кроваво-красное

***

Ян ловит её взгляды украдкой, Ян любуется ею, когда она не видит, Ян следит за ней, когда отряду угрожает опасность. Одну её Ян готов вылавливать из толпы, просто чтобы видеть, что она в порядке. Ян сцеловывал бы её запах, отдающий слегка терпкой, но по-прежнему сладкой вишней, Ян языком собирал бы её стоны с винных губ, путался бы в ней, терялся. Лэйн — алый омут, в котором он утонул бы с головой. И плевать, какие там черти ждут на дне. У Яна голова кружится от её близости, когда она беззаботно откидывает голову ему на грудь, от стресса засыпая в тесноте пыльного шкафа; когда она в ночи сидит рядом и смотрит посредственные несмешные фильмы, не удосуживаясь даже вежливости ради скривить черешневый рот в улыбке. Это в ней восхищает: самозабвенная преданность себе и полное наплевательство на окружающих. Ей не смешно — она и не смеётся. Она хохочет только когда желает прикончить кого-то, когда суёт голову предателя в крутящиеся фрезы и дробит ему череп, смеётся, когда Ян кидается с ножом на Дмитрия, когда и сама не прочь скинуть генерала в ледяную воду тоннелей мёртвой «Сибири». Ян ловит блеск её множественных серёжек в аккуратных ушках, шёлк её вишневых волос; хочется запутаться пятёрней в прядках, почувствовать их игривую мягкость, дышать ею. Лэйн личный грех церквушки на отшибе: есть нечто дьявольское в безрассудной тишине. Бледное полотно, германский призрак раннеубиенной фрау — и как же хорошо, что Ян владеет немецким. Он шептал бы ей всякую несуразицу, mein schatz, heimische, liebe, все существующие синонимы к teuflische schönheit. Пусть в ее жилах течет хоть вся кровь отродий, Ян клянётся умершему Богу, что не посмеет её тронуть. Не сможет. Лэйн ведь совершенство, интересно, осознает ли она это сама? Каждая её полубезумная ухмылка, морщинка у давно не улыбавшейся губы, каждый изгиб точеного тела — Ян воспевал бы её в церквях и мечетях, храмах, в ухабах и заброшках, клялся бы Шиве и Будде, Аллаху, Иисусу; ему глубоко наплевать, кому: от Яна давно отвернулись боги. У Лэйн винная помада с почти истёкшим сроком годности в пряном оттенке «rosewood» или «chestnut», крестики на тоненьких цепочках на острых ключицах. У Лэйн беглый угловатый почерк с завитушками, венчающими заглавные буквы. Лэйн спокойно изъясняется на латыни, мыслит, кажется, тоже на мёртвом. «Я хочу быть безразличной к тому, для кого безразлична я» — а Ян бы не хотел. Даже если Лэйн не обращает внимания на него, даже если её умная голова от и до заполнена расшифровкой Книги и священными писаниями, даже если среди этой суматохи, сумасбродного беспорядка для него нет никакого места — Ян бы хотел остаться фантомом где-то на затворках, молчаливым наблюдателем, даже просто сигаретным дымом, однажды побывавшим в её затянутых паутиной лёгких. Ян — полы черного пальто, разбитая губа, вороньи перья, громкий искренний смех, легкий мазохистичный наклон. Он легкие ветровки в холодный летний вечер, единственный фонарь в тёмном ночном парке, он треснутая штукатурка стен, мёд и медленные поцелуи. Объятия после долгой разлуки, он первое разочарование в людях и ошибки прошлого, бас гитара, чей-то пережиток, опыт, острая грань охотничьего ножа. Её любовь кроваво-красная, в довесок вишнёвым волосам и винным губам. Она не умеет быть нежной, ласка её изломанная, неправильная и грубая, но и такой Ян бы упивался, хмелел от одних лишь жестких прикосновений к своей шее, от девичьей острой коленки, упирающейся в грязный матрас меж его длинных ног. Всем нутром бы тянулся к одной только Лэйн. У Лэйн чешется шрам на левой руке, Лэйн капризно дует губы, Лэйн похабно закатывает глаза и пошло раскрывает рот в немых стонах, когда он выцеловывает белую шею. Она похожа на больного жеребёнка или загубленный цветок (конечно, ядовитой камелии). Иногда Лэйн говорит с придыханием, на манер фильмов с Ренатой Литвиновой, она цитирует Евангелие и Достоевского, втайне хихикает на оксфордских церковных службах, пряча злые ухмылки в ткани мужского пальто. Лэйн — прохлада ненаступившей весны, треск наледи на побитых окнах и узорчатость старинных торшеров. У нее метафоричная коллекция чужих разбитых сердец. В ореолах искусственного света растрескавшейся как крекер луны Лэйн припадочно танцует; она каждый раз говорит «не курю» и продолжает воровать яновские сигареты, давясь и кашляя ядовитостью горького табака, пачкает фильтры своей невозможной алкогольной помадой, пачкает его бинты, пальцы и кожу, она его клеймит. Лэйн ищет взаимосвязи там, где их нет, она подозревает и не делает выводов, иногда говорит, что скучает по виниловым пластинкам, Лэйн коллекционирует на своих полках пыль и серебро одинаковых заколок, повсюду от неё остаются вишнёвые волосы, как шерсть от линяющей кошки. Она очаровательно потирает вечно замерзшие ладони, чихает от дыма подле костра и жмётся жалким зверьком к Яну, пока он не укутает её пальто, пока не прижмет к боку, жертвуя своим теплом ради неё. Лэйн хищно и плотоядно улыбается, когда он молит её, не дает Яну дышать, смакуя сладость чужой-родной асфиксии, нарочито медленно двигает бедрами на нём, пока он не попросит как следует. Лэйн просит его сжимать сильнее, сдавливать и смыкать, ощущая лакомость сильных рук вплоть до слёз чистого удовольствия на дрожащей кайме ресниц. Она смеётся с восторгом каждый раз, когда он скалится на Дмитрия. Она взлохмачивает ему вороньи волосы, гладит по голове и называет «послушным», как любимого одомашненного пса, длинно-липко целует в распухшие губы и обожает его шероховатый шрам. Скорее всего, Лэйн не умеет любить, путая возвышенное чувство с чем-то абсолютно плотским и грязным. Это не эрос, не людус, и даже не прагма — Лэйн гнёт спину, оголяя сеть ребёр под призрачной кожей, и обнажает линии чресел с острыми подвздошными косточками. Бледнолицый её идеал полумесяцем кривит губы в улыбке, и влюблённый блеск хризолитовых глаз отдает небывалой спесью. Они мучают друг друга, изводят до охрипших голосов и её — совсем жалобных — криков, до слёз, до истомы и мольбы, до винных отметин на шеях, груди и плечах. До смятых покусанных бедёр, до мокрых простыней. Мазки черешни по его телу, и по её — тоненькие следы птичьих когтей. Он любит клонить голову ей на руки, пока Лэйн подолгу сидит над расшифровкой, любит бесцельно дремать на ее коленях, любит её тягучую жестокость, сталь её грозового взгляда под тяжестью решений, любит извечно холодные руки, любит крошечную родинку под левым глазом, любит её скептичность, и недоверие, и безразличность. Ян любит. Под ребрами он прячет солнца, а у неё — холодные осколки льда. Чужие голоса смеются: а разве не должны там быть сердца? Ян, кажется, совсем сходит с ума, но это не проблема — Лэйн сошла уже давно.

«тобою болен я так безобразно,

но ты не лучше, милая, не спорь,

и коль безумие заразно —

ты отдала мне свою хворь»