Роскошная пальма среди унылых грядок с огурцами

— Напомни, будь добр, как я до этого докатился, — вздыхает Арсений, с горечью разглядывая свои ноги, обутые не в привычные узкие сдержанные туфли, а в пролетарские древние кроссовки, на подошву которых успели налипнуть влажные листья и комья земли. Все внутри него восстает против такой вопиющей деревенской безвкусицы: хорошо, что поблизости нет зеркала, и ему не придется плакать кровавыми слезами, простившись с привычным лоском черного пиджака в тонкую полоску и обманчиво небрежной укладки, жесткой от вылитого на волосы лака. Здесь, на даче в богом забытом кооперативе, куда пришлось тарахтеть, подпрыгивая на каждой кочке еле заметной грунтовой дороги, он чувствует себя во всех смыслах не на своем месте: чуждый элемент, лишняя деталь в мозаике. Выражаясь сельскохозяйственными метафорами, роскошная пальма среди унылых грядок с огурцами и капустой. А ведь мог выбрать в качестве романтического интереса кого-то помоложе, без неистовой любви к выращиванию рассады и вот этого скептически-усталого взгляда поверх тонкой прямоугольной оправы. Обладатель скептически-усталого взгляда и темной шевелюры с заметной проседью поджимает нижнюю губу. — На моей ласточке, — отвечает он, не отводя внимательных глаз. — В которую, заметь, ты забрался самостоятельно и даже не под дулом пистолета. — Ой, — машет рукой Арсений, разглядывая маленький, но ухоженный участок, усаженный яблонями вперемешку с кустами чего-то неопределимого. Вдоль железного забора, буйно увитого встрепанным диким виноградом, стрелами ввысь рвутся разноцветные гладиолусы. Арсений вдыхает непривычную после заполошного города тишину и опускает плечи. — Показывай, — собравшись, коротко командует он. Ввязался в отношения с ровесником, собравшим все стереотипы про растущее к старости стремление находиться ближе к земле — будь готов к последствиям. В конце концов, что-то же его зацепило в этом уставшем, грузном, язвительном старом пне, который привозил ему собственноручно собранный крыжовник и по полчаса изводил ласками, распаляя на секс. — Мне триста лет в обед, у нас всего одна попытка, а потом я ухожу на перезарядку, — вопреки всему горячо шептал "старый пень" в покрасневшее ухо, с внимательной настойчивостью гладя там, где Арсений и сам себя никогда не гладил. — До следующего дня. Так что замолкни и позволь мне... И Арсений позволял, задыхаясь от бешеного стука в груди и висках, жадно льнул к жесткой ладони и едва удерживал на месте разъезжающиеся колени. Опыт — вот что не пропьешь и не проиграешь. А также умение безошибочно находить внутри простату и давить на нее, неторопливо доводя до невнятных ругательств и бессильных угроз. Арсений морщится, отряхивая видавшие виды треники от невидимой пыли, и идет следом за Антоном изучать его владения. Гамак, которым тот и заманил его, действительно обнаруживается между крошечным деревянным домом и теплицей, глядящей на визитеров запотевшими поблескивающими окнами. Пока Арсений трогает кончиками пальцев натянутую между двух яблонь ткань, походя сбрасывая на землю несколько сухих листочков и веток, Антон с оглушительным скрипом отворяет стеклянную дверь и довольно охает: — Ну какой ты у меня красавчик. Шею опаляет нежданное смущенное тепло. Арсений прочищает горло, зачесывает назад уложенные утром волосы, сведя на нет все свои усилия, и кашляет: — Прямо уж и красавчик. Обернувшись, он напарывается на изумленно-веселый взгляд, со стыдом понимая, что полные восхищения слова предназначались большому помидорному кусту, который, несмотря на конец августа, все еще склоняется до самой земли под весом тяжелых, трескающихся от спелости ярко-красных плодов. С видимой невозмутимостью подойдя ближе, Арсений склоняется над «красавчиком», и его едва не сбивает с ног сладковатый дух помидорной ботвы. Голова кружится от вспыхнувшей ностальгии по тому, чего у него никогда не было: поездкам в деревню, звенящим песням комарья над камышами, ледяной до ломоты зубов воды из ближайшей колонки. Арсению много лет, но его никогда не возили к бабке в деревню хотя бы потому, что обе его бабушки были деловые городские дамы, любительницы театральных постановок и концертов в филармонии. — Осторожно, порожек, — предупреждает его Антон, и Арсений автоматически кивает, заходя в обдавшую его душным воздухом теплицу. Он не знает, чего ждал, внутри ничего необычного: подвязанные вдоль длинных стеклянных стен помидорные кусты, золотистая шапка бархатцев в дальнем конце, стол с пустыми горшками и садовым инвентарем, заткнутая за дверной угол видавшая виды тряпка. Арсений замирает, вдыхая, и вздрагивает, когда по животу поверх уродливой футболки, выделенной ему Антоном, с нажимом скользят крупные горячие ладони, а на плечо тяжело опускается колючий подбородок. — Не думал, что тебя так воодушевляют помидоры, — язвит Арсений, когда к ягодицам твердо жмется чужой член, и Антон поворачивает голову, чтобы мазнуть его губами по щеке. Его очки от этого нехитрого движения перекашиваются набок, и Арсений чуть наклоняет голову, давая доступ к шее. — Не беси, — влажно выдыхает тот. — Меня воодушевляешь ты. Арсений уверен, что на этапе сухих губ на чувствительной коже приставания и завершатся, однако оказывается неправ: его настойчиво подталкивают к захламленному столу, и он от изумления слушается, покорно переставляя ноги в оскорбительно удобных кроссовках. К спине настойчиво льнет чужая грудь, к пояснице — мягкий живот, и он как сквозь пелену смотрит, как на столешнице рывком освобождается место — ножницы, секатор, какие-то обрезки падают на утоптанную землю, а его разворачивают и усаживают на шаткую, ненадежную конструкцию, слизывая не слишком активные возражения с губ горячим языком. Опытная ладонь знающе мнет прямо через мягкую ткань убогих треников, лезет под резинку, сжимает поверх трусов, проверяя реакцию. Реакция есть, и Антон сдавленно ухмыляется ему в губы. Арсений зажмуривается, чтобы не видеть самодовольный блеск за толстыми прямоугольными стеклами, и с запозданием радуется, что оставил очки в машине, иначе вместо того, чтобы жадно отвечать на поцелуи, он бы... Впрочем, Антон бы снял свои. Окна звонко дрожат, когда Арсения впечатывают в них спиной и плечами, волосы приятно прочесывают сухие длинные пальцы, а низ живота горит. Он скрещивает ноги, подтягивая Антона еще ближе, и тот, навалившись, хрипит: — Снимай штаны, я ртом... «Колени», — хочет возразить Арсений, но тот, с неожиданной ловкостью распутав его ноги, сам спускает под яйца резинку и наклоняется. Забыв про колени и шаткий, непонятно чем засранный стол под задницей, Арсений едва вывозит обрушившуюся на него ласку. Становится плевать на собственный вид, на некрасивую одежду и дискомфортную тишину, прерываемую только тяжелым сдвоенным дыханием и скользкими звуками, с которыми его член распирает горячий жадный рот. Он судорожно хватается за твердое плечо, неосознанно пытается сжать бедра и крупно вздрагивает, когда чувствует настойчивое давление костяшками под мошонкой. Потом губы запечатывает чужой язык, и привкус собственной спермы растворяется, пока Антон, судорожно спустив собственные уродливые шорты, заканчивает без его помощи. Арсений медленно моргает, пробираясь обратно к реальности сквозь стук крови в ушах, пока довольный своей выходкой Антон приводит в порядок их одежду. Когда он кое-как сползает со стола и пошатывается, обретая утерянное равновесие, тот сам отряхивает его, крутит, как тряпичную куклу, и с теплой ехидцей улыбается: — Ну как тебе дача? Арсений внимательно смотрит на него, как никогда ощущая отсутствие очков на переносице — такие взгляды поверх оправы всегда имеют больший вес. В ушах почему-то снова шумит, и Антон, встревожившись, тащит его наружу. Только выйдя на улицу и жадно глотнув холодного по сравнению с тепличным воздуха, Арсений понимает, насколько там, внутри, было душно. Когда Антон настойчиво усаживает его на незамеченную раньше в кустах узкую лавку, в глазах окончательно проясняется. — Чуть не убила меня твоя дача, — выдыхает Арсений. Тянет руку, хватает жесткую ладонь с крупными костяшками и добавляет, ласково погладив старый бледный шрам между большим и указательным пальцем: — Но в остальном — восхитительно.