я понимал все в мире людей, но потом человечество открыло электричество. И теперь я могу только пресмыкаться перед ним. И не только я. Кто был царем медицины? Ётунхейм. Но тамошние целители лишились бы рассудка от зависти, увидев медицину Мидгарда. Кто был царем естественной науки? Кто знал все обо всех растениях? Юсальфхейм. Но я прочитал такие выкладки про цветы Мидгарда, особенно про те, которые растут и у нас, что ученые Юсальфхейма кажутся просто погрязшими в своей гордыне детьми. Скажи мне, Фену, как вы, логисты, умудрились пропустить восхождение человечества, как вы умудрились проморгать его возвеличивание в мире науки? Что вы таскаете из Мидгарда? Отдельные вещи. Ну притащили вы море этих Торпед, которые теперь стукают в библиотеках, мешая заниматься, но вы столько всего просмотрели. Ты мне можешь ответить за все это, Фену?       — Was kann ich sagen, — замялся логист, не привыкший иметь дела с напористым и резким Раиду. — Ты себе, наверное, не очень представляешь работу логиста, особенно в Мидгарде.       — Ивар был логистом в Муспельхейме, так что прекрасно представляю, — откликнулся оратор, с удовольствием потягиваясь. Он был доволен своей речью.       — Нет, Муспельхейм — это одно дело, а Мидгард — другое, — покачал головой Фену. — Wir sollen uns verschlüsseln, вкладывать море золота и серебра в защиту себя и информации, — Фену на мгновение замолчал, а потом резко продолжил. — Не буду мучить тебя подробностями, которые ты не поймешь, поскольку не знаешь жизни людей. Но, пойми, нас пятнадцать, логистов. И мы почти все сосредоточены в тех странах, где нам поклонялись когда-то. Финляндия, Швеция, Норвегия, Англия, Германия — unsere Hauptpunkte. Мы не можем говорить за весь мир. Асгард никогда не интересовался жизнью людей, всегда считал их отсталым народом. Все это правда, и ты прав в своих рассуждениях. Почему так вышло — я не могу сказать, почему за ничтожный срок, за двести зим человечество прыгнуло настолько далеко вперед — я понятия не имею. Да, сила науки людей поражает. Но она уже ушла настолько далеко, что wir nichts machen können. Посуди сам, у нас есть наука естества, а у людей она делится, как минимум, на химию и биологию, а те, в свою очередь, на ядерную химию, экологическую химию, физическую химию, токсикологическую химию, вирусологию, ботанику, думаю, я забыл половину терминов. И в каждой из этих наук тысячи, миллионы открытий, полезных людям. Мы не можем взять и сотой доли. К тому же вот ты говоришь о Торпедах. Но ты не знаешь, сколько времени мы сперва uns ins Zeug dem Master legten, что они увеличат производительность работы переписчиков в несколько раз, а потом еще на тинге буквально кровью отстаивали наше предложение. За все новое приходится бороться.       — И это правильно, — добавил Мастер, перебивая Фену. — Если бы каждое изобретение людей появлялось в Асгарде, то мы бы не смогли обеспечить его ресурсами. Я был категорически против Торпед, пока мне не доказали, что детали к ним можно сделать из дерева. Только когда мы убедились в том, что растущие у нас в больших количествах березы годны для изготовления каркасов Торпед, я дал свое согласие на введение их в эксплуатацию. Много позже мы начали производство некоторых деталей для Торпед из металла, и теперь единственное, что нам требуется покупать в Мидгарде, - это специальную бумагу. Но из множества открытий человеческого мира только немногие мы можем применить даже с нашей высококлассной магией. Если же говорить об адаптации человеческих изобретений, то на нее уходит чудовищное количество времени. Я уже думал о том, чтобы озадачить некоторых естественников и логистов поиском оптимальных вариантов переработки человеческих механизмов для решения некоторых наших проблем. Но сейчас это только проект, пока Радужного моста нет, мы не сможем доставить в поселение необходимые прототипы.       — Das ist Unsinn! — откликнулся Раиду. — Самый настоящий псевдонаучный бред. После синтеза целительных камней вся наука Асгарда буквально стоит на месте. Хватит топтаться, хватит ждать подачек, надо действовать! Мы должны перенести все важнейшие открытия всех миров в наше общество. Асгард — сильнейший из девяти миров, точнее, он был таким тысячу зим назад. Но что мы имеем сейчас? Чем мы можем гордиться? Наше величие давно сгинуло в пламени бахвальства!       Ивар вздохнул, опустив голову, слыша ошибки в каждой реплике. Брат умел говорить красиво, его обычно слушали, раскрыв рот, ловили его эмоции, особо не вслушиваясь в смысл. А зря. Если в спокойном состоянии он, как любой гениальный ученый, рассуждал здраво и по делу, то, будучи движим эмоциями, срывался в плохо аргументированные обвинения. Так, синтез целительных камней был заслугой, в первую очередь, магов и медиков, но уж никак не естественников и чистой науки. И уж тем более нельзя было говорить, что за последние две тысячи зим наука стояла на месте, ведь и сам Раиду многое сделал для нее, его изобретения признавались не только в поселении, но и в прочих мирах. «Подачками» называть покупку, а часто и воровство мидгардской техники было, по меньшей мере, глупо. Люди понятия не имели, кому продают свои ресурсы и механизмы. А если бы знали, то могли бы несколько раз подумать, прежде чем согласиться, пускай и на очень выгодную, но сделку с богами. А уж слышать от брата предложение перенести все открытия всех миров в Асгард было, по меньшей мере, странно. Учитывая совершенно разные условия жизни всех миров, особенно Мидгарда, где ничего не слышали о магии… Да и слабость Асгарда сейчас — вопрос очень спорный. Обитель богов — сильнейший из девяти миров, все прочие признают это. Его мощь не сравнится с мощью людей, даже если у тех есть какое-то оружие массового поражения, превосходящее по своей ударной мощи заклинания-паразиты. — Идея налаживания производства вещей из Мидгарда давно liegt in der Luft, — откликнулся Мастер, увлеченный слогом Раиду и явно не вслушивающийся в смысл фраз. — Еще до падения моста я беседовал со многими логистами Мидгарда и слышал о сотнях изобретений людей, которые могли бы перевернуть не только быт поселения, но и быт всего Асгарда. Но Один Всеотец категорически против. Он за вечный мир.       — Он за вечное болото, — зло выкрикнул Раиду. — Мы не имеем права синтезировать оружие, мы не имеем права пускать в страну богов посторонних, мы не имеем права на все. А главное, даже если этот выродок, наш царь, падет в распре, его сын продолжит политику своего папаши.       — Что верно, то верно, — подтвердил Фену, бросая в камин маленькую веточку, на которую потухающий огонь тут же с жадностью набросился. — По слухам, Тор весь в отца.       — Все было бы так, если бы мы einen Ersatztrumpf in der Hand nicht hätten, — заметил Мастер, подавшись вперед и начиная понимать, к чему его подчиненный затеял весь этот разговор. — Я ведь правильно понимаю, Раиду, что ты, как и я, помнишь, что мы не переприсягали Одину после всего… произошедшего.       Ивар не вслушивался в мало интересующий его разговор о снабжении, он тасовал карты таким образом, чтобы последовательность восьмерок и семерок не сбилась, однако он все равно заметил, как его брат и глава естественной науки обменялись понимающими взглядами.       — Разумеется. И я буду верен своему царю, — торжествующе заявил естественник, расплываясь в улыбке. Собеседники инстинктивно отшатнулись: обычный, почти звериный оскал, получавшийся у Раиду вместо улыбки, в этот раз оказался еще более ужасающим, наполненный неприкрытым торжеством и неотвратимой жестокостью.       Ивар сдержанно кивнул, как обычно не выдавая даже жестом своих истинных эмоций. Если бы кто-то мог заглянуть в его колоду, то заметил бы, что он упустил одну из восьмерок: она смешалась с прочими картами, — но поскольку никто не обращал на него внимания, то никто и не мог знать, что он обеспокоен таким неожиданным поворотом беседы. В его голове плохо укладывалось происходящее. Да, действительно, после смерти Локи переприсяги не было, потому что царевич не был коронован по всем правилам, он лишь заменял отца на неопределенное время. Так считали все, и хотя никому в голову не придет сейчас открыто заявить, что он служит изгнаннику, а не царю, формально все жители Асгарда клялись в верности младшему царевичу и должны были подчиняться его воле.       — Простите мне мое уточнение, но верно ли я понимаю, что вы готовы стать верной армией младшему царевичу? — спросил Ивар, вставая с кресла. — Я полностью разделяю ваше мнение касательно Одина, но мы столь мало знаем его сыновей. Смею напомнить, что наши знания основываются более на слухах, чем на фактах и доказательствах. Можно ли считать доказанной теорему о том, что Тор будет следовать во всем политике своего отца? И можем ли мы быть уверенными, что Локи поступит иначе, взяв в руки Гунгнир?       — Смолкни, Ивар! — резко оборвал брата Раиду, вскакивая и хватая последнего за горло. Ивар даже на мгновение испугался: он никогда не видел такой ярости, направленной на него.       — Шавка Хагалара, — бросил Раиду ему в лицо, отталкивая от себя, так что Ивар чуть не споткнулся о кресло. — Царевич Локи — лучший ас из тех, кто рождался на этой земле!       — Ich habe mich nicht verhört, Раиду? — поднялся Мастер, стараясь встать между братьями и погасить конфликт. — Ты говоришь о ком-то, что он лучший ас на всей земле? Ты говоришь о ком-то не только гадости? Это невероятно. Я не могу поверить, что мог родиться тот, кто вызвал бы у тебя что-то, кроме отвращения. Похоже, царевич и в самом деле обладает всеми известными добродетелями.       — Что уж говорить, — встрял Фену. — Он хотя бы в том же положении, что и мы, и это значит…       — …что он восстал против Одина, — Раиду отошел от Мастера и Ивара, который медленно массировал шею: на его лице играли блики огня, делая его зловещим. — Он был спасителем Асгарда от Ледяных Великанов, он погиб героем! И что с ним сделали, как только он вернулся обратно? Его жестоко пытали, едва не лишив рассудка, а потом сослали к нам. За что, спрашивается? Не верю, что есть преступление, которое не было бы для него добродетелью. Либо же оно было слишком незначительно для столь жестокого приговора. Нет, все ложь! Он восстал против Одина, это единственная причина, из-за которой его могут заставить замолчать, вырвать язык!       — Тут я ничего не могу сказать, — пожал плечами Фену, вставая и осматривая шею Ивара: он никогда не видел братьев вместе, и хотя был наслышан о несдержанности Раиду, все-таки такого не ожидал. — Я даже ни разу не видел Локи.       — А я видел и говорил, — перебил Раиду, расплываясь в мечтательной улыбке, вспоминая, как он сидел подле царевича на скамейке, и тот внимал ему так, будто перед ним равный. — Er ist der beste Ase.       — Возможно, что и так, — согласился Мастер, присаживаясь и жестом предлагая сесть и остальным. — Более того, говорят, что он прибыл из Мидгарда. Если он провел там целый год, то убедить его в том, что топтаться вечно на месте нельзя…       — Уж тогда надо называть вещи своими именами, wir brauchen eine industrielle Revolution, — ответил Фену, пододвигаясь ближе к огню и с беспокойством глядя на Ивара. — Мы не можем просто взять технологии с Земли. Как ты правильно заметил, Раиду, люди живут на электричестве. Мы давно могли бы устроить его в поселении, но остальная часть государства от этого ничего бы не выиграла. Электростанции — это такое сложное сооружение, которое, при нашем теперешнем развитии, не будет нам доступно еще многие столетия. Мы и Торпеды смогли завезти только потому, что освоили технологию изготовления деталей, создали подходящие чернила, иначе мы бы не стали связываться. Кстати, сейчас Торпед уже нет в Мидгарде. Их заменили совсем другие аппараты, работающие не с реальностью, а с изображениями, которые нельзя даже потрогать. Ну да что я вам объясняю? Я согласен с вами, что Локи — наш шанс на изменения, но на позитивные ли?       — А куда хуже, скажи мне? — тут же ощетинился Раиду. — Болото, в которое нас загнал Один, — это высшее бесчестие! Смешно даже признаваться вам, что когда-то я чуть не боготворил Одина, — Раиду усмехнулся, вспоминая свое прошлое мировоззрение, которое сейчас казалось ему глупостью и ребячеством. — Я боготворил его, его правосудие. Мне, безумцу, казалось, что во дворце можно найти все блага мира. И что в итоге? Законы, поставленные Одином и свято исполняемые нашими тингами, суть ложь!       — Наша судебная система могла бы многое выиграть, если бы мы взяли одну достаточно простую штучку с Земли, — протянул Фену, вспоминая свое недолгое общение с полицией. — Земляне придумали дактилоскопию, снятие отпечатков пальцев. Если бы у нас это ввели в оборот, то преступлений стало бы в разы меньше, но я не думаю, что отец богов и людей пойдет на такой шаг.       — Вот и я не думаю, — буркнул Раиду. — Он заморозил себя в одном времени. Все, что было раньше — идеально, все новое — преступление. Он давно лишился рассудка. Да если бы у нас были технологии расследования преступлений с Земли, то мой брат был бы сейчас не здесь, а с женами и детьми!       Фену и Мастер недовольно переглянулись: в поселении было не принято говорить о своей прошлой жизни. Считалось, что, попав сюда, асы начинали новую жизнь, а старую как бы вычеркивали.       — О, знаменитое асгардское правосудие, — продолжил, тем временем, Раиду, вышагивая туда-сюда и не обращая внимания на собеседников. — Божественное, справедливейшее. Божественное правосудие приговорило Ивара к изгнанию, и это считалось подачкой. Его ведь должны были казнить, но поскольку не было никаких доказательств его вины, то повешение было заменено изгнанием, — Раиду горько рассмеялся: казалось, его каркающий смех заглушал даже шум переписчиков. — Как трогательно, вы не находите? — Раиду обращался скорее к книгам, чем к окружающим его асам. — Мгновенную смерть заменить смертью долгой, мучительной, отдать асгардца на растерзание толпе, сделать его мишенью.       — Но ведь ты тоже лишился всего, — заметил Мастер, решив поддержать неприятный разговор, если уж Раиду на нем настаивает.       — Я? — переспросил естественник насмешливо. — О нет, я только приобрел. Нужны мне родственники, которым важно наказать, а кого — не важно! Нужны мне законы, которые выносят несправедливые решения! Нужна мне страна, которая попустительствует этому! Сколько в нашем поселении живет невиновных, невинно осужденных, тех, у кого не было иного выбора, как приехать сюда или умереть?       — Позволю себе заметить, что многие пришли сюда добровольно из страстной любви к науке, — заметил Ивар, вновь принимаясь тасовать карты. Ему было крайне неприятно, что Раиду, распалившись, рассказывает историю, которая легкой болью отдавалась в его сердце. Все же он был привязан к семье, и образы оставленных на попечение клана жен и детей иногда являлись ему во снах.       — Мы все согласны с тем, что законы и саму жизнь Асгарда стоит изменить, — подвел итог Мастер. — Но будет ли царевич разделять наши взгляды?       — Так надо сделать так, чтобы разделял, — вмешался Фену, хотя вопрос был явно адресован Раиду. — Заметьте, он появился здесь именно тогда, когда он нам нужен, когда нашему обществу требуются перемены. Vielleicht, ist das ein Schicksal? Он ведь тоже пострадал от того же правосудия. Какое будущее ждет его? Ограничится ли Один ссылкой? Я думаю, что тот, кто сам пострадал от того, от чего и мы, сможет понять нас лучше, чем тот, кто живет в парче и золоте. Я имею в виду Тора. — Простите, что вмешиваюсь, — подал голос Ивар. — Но мы даже точно не знаем, изгнали ли его к нам? Знака клеймления никто, полагаю, не видел. Раиду опять рассмеялся каркающим смехом:       — Ивар, ты лично будешь раздевать нашего царя в попытке найти на его груди клеймо изгнанника?       — Говорят, что клеймо маги должны чувствовать, — встрял Фену. — Вы же вместе с Вождем, кажется, работаете? Спросите у него, чувствует ли он клеймо.       — Клейма может и не быть, — добавил Ивар, решив, что противостоять мнению троих асов все же бесполезно. — Позволю себе высказать суждение, которое, быть может, найдет отклик в ваших сердцах. Церемония примирения была самым пышным праздником за последние много зим. Наш царь устроил огромнейший пир в честь возвращения своего любимца, так должны были порешить все. Истерзанное пыткой тело царевича видели только двое: Вождь и Алгир, целитель. Но они живут в поселении, и не могут смутить народ. Я могу только предположить, что Один, быть может, еще не вынес приговор, поэтому и отослал Локи к нам. Возможно, его ждет что-то более страшное, чем ссылка. Стоит ему поведать то, что от него так ждут…       — Считается, что стерпеть пытки Одина нельзя, — откликнулся Фену: в его голосе слышалась тревога.       — Got kann alles, — оборвал его Раиду. — Хагалар сказал, что Одину ничего не удалось узнать у своего сына. И знаете, что это значит? Повисло напряженное молчание, прерываемое только треском Торпед.       — Что пытки продолжатся, — закончил Раиду, сжимая кулак с такой силой, будто хотел раскрошить им череп лично Одину. — И будут продолжаться, пока царевич Локи не сойдет с ума или не расскажет то, что нечестивец Один желает услышать.       — Теперь я понимаю твое восхищение, — кивнул Мастер. — Если Локи сумел выдержать пытки Одина, он и в самом деле один из сильнейших воинов девяти миров. Das kommt uns sehr zustatten, — Мастер заговорил шепотом, хотя, казалось, скрывать было нечего и не от кого: кроме них никого не было в библиотеке. — Локи не может не понимать, в каком он положении. А если так, то он должен искать способ спастись от пыток и казни.       — Локи будет новой эрой, хозяином нового мира, — Раиду встал, чувствуя, что, если не сделает этого, то заснет, пригревшись у камина. — Только он сможет вытянуть Асгард из того болота, в котором он мощно увяз по милости безумного царя. Я буду защищать его до конца. И пусть убоятся Один и его армия!       — Не стоит торопиться, — откликнулся Мастер, тоже вставая, чтобы быть с Раиду на одном уровне. — Бифрест разрушен, без него мы не можем попасть на Землю и произвести закупки необходимого оборудования и исследовать достижения Земли. Я согласен с тобой, Раиду, исследовать Землю нам необходимо, а, кроме того, необходимо точно определить, какие технологии нужны в Асгарде, а какие нет. Но до этого как до небес. Фелаг, занимающийся постройкой моста, так и не сдвинулся с мертвой точки за целый год. Злые языки говорят, что это делается специально, что Одину совсем не нужен мост, но я сомневаюсь в правдивости слухов.       — Но давайте не будем забывать, что Локи вернулся в Асгард, — вклинился Ивар. — Значит, у царской семьи есть возможность сходить на Землю.       Все резко повернулись к естественнику, так что он даже почувствовал себя немного неудобно.       — Верно, — прошептал Мастер, что-то высчитывая. — Тогда я беру свои слова обратно. Возможно, Одину и выгодно, что моста, то есть свободного прохода для всех, нет, а у него лично, напротив, есть. Надо бы выяснить подробности, и чем скорее, тем лучше.       — Сидя на берегу реки и плетя сети для ловли рыбы, я и представить не мог, что когда-нибудь решусь посягать на законность власти, — усмехнулся Раиду.       — Ich auch, Bruder, — отозвался Ивар, убирая карты. К его несказанной радости, собрание закончилось.