кухонное помешательство

На стол рядом садится — запрыгивает, да, — чужая задница. Для верности ещё ёрзает из стороны в сторону, примеряется, прежде чем затихнуть. Смотреть на эту задницу Антон не хочет, — как и, впрочем, на её обладателя тоже. Он пытается делать вид, что очень занят очень важными вещами, — у него запара, посадка полная, официанты летают так, что от сквозняка скоро продует, а этот…Ар-се-ний уселся на столешницу, как будто он у себя дома. Опять в этих колготках своих, которые он почему-то совершенно не в тему называет джинсами, с атласной алой хуйнёй на бёдрах. Антон уверен, что подними он взгляд, наткнётся на огромную прорезь в чужой рубашке. Человека, видно, пуговицы застёгивать в детстве не научили. И не объяснили, что так ходить — как минимум неприлично; а уж на столах в таком виде сидеть… Антона от мыслей отвлекает чужой назойливый кашель. Поднять взгляд на это чудо (спасибо, что сегодня не в перьях) всё равно приходится и, не дожидаясь очевидно последовавшей бы просьбы, Антон на опережение закатывает глаза. — И чего ты, блять? Жопу свою со столешницы убери. — Сколько раз говорить, я не блядь, — приторно-сладко проговаривает Арсений, как будто втолковывает истину не Антону, а маленькому мальчику. — А мне ничего особенного, маленькая просьба. — Чё те надо? — нетерпеливо подгоняет его Антон, переворачивая отбивную на сковороде. — Нарежь мне фруктиков, мой хороший, — тянет Арсений, елейно хлопая глазами и закусывая губу. У Антона непроизвольно зрачки закатываются на другую сторону головы. — Ну чего ты ресничками хлопаешь? Сложно тебе, что ли? Я после выступления голодный, как волк, так бы тебя и съел. Говорит он это ещё до бесячего весело, с придыханием, и таким тоном, будто правда не понимает, в чём проблема. Занимает ещё, по обыкновению, чуть ли не всю столешницу, сдвигает вбок столовые приборы и грязный после отбивных молоток. Антон кипит точно также, как суп на плите. — С хуёв ты опять ко мне прицепился? — игнорируя последнюю реплику, цедит Антон, беря молоток в руку, чтобы им отодвинуть бедро Арсения в сторону. Тот обиженно складывает ногу на ногу и показательно отряхивает штанину. — У меня заказы горят, а ты тут ещё… — Антон неопределённо водит руками по воздуху, — Нарисовался. В ответ ему только хмыкают и обиженно дуют губы, — этот приём Антон уже терпеть ненавидит, потому что Арсений каждый, сука, раз почему-то думает, что его блестящие глазки и припухшие от собственных укусов губы на Антона подействуют. Пока они действуют только на нервы; Антон в другую сторону откладывает молоток. — Ты сделаешь мне приятно, если порежешь, — ещё раз пробует Арсений. — Ниче я резать не буду, у меня аврал. Другого дурачка найди, — отвечает Антон, стеля бумажные полотенца на тарелку. — И убери жопу со столешницы уже. «И прикройся», — хочется сказать вдогонку, потому что вырез на чужой рубашке непозволительно глубок, а кожа в этом вырезе слишком девственно гладкая. Антон молчит на дикой силе воли. А вот Арсений, кажется, на его слова обижается даже. Правда, возможности полюбоваться раздосадованностью на своём лице не даёт, бормочет что-то сильно похожее на: «Ну и хуй с тобой», — и убирает сбежавшую на глаза прядку волос. — Да ну тебя, Шампур, — уже громче говорит он, намеренно выделяя дурацкое к Антону обращение. — Шастун. — Не имеет значения-я-я, — нараспев тянет Арсений, спрыгивая, наконец, со стола. Его рука касается плеча мягко, невесомо, и он оттирает, видимо, невидимое пятнышко с белой ткани. — Лицо попроще сделай, люди потянутся. И снова обворожительно улыбается, сука такая. Антон ведёт плечом, скидывая чужую ладонь, и на Арсения не смотрит, надеясь, что, если проблему игнорировать, она сама рассосётся. Тот понимает наконец-то, что ему бы отъебаться, — вздыхает картинно, хмыкает и лениво разворачивается, чтобы уйти. Сука, но взгляд Антона всё равно скользит по его фигуре — прямой спине, выделенной тканью талии, ожидаемо запачканным джинсам. — Колготки свои отряхни, — бросает Антон, заставляя Арсения остановиться. В голове набатом только: дурак, ну и дурак, зачем… — Так и знал, что внимательный ты только к моей заднице, сладкий, — тут же реагирует Арсений, смотрит через плечо и действительно отряхивает джинсы, даже не проверяя, есть там что-то или нет. Зубы скрипят. Ну сколько раз говорил себе не пытаться оставить последнее слово за собой! Арсений же, как пёс бешеный, по локоть руку отгрызёт, — Антон каждый раз чувствует себя с ним, как на пороховой бочке. Тот, даже отдаляясь сейчас, как будто до сих пор сидит рядом. И Антон не смотрит, вовсе нет, как этот лопух подкрадывается к Журавлю, мацает его за плечо и что-то шепчет на ухо. Через несколько минут у него в руках оказывается целая тарелка фруктов, — добивается своего, зараза, взглядом стреляется ещё, мол, видишь, кому-то не западло. Антон на этот выпад только едко хмыкает и отворачивается, успев заметить только маятником виляющие к выходу бёдра. И вообще, у Антона не фиксация. Ни на бёдрах, ни на заднице, ни на Арсении целиком. Он повторяет себе это каждый день, словно мантру, отбивая очередной кусок мяса, — этот придурок клешнями в голове зацепился, хуй вытащишь. Ещё с первого раза, с их первой встречи, Антон понимает, что просто не будет. Он видит Арсения, когда приходит на смену, — он стоит на сцене, беседуя о чём-то с Позом, их админом, очень активно жестикулирует, то и дело поправляет свои волосы и задорно смеётся, один раз даже смешливо называя Поза «дурачком». От такого чуть глаза на лоб не лезут, а потом повторно, когда он встречается с этим кадром взглядом. Вернувшись в тот день, Антон бы избегал этого до последнего, потому что его так одним лишь взглядом ни разу не пытались раздеть. Это потом он узнаёт, что Арсения наняли взамен Юльки, танцевать вечерами на шоу-программах и вести заказные корпораты. А ещё, по видимому, заёбывать Антона у него тоже прописано в договоре, — то, с каким энтузиазмом он это делает, неподкупно. И теперь раздевающий взгляд кажется лишь маленькой соринкой в глазу, — часто его слова и действия становятся огромным бревном. Антон старается игнорировать. И задницу чужую на столешнице, и недвусмысленные разговорчики, и наглые прикосновения, и — даже — тупые производные от своего имени и не менее тупые уменьшительно-ласкательные обращения. Арсению кажется забавным называть его Шампуром, Шастиком, Антошкой, глупеньким зайчиком и его сладким. Последнее Антон ненавидит больше всего, — особенно то, с какой интонацией Арсений это произносит. Растягивая первую букву, чуть шипя, и так, будто у него во рту всё свело от какой-нибудь и правда слишком сладкой конфеты. Он экспрессивный, шумный и вечно мельтешащий перед глазами, как заведённая юла. У Антона часто от него голова болит, — особенно, если долго смотреть, как он танцует. Сносно, кстати. Антон не то чтобы ценитель да и Арсению в этом не признается, но тот знает толк в своём деле. Заводной и яркий. Антон всегда точно понимает, когда начинается его выступление, — таких аплодисментов никто у них не срывает; они перекрывают даже громкие звуки кухни. И заставляют желать посмотреть. Антон не знает, почему вечно Арсения шпыняет, — бесит он и всё. Улыбкой своей лисьей, прищуром глаз, дурацкой речью, очевидным вниманием. Он такой слишком…наглый и самоуверенный, самовлюблённый идиот, что создаётся впечатление, будто у него стоит на самого себя, — и, если честно, Антон нихуя бы не удивился. — Димк, а, Димк, спасибо тебе огромное, — опять слышится его елейный голосок, и Антон оборачивается на звук. Там картина маслом: подлиза и поплывшая жертва. Тарелка у Арсения уже пустая. — Вот всегда поможешь человеку в беде… — Такому человеку грех не помочь. — Ой, да ладно тебе, — Арсений слабо пихает Журавля в плечо и секундно смотрит на Антона. Облизывается, зараза такой. — Я тебя точно как-нибудь отблагодарю, а пока…работай, работай, а то вон, злой шеф уже дыру скоро в нас прожжёт. Его проворные пальцы поправляют Диме воротник, а глазки как будто блестят, — Антон, застигнутый врасплох, чертыхается, чувствуя, как вспыхивают щёки. — Вот именно, нехуй прохлаждаться, — прокашлявшись, рявкает он. — Посадка полная, а вы хуйнёй страдаете. Попов, выйди из кухни, тебе негде поебланить? — Обожаю, когда ты такой грозный, мой сладкий! — восклицает Арсений. Ну вот опять, сука. — У меня аж мурашки по попе. — Рад за тебя. Съеби, будь добр, не отвлекай поваров. — А я и тебя отвлекаю? — У меня на тебя уже иммунитет. Других пожалей. — Не убедительно, господин Шампуров. И лыбится, посмотрите на него, — Антон для верности замахивается на него тряпкой, наблюдая, как он ойкает и слишком резво отпрыгивает в сторону. Жизнь его, правда, ничему не учит, и он, прежде чем уйти, ребячески подмигивает. Журавль на это всё смотрит скептически и немного обиженно; как же хочется и ему тоже тряпкой по башке зарядить... — Чего уставился? Работай, — придавая голосу больше гневливости, говорит Антон и возвращается к своему изначальному занятию. Блюдо никто за него не засервирует. Оставшийся день проходит всё в той же запаре, но хотя бы без дополнительных помех в виде назойливого бесючего Арсения. Тот, видно, решает дать Антону небольшую передышку и жопу свою больше на кухню не суёт. Антон слышит только его голос в микрофоне, чужие аплодисменты, редкие разговоры поваров о том, что там Арсений снова вытворяет, — хочется закрыть уши ладонями, чтобы всё это не слышать. Вот же зараза вездесущая... Пересекаются они с ним только вечером, когда Антон уже двигается в сторону своего кабинета, чтобы наконец-то переодеться и съебаться домой, а Арсений выходит из служебного помещения, уже переодевшийся. Он говорит по-тупому елейно: «Пока, сладкий, не скучай по мне на выходных», — и уходит. Антон так и не может понять, откуда тот знает про то, что у Антона впереди выходные. Иногда Антон думает, что Арсений — помешанный на сексе маньяк, а всё это время он не зажал его в ближайшем углу только потому, что он ещё и ебанутый, — типа играться с жертвой ему нравится не меньше, чем достигать желаемого. Потому что откуда весь этот наигранно-флиртующий тон, сладкий (тьфу ты) голосок, блядские рубашки и непозволительно узкие джинсы? Будь Арсений менее...раздражающим, Антон бы даже повёлся. Но пока он раздражающий настолько, чтобы Антон хотел его...не видеть в своём поле зрения дольше, чем пару минут. Чтобы эта заведённая юла не кружила по кухне и не флиртовала с поварами, стреляя взглядом тем временем в него, в Антона. Но это, видимо, сложно реализуемое желание, многоступенчатое, которое выполнить Арсению не под силу. У него слишком неуёмные аппетиты и шило в одном месте, чтобы перестать Антона доставать. Чтобы даже допустить об этом мысль. Антон скоро забудет, как тихо и спокойно было до того, как Арсения приняли на работу в их ресторан. Но мечтать о покое не вредно. Тем более, у него два выходных впереди. *** Мечтам, конечно же, не суждено сбыться, и утро начинается паршиво. И впопыхах. Звонит Дима, и сначала его голос спокойный, но уже под конец, — взволнованный и почти умоляющий. Он просит выйти на корпоратив вместо заболевшего внезапно Серёги, позже сердечно благодарит и вскользь, прежде чем сразу же скинуть звонок, упоминает, что сегодня работает Арсений. Вариантов соскочить уже не остаётся, — не хочется никого подводить, — и даже присутствие Арсения не сможет его напугать! Он повторяет себе это по пути на работу, — пока сидит за рулём, пока барабанит по рулю в пробке, пока паркуется. Ровно до момента, как заходит в ресторан и видит чужую вихрастую макушку. Арсений уже во всеоружии, и стоит только позавидовать его умению выглядеть не убитым в любое время дня и ночи, — на нём чёрная рубашка, классические брюки и такая же чёрная повязка на бёдрах. Он сидит на сцене и что-то втолковывает Кириллу, который двигает туда-сюда свет. — Кирюша, мальчик мой, ну левее, — слышится его голос, — нежнее двигай, ты слишком резко. Антон успевает заскочить на кухню раньше, чем на него обратят внимание, — напарываться на такое настроение желания нет. Какие-то нежно, резко, — сюжет для низкобюджетного порно; Антон в полной тишине хмыкает себе под нос, уходя в кабинет. Много, слишком много раз он умолял себя не выходить на работу в чужие смены…слишком. Арсений находит его на кухне через час, когда Антон возвращается с приёмки поставки продуктов. Видимо, доебал Кирилла до конца, раз ебало такое довольное, когда он прибивается бедром к столу. — Антошка-а, — тянет Арсений. — Ты вместо Серёги сегодня? — А ты его тут наблюдаешь? — Как тебя увидел, так больше ни на кого смотреть не могу, — заговорщическим шепотом говорит Арсений, как будто делится с Антоном великой тайной. Тут даже тяжело вздохнуть не получится — прикопается же. — Ты опять собрался по кухне слоняться? — вместо того, чтобы отреагировать, Антон спрашивает что-то более-менее нейтральное. Арсений, как обычно, по его играм не играет. — Конечно, — кивает он. — На тебя смотреть буду. — Смотри, чтобы глаза не высохли от усиленного смотрения. Смех у Арсения мягкий, временами звонкий, и заразительный. Он вздыхает, придвигается ближе, опаляет дыханием ухо. Первое желание — отлететь, как ошпаренному, но Антон этого не делает. Арсений шепчет: — Я, когда на тебя смотрю, наоборот всегда становлюсь мокрым. Ну точно, блять, маньяк озабоченный. Слюна уходит не в то горло, Антон закашливается, прикрывает ладонью рот и пытается не дать кашлю разойтись, — но не так просто подавить свой ахуй, когда дело касается Арсения. — Арсений, не нарывайся… — А то что, сладкий? Отшлёпаешь? — Иди вон отсюда, — Антон теряет терпение и оборачивается на Арсения рывком, — тот лишь ойкает и игриво закатывает глаза прежде, чем развернуться к выходу. Невыносимый. У него кинк такой специфический, что ли? На то, что Антон злится и отовсюду его выгоняет. А он ведь продолжает, продолжает свой спектакль, — выводит, поддевает, пошлости из своего рта выпускает. Антону бы уже впору на него пищалку нацепить, чтобы не подкрадывался незаметно. Но его неожиданные появления — это полбеды. Когда он уходит из кухни, Антон не может перестать думать о том, настолько же он ожидал эти слова, но всё равно был к ним не готов, — обычно он не говорит так прямо. Теперь же от его слов, кажется, горит ухо, до сих пор чувствуя на себе жаркое дыхание и слыша отголоски этого ужасного «становлюсь мокрым». Нет! Антон совершенно точно не станет сейчас представлять, что он с чужой мокростью мог бы в теории сделать… Сотейник, снятый с крючка, с оглушительным звуком выпадает из пальцев, скачет по полу, привлекая к себе всеобщее внимание. Антон гневно матерится себе под нос: — Да блядская хуета… — приходится с кряхтением опуститься на корточки, чтобы поднять нерадивую посуду. В голове прям звучит Арсово насмешливое: «Что же ты так неаккуратно, сладкий?», и Антон чертыхается повторно. Подняв взгляд, он видит, что на него все смотрят. — Что? Интересно дохуя или заняться нечем? Раздражение копится где-то под рёбрами, и это уже совсем не смешно, — обычно он на своих поваров не кричит и старается сохранять на кухне дружескую атмосферу. Но Арсений выбивает его из колеи каждодневно. Бесит, сука. Пальцы сжимаются на ручке сотейника, и Антон встаёт, секундно разминая ноги, — нужно что-то с этим делать, точно. Но пытаться блокировать мысли об Арсении — это как колоться, но продолжать жрать кактус. Да и невозможно почти ввиду того, что тот вечно маячит своей макушкой где-то поблизости. Не лезет ближе, правда, но Антон уже машинально скашивает на него взгляд, — отрывается от плиты, застывает с тарелкой в руках, один раз даже просыпает соль (слава богу, на стол, а не в блюдо). В общем, не думать не получается, и Антон почти с этим мирится. Тем более, в начале корпората Арсений с кухни исчезает с концами и врезается в сознание только редко доносящимся из зала звуком своего голоса. Без его сносящего с ног флёра становится чуть спокойнее, и Антон занимает себя делами, — ещё полчаса и нужно будет отдавать горячее. С разрозненными мыслями он даже умудряется всё проконтролировать, спасти соус от Диминой безалаберности и отойти на перекур. Даже одним глазком глянуть, как Арсений скачет по сцене. Последнее — чисто случайно и совершенно невольно! Так сказать, просто мимо двери проходил, и в который раз напомнил себе, что лучше на работу в чужие смены не соваться. Антон вообще слишком много раз напоминает себе вроде бы очевидные вещи. Не пялиться на Арсения так долго и задумчиво, на грани с провалом. Не думать о том, как он умудряется напялить на себя эти до жути узкие брюки. Не трескаться лицом с его тупых шуток, — Арсений же его бесит! Внимательней, сука, на кухне быть. Один раз, помнится, отвлёкшись на то, как Арсений вдруг заливисто захохотал с чьей-то шутки, Антон смахнул, разбив, три блюда со стола выдачи. Потом гонял Арсения с кухни ссаными тряпками ещё три недели после, чтобы тот не мешал рабочему процессу, потому что нехуй слоняться где ни попадя и отвлекать. Остыл Антон потом, правда, но сам факт! Когда Арсения нет в поле зрения, таких происшествий не бывает. Ведь одно неверное движение на кухне, одна миллисекунда...и острый нож запросто режет вместо злосчастной петрушки указательный палец. И это даже не метафора, — Антон со вскриком отдёргивает руку, сразу тянет палец в рот, ощущая на языке явственный металлический привкус; перехватывает взгляд Арсения, только что зашедшего на кухню, но тут же отворачивается. Надрез красуется между первой и второй фалангой, и сунуть его в рот не помогает, — достав его, Антон обнаруживает, что кровь ожидаемо не перестаёт идти. Больно ещё, зараза, адски, — Антон ненавидит боль. Он пытается языком зализать ранку, но он явно не собака, чтобы это сработало, и это и не работает. — Еба, сильно порезался? — спрашивает оказавшийся рядом Денис. — Всё нормально, — отвечает Антон, краем глаза улавливая, что Арсений опасно начинает к ним приближаться. — Выкинь всё это нахер, я отойду ненадолго. И Антон не сбегает, нет, он просто уходит в кабинет чуть более быстрым шагом, чем этого предполагает ситуация. Не учитывает, правда, что Арсений, словно кот, проникает во все труднодоступные щели. Он заходит в кабинет следом практически бесшумно, тихо прикрывая за собой дверь, и Антон, повернувшийся на шорох, дёргается. Абсолютно бесцеремонный же человек! Рот было открывается, чтобы указать на это Арсению, но тот сразу же подходит ближе и дёргает палец Антона ближе к своему лицу. — Сладкий, ну что же ты так неаккуратно? — неожиданно нежно спрашивает он, и по ранке в следующую секунду проходится прохладный воздух. — Очень больно? Хочется смеяться с абсурдности ситуации и выгнать Арсения нахер из своего кабинета, но тот выглядит слишком решительным в своих действиях, — Антон слова недовольства проглатывает вместе со здравым смыслом. — А ты как думаешь? — морщась, бросает ему Антон. — Аптечку лучше принеси, лекарь недоделанный. Она в тумбочке. — Для тебя буду хоть медсестричкой, — Арсений снова переключается на свой агрессивно-флиртующий тон и хлопает глазками, отпуская Антонову руку. Его бёдра виляют в сторону аптечки, и Антон определённо смотрит на это только для того, чтобы переключить своё внимание от пульсирующего пальца. Не потому, что эти бёдра ему нравятся. Вовсе нет. — У меня даже где-то валяется соответствующий костюмчик, хочешь, покажу на досуге? Не улыбнуться не получается, — правда, мельком, криво, лишь бы сам Арсений этого не увидел. Он копошится в ящике, ища там аптечку, и что-то бурчит себе под нос. Что именно, Антон не слышит да и не уверен, что хочет, — у Арсения в голове слишком всё непонятно, чтобы желать разобраться. — Ты и так вполне блядски одет, — поэтому говорит Антон. На самом деле, он не знает, зачем это говорит, но вид Арсеньевых бёдер наводит на некоторые мысли. — Да? Тебе нравится? Над ответом Антон думает лишь секунду. — Нормально, — бросает он как можно более похуистично. Судя по Арсовому смешку, провести его не удаётся. — Ладно, над формулировками ещё поработаем, — отвечает он, доставая из принесённой аптечки ватку и перекись. — Садитесь, больной, лечить вас буду. Приходится плюхнуться на диван под внимательным чужим взглядом, — Арсений нависает сверху, смотрит насмешливо, а потом садится рядом. У него бедро тёплое, касается Антонового, и есть огромное желание отсесть подальше, — только Арсений крепко хватается за руку и тянет ещё ближе к себе, как будто между ними не сантиметры, а пару метров точно. Палец пульсирует, уже весь заляпанный кровью, но прикосновение прохладных уверенных пальцев Арсения чуть успокаивает. Пока Арсений деловито мочит вату перекисью, ладонь лежит на его колене, — к слову, таком же тёплом, как и бедро, а ещё остром и идеально лежащем в руке. Тупые мысли, но Антон даже дышать в такой близости с Арсением боится, а тот такой спокойный и как всегда уверенный в себе, что аж тошно. — Пальцы красивые у тебя, сладкий. Такие руки да… — говорит он, промакивая порез мокрой ваткой, но не успевает закончить фразу, потому что Антон сдавленно шипит от боли. — Прости-прости, — Арсений спохватывается и снова дует на палец, пока там пузырится перекись. Выдерживает паузу. — Такие руки да на ночь. Фраза пульсирует на ранке, — Антон фыркает, улавливает чужую мимолётную улыбку. Проталкивает свои шуточки как только может, посмотрите на него, но даже не хочется, если честно, ничего комментировать. Арсений аккуратен в своих действиях — касается мягко, сразу легко дует, чуть ли не целует кожу, и лицо у него сосредоточенное, с изломом бровей и маленькой морщинкой между. И Антон не пялится, нет. Ему просто интересно, что делают с его пальцем, — а вовсе не хочется рассмотреть Арсения так близко. Его длинные ресницы и вздёрнутый половинчатый нос. И…пахнет от него приятно, несмотря на то, что он отвёл половину корпоратива в одного, — в какой-то момент Антон ловит себя на мысли, что Арсений, оказывается, потрясающе справляется с отвлечением от пульсирующей боли в порезанном пальце. — Жить будете, больной, — говорит Арсений, откладывая ватку. — Порез неглубокий. Он копошится в аптечке, находит там пластыри и клеит один на порез — также аккуратно, боясь надавить или задеть. — Спасибо, — благодарит Антон, почему-то не пытаясь выдернуть руку из чужих пальцев. Они друг на друга смотрят несколько секунд, — глаза в глаза, даже не моргая. У Арсения на лице вся его лисья сущность, губы приоткрыты, и он как раз совершенно точно не собирается отпускать его пальцы. Антон дёргает его на себя неосознанно, повинуясь внезапному порыву, и Арсений падает на него. Его тело крепкое, тёплое, пальцы сразу лезут к нему на талию, тянут на себя, — Арсений, тут же всё понимая, с кошачьей грацией забирается к нему на колени, как будто только этого и ждал. Ладони сжимаются на его боках, чтобы он не упал, чтобы прижать ближе, чтобы Арсений выдохнул в опасной близости Антоновых губ. У него дыхание такое…горячее, что Антон больше не в состоянии думать. В голове пустота, на губах искрится желание прикоснуться к чужим — наверняка мокрым от вечного облизывания, мягким и пахнущим каким-то бальзамом. И он себе в кои-то веки не отказывает, тычется в подбородок сначала, в уголок губ, потом — в мокром поцелуе накрывает чужие. Арсений выдыхает, Арсений мягкий и вкусный, и Антон напирает, чтобы сделать их поцелуй глубже, грубее, и ему не отказывают. Только радуются, кажется, отвечают с ещё большим энтузиазмом, поощряющее мурлычат вибрацией на скользящие по пояснице пальцы. Жопа у Арсения — пиздец. Ещё и так кстати туго обтянутая тонкой тканью брюк. Её только и сжимать, мять, наглаживать — бесцеремонно, развязно, почти жёстко. Арсений от этого только чаще в губы выдыхает и ёрзает, распаляя и без того вдруг загоревшееся в теле желание. Боль в пальце окончательно уходит на последний план, — да и какая боль, когда тут такое. Мягкое, пылающее, так сладко выдыхающее в губы. Воздуха не хватает от того, как Арсений выгибается, сам напирает, крутит языком во рту, но позволяет Антону вести, — в самых влажных фантазиях это не представлялось так хорошо. — Что это вы, господин Шампуров, руки распустили? — надломлено, судорожно спрашивает Арсений, стоит только перестать терзать его губы. Он сглатывает тяжело, притирается пахом к животу, дыхание у него совсем сбитое. — Замолкни, будь добр, — бросает Антон, проходясь пальцами по ширинке его брюк. Арсения выгибает, он стонет тихонько, тонко, и как же Антона от этого переёбывает. — А вот стонать можешь в своё удовольствие. — Ты такой щедрый, — фыркает Арсений, тут же срываясь на влажный выдох, когда Антон снова давит на окрепший уже член сквозь брюки. — А ты пиздливый слишком. Бесишь. — Оно и за-заметно. Голос у него ломается, шея откидывается в сторону, предоставляя Антону доступ, — губы тут же примагничиваются к солоноватой коже, проходятся по линии челюсти, слюнявят, целуют. Антону нравится, как тело в его руках подрагивает, становится жарче, пружинистей. Оказывается, Арсений не только на словах такой страстный, — на деле тоже. Отзывается, ёрзает, пальцами сжимает плечи, сцарапывает ёжик волос на задней стороне шеи. И выдохи, выдохи у него такие влажные, губы блестят не только от его же слюны; весь он — в этой мокрости на маленьких трещинках и в плавности изгибов своего тела. Антон не может определиться, что ему хочется сейчас больше, — выводить языком влажные полосы на коже, сцеловывать с чужих губ тяжёлое дыхание или раздражать шею кусачими поцелуями. Пальцы места себе найти не могут тоже. Они хотят быть и на мягкой попе, и на подтянутых боках, и трогать соблазнительный прогиб поясницы, забираться под пояс ремня, чтобы прикоснуться к разгорячённой коже. Хочется Арсения всего и желательно — целиком. Зацеловать, облизать, облапать, все его стоны собрать губами, а удовольствие — пальцами. И чужое желание ощутимо тоже. Взаимное, искреннее, — чувствуется животом, губами, слышится ушами; Арсений его хочет, и даже не нужно задумываться, чтобы это понять. Антон и не задумывается. Напирает, трогает откровеннее, сжимает грубее, отчего сердце в груди бьётся ещё звонче, а кровь приливает туда, куда надо. Становится невыносимо жарко. Вес Арсового тела на коленях ощущается правильно. Только в какой-то момент Арсений начинает егозить и что-то невнятно мямлить, пальцами пытаясь Антона чуть отодвинуть. — Стой, стой, ковбой, — задыхаясь, бегло просит он. — Смазка…смазка есть у тебя?…О господи, погоди же ты, — Арсений никак не может собраться, и тело его, поперёк словам и совсем не уверенным действиям, само льнёт в руки. Но Антон парень порядочный, — его пальцы замирают на чужой заднице, и ради приличия он даже отрывается от манящей шеи и заглядывает раскрасневшемуся Арсению в глаза. — На рабочем месте? Откуда? — Если у тебя нет, то у меня…блять, — ругается Арсений, когда Антон кусаче целует его прямо в линию челюсти. — В…в шкафчике в служебке. — И почему я не удивлён? — облизывая губы, саркастично спрашивает Антон. — Всегда такие вещи с собой носишь? — и сжимает Арсовы ягодицы в ладонях. — Ну когда-то же ты должен был…боже…— его пальцы крепче цепляются за плечи, — сделать хоть что-то. — Давно мечтаешь, чтобы я что-то сделал? — Не делай вид, будто ты этого не замечал, — цокает Арсений. — И не притворяйся, что не думал обо мне. Последнее он шепчет аккурат в ухо, жарко и экспрессивно, не оставляя и шанса возразить, — его губы слюняво проходятся по скуле, целуют, он трётся своей щекой, словно кот, и пальцами массирует шею под челюстью. Вязкая слюна сглатывается с огромным трудом. — Не похуй ли сейчас на смазку? Не пойдёшь же ты со стояком на перевес, — хочет поддеть Антон, но Арсений отстраняется и весело фыркает. Его глаза совсем недобро блестят. — Ну а что такого? Чтобы все увидели, что мы трахаться собрались, — он усмехается. — Ты знаешь, что они ставки на нас делают? — Чего? — Ставки. Трахнемся мы или нет. Услышал случайно несколько дней назад. Понимание не становится удивительным. Возможно, в голове проскакивает что-то вроде секундного замешательства и — немного — злости, но Антона не удивляет это настолько сильно, как могло бы. В любых других обстоятельствах бы удивило сильнее, но, когда ты сидишь, держа в ладонях чужой зад, и дышишь прерывисто отнюдь не от условной пробежки, отрицать очевидное становится глупо. — И какая самая большая ставка? — всё же интересуется Антон. — Двадцать пять тысяч на то, что трахнемся. Это уже я сам спросил. Антон не находит, что на это ответить, — фыркает только. Нормальная такая сумма за самый тупой спор на свете. Узнает он, кто это всё начал... Так, стоп. Кажется, Антон загружается и начинает выглядеть сложно, потому что у Арсения на лице отражается недюжинное сожаление и появляется такое выражение, будто нужный момент был только что бездарно упущен. Он всё так же тяжело дышит, на щеках не сходит румянец, и Антон уверен, что у него стоит так же крепко, как и во время их жарких поцелуев, но — уже не то. Можно бы было надавить, повалить на диван, сделать напор сильнее, и Арсений вряд ли бы ему воспротивился, но неожиданно Антон этого не делает. Он даже не пытается удержать Арсения, который со вздохом слезает со своего насиженного места у Антона коленях. Без жара его тела, его веса сразу становится неуютно, — да и обстановка вокруг тоже разряжается и холодеет. Чтобы потушить спичку, достаточно небольшого дуновения. Арсений рядом пропускает смешок и трёт лицо ладонью. — Да-а, кажется, это знание оказалось слишком ошеломительным для тебя. — На это мне похуй, Арс, — честно признаётся Антон. — Просто всё как-то не так. — Понимаю, — Арсений вздыхает и поправляет перевернувшийся на брюках ремень. И Антон не смотрит на его топорщащуюся ширинку, вовсе нет. — Может, тебя надо было раньше покалечить, чтобы ты начал шевелиться? Ты только скажи. — Хуйню не неси. — Ну да, забыл, что ты у нас тут самый умный, — язвительно шепчет Арсений, вскакивая на ноги. Он отдёргивает сбежавшую наверх рубашку, заправляет выпущенные полы, подтягивает брюки и ладонями трёт шею. — Следов нет? — Нет. Кожа немного красная только, — пришибленно отвечает Антон, не в силах больше смотреть на эту батарейку с бесконечным зарядом. Он даже одежду после неудавшегося секса поправляет как-то...элегантно, что ли. Бесит. — Сойдёт, — говорит Арсений, неожиданно наклоняясь совсем низко, и опирается ладонями на бёдра опасно близко к паху. Его большие пальцы шаловливо надавливают на внутреннюю сторону бедра. — Отложим тогда, сладкий. Думай обо мне, когда салатики свои резать будешь. Как будто бы у Антона есть выбор. Точнее, не так. Как будто Антону этот выбор оставляют. Дверь кабинета хлопает слишком оглушительно, скрывая резвую фигуру умчавшегося Арсения. Обессиленный выдох вылетает сам собой, — резко, почти лишая воздуха, — ладони трут наверняка раскрасневшееся лицо. Щёки горячие, во рту пересохло, стояк неприятно оттягивает штаны, и хочется топать ногами, как ребёнку, которому не достался желаемый леденец, — давно он не хотел кого-то так сильно, до звенящих яиц и тяжело бухающего в груди сердца. Пальцы пульсируют от фантомного на них ощущения Арсовой кожи. Бёдра чувствуют на себе недавнее прикосновение, и это уже совсем не смешно, — скорее грустно и неожиданно одиноко. Но Арсений прав — совсем не время заниматься сексом, когда за дверью буквально с десяток человек, так и желающих, по-видимому, это обсудить. В моменте это не казалось таким неуместным, и Антон, если честно, думал совсем уж не мозгами. И если бы Арсений первым не слез с его колен, известно, конечно, чем бы всё закончилось, — неизвестно только, что бы о них потом говорили. Поэтому Антон выдерживает приличную паузу после ухода Арсения, пытаясь привести себя в нормальный, не возбуждённый, вид. Это оказывается сложнее, чем кажется, потому что на губах до сих пор привкус Арсения, в носу его запах, в мыслях — воспоминания о сдавленных выдохах. Один Бог знает, каких усилий Антону стоит всё это переварить и сделать так, чтобы опадающий стояк по первости не было видно под кителем. На кухне ничего не меняется, и его даже (какая удача) не встречают насмешливыми взглядами, которые бы говорили, что все присутствующие в курсе, чем они там с Арсением занимались за закрытой дверью. Антон, правда, теперь всматривается в каждое лицо чуть пристальней, пытаясь понять, кто же первый додумался устроить игру на тотализаторе на его, сука, кухне! Да ещё и сделать их с Арсением главными участниками. Никогда бы Антон не подумал, что их взаимодействие можно истолковать...так, но теперь это секретное знание не даёт ему покоя. Денис, вон, как-то слишком ехидно справляется о его самочувствии, Дима спрашивает, чего это Арсений такой довольный выбежал — ему явно понравилось смотреть на твои страдания, — а Максим замечает, что на пальце чуть поехал пластырь и советует пока в перчатках поработать. Антон думает, что это пиздец, — они все как будто в курсе, что происходило там, в кабинете, и уже пересчитывают свои денежки, заработанные на его же проёбе. Приятном проёбе, к слову, да таком, что губы до сих пор покалывает от страстных мокрых поцелуев. Поздно думается о том, что они могут выглядеть покрасневшими и распухшими, наталкивающими на определённые однозначные мысли, но уже поздно пытаться что-то изменить. Вроде все всё ещё не смотрят косо...нужно только сделать уверенный вид, будто так и надо. Самого Арсения, кстати, не видно и не слышно, из зала доносится только музыка и громкие голоса гостей, и остаётся только догадываться — он съебался в зал или тарится где-то по углам, чтобы не попадаться на глаза. Им обоим бы остыть, а Антону ещё и свыкнуться с мыслью, что мельтешащая вечно жопа Арсения его всё же больше возбуждает, чем бесит. Задач остаётся совсем немного под конец официальной части корпоратива, а не покладая рук пока работают только офики, — Антону, к большому сожалению, не удаётся отвлечься от своих до крайности неприличных мыслей. От отчаяния он уже начинает натирать столешницу до скрипа, предварительно натягивая на руки узкие чёрные перчатки, которые неприятно сначала давят на свежую ранку. Нужно чем-то заняться, чтобы убрать это неуютное ощущение незавершенности в груди, — а ещё понятное, но нереализуемое сейчас желание и иррациональную злость на самого себя. Немного на Арсения ещё, конечно, но больше на себя, — что он, оказывается, всё-таки достаточно мягкотелый, чтобы повестись на узкие джинсы на красивых бёдрах. Ладно. Арсений привлекает не только этим. Но нужно же зацепиться за что-то менее духовное, чтобы извести себя за недальнозоркость лобызания на рабочем месте… Возможно, что он ещё долго продержался. Привычная монотонная работа успокаивает и заземляет, но ещё чуть-чуть и Антон сам начнёт надраивать посуду, — мойщики, конечно, рады будут, но все остальные точно почувствуют неладное. Обычно в такое время Антон уже не вылазит из кабинета, скрываясь за особо важными делами (но на самом деле просто ебланит, пользуясь своим положением), что само нахождение здесь в конце рабочего дня может вызывать некоторые вопросы. Но правда, Антон не сможет там находиться! Только не сейчас, когда воспоминания так и норовят недвусмысленно оттянуть штаны. Приходится отвлекать себя рандомными действиями, чтобы не думать об Арсении, и в какой-то степени это даже получается. Всё равно, когда время корпоратива начинает двигаться к завершению, кухня уже сворачивается, — со всех сторон только и слышится, как все заебались и хотят поскорее свалить домой. Антон тоже хочет. Больше не из-за усталости, а из-за того, что ему явно нужно оказаться подальше от источника своей эмоциональной и физической нестабильности. В идеале — как можно скорее. Порубиться в плойку, выпить парочку-другую банок пива. Подрочить — как вариант. Только строго-настрого запретить себе уплывать мыслями в сторону одного очень бесячего (своей сексуальностью) человека. И чёрт бы побрал этого Арсения, правда, потому что фоново не думать о нём один хрен не получается до конца смены, — особенно, когда он где-то поблизости витает, как назойливая мошка. Антон со своим положением почти мирится. В самом деле, они работают вот так — в глупых детских перепалках и стреляющих глазках — уже около года, Антон привыкает и к шуму Арсовому, и к его чуть ли не ослепляющему, но всё равно дурацкому взгляду. Но они никогда не заходили так далеко в своих взаимодействиях, поэтому Антон так далеко — в своих мыслях. Даже не замечает почти, как шум из зала потихоньку стихает, официанты начинают громче переговариваться между собой и материться, а вереница грязной посуды на мойку стекается бесконечным потоком. Это то самое время, когда можно уйти на перекур — одной сигареты, второй, — и, сидя у служебного выхода, прощаться с каждым уходящим домой человеком. Кто-то из парней ненадолго присоединяется к нему, жалуется на отваливающуюся под конец смены спину, кто-то сразу же отчаливает домой. Минут через сорок в ресторане никого не остаётся, кроме, собственно, него самого. Обычно Антон сам в это время уже заваливается домой и, сидя на диване в гостиной, ест поздний ужин. Но сегодня же всё через жопу, начиная с самого пробуждения, поэтому ничему уже удивляться не получается. Кроме, разве что, внезапно незакрытой двери в свой кабинет. Подходя к ней, Антон чувствует странное трепещущее чувство в груди, — он помнит, что закрывал дверь, когда выходил, но теперь она оказывается приоткрыта. Приходится секундно помедлить, чтобы сбросить внезапное ощущение неправильности, прежде чем зайти внутрь. Ну конечно. Кто же ещё. И Антон мог бы сказать, что всё же удивлён, что растерян или, возможно, даже начинает злиться, но чужое присутствие вовсе не вызывает внутри эти чувства, — Антону, становится скорее…любопытно? Ведь можно было подумать, что Арсений захочет вытворить что-то похожее, — выждет момент, запрыгнет на стол, сдвинув вбок все лежащие на нём листочки, ручки…он точно, точно коварно хочет развить в Антоне фетиш на себя, сидящего на столе. Спасибо хоть, что не скидывает всё на пол в приступе неимоверного желания выебнуться. Ноги у него ещё длинные, тонкие, выгодно выделяющиеся в приглушённом свете, — стоит только надеяться, что сглатывает Антон не настолько громко, чтобы это услышать. — Кисунь, пока тебя ждал, чуть не состарился, — ворчливо говорит этот игривый как обычно придурок. — Ты там всю пачку скурил, что ли? — Что ты тут вообще забыл? — Подумал, что ты страшно по мне скучаешь, — он меняет положение ног, в его упругие бёдра сильнее впивается джинса, и он чуть наклоняется вперёд, ставя ладони между бёдер. Переодеться ещё успел? Менее блядски его прикид всё равно не выглядит. — Ну скажи, давай, думал обо мне? Его взгляд — исподлобья, внимательный, лисий, слишком завораживающий, чтобы на него не повестись. Как будто гипнотизирует, пригвождая Антона к полу, и Антон понять не может, куда делось всё его красноречие, — он так упорно на протяжении года гонял Арсения по всей кухне, чтобы сейчас оказаться вот в этом моменте. Совершенно, оказывается, безоружным. — Хотел ли ты продолжение банкета? — с усмешкой на губах спрашивает Арсений тем временем, совершенно не стесняясь повисшей тишины. — Скажу по секрету, один гость остался жутко неудовлетворённым. Хоть в чём-то Антон с ним согласен. Смысла отвечать нет. Да и если Антон сейчас откроет рот, из него не вылетит ничего членораздельного, — только раздражённое своей же реакцией пыхтение и бессильный выдох. Поэтому Антон не отвечает. Это вообще бесполезно. У Арсения такое насмешливое выражение лица, такая недвусмысленная поза, слишком узкие джинсы и непривычно свободная футболка с вырезом, открывающим ключицы. Поэтому Антон не отвечает. Он молча подходит ближе. Места меж разведённых бёдер достаточно, даже, на Антонов вкус, слишком много, и Антон делает единственно логичное — кладёт ладони на потрясающе упругие ягодицы и рывком притягивает Арсения к себе. Слышится сдавленный писк и скрип деревянной поверхности под Арсовыми джинсами. Это правда лучшее, что Антон когда-либо слышал. — Прям здесь? — хрипит он, беглым взглядом окидывая горячую донельзя картинку перед собой. Пальцы этой картинки шустро оказываются на груди. — До дома не дотерплю, — честно признаётся Арсений, принимаясь нетерпеливо расстёгивать пуговицы у Антона на кителе. — Все уже разошлись, не переживай, твой образ грозного шефа не пострадает. — Нет у меня никакого образа. — Ага, а тряпками ты в меня для удовольствия кидаешься? — посмеивается Арсений, расправляясь с последней пуговицей, и требовательно проводит по плечам под кителем, чтобы Антон его скинул. Кто Антон такой, чтобы сопротивляться? — Это для профилактики. А то ты слишком… — приходится чуть притормозить, чтобы правильно подобрать слово, но Арсений нетерпеливый и на словах тоже: — Какой? — сразу же спрашивает он. — Наглый, — хмыкает Антон. Арсений его смешок зеркалит. — Кажется, что тебе это по душе. Спорить кажется бессмысленным, — слова против всегда вызывают в Арсении нездоровый азарт доказать обратное. А сейчас его глаза горят ещё ярче, чем когда Антон выгоняет его из кухни, и Антон подозревает, что у него самого с этим дела обстоят не лучше, — Арсовы пальцы уже во всю хозяйничают на груди, ползут по животу, задирают майку. Они у него прохладные, но до мурашек приятные, а прикосновения пружинистые и игривые, как он сам. Антон чувствует, как в животе сладко стягивается узел. В следующую секунду Антон уже сцеловывает с губ Арсения очередной наверняка остроумный комментарий, — прямо с приоткрытых, влажных губ. Как же Антону, оказывается, нравится их целовать, — до смешного. Особенно с осознанием, что они в данный момент ничего глупого не смогут ему сказать. Арсений отзывается жарко, жмётся ближе, притягивает пальцами своими невозможными за шею и заключает в ловушку своих ног. Это только распаляет, подстёгивает, — Антон покусывает чужие губы и забирается языком в жаркий рот, не встречая никакого сопротивления, потому что Арсений лишь выдыхает судорожно и шире раскрывает рот. — Это половник у тебя в штанах или ты так рад меня видеть? — хмыкает Арсений на выдохе, прерывисто, стоит только отстраниться, и слизывает со своих губ влагу слюны. Зрачки у него хаотично бегают по Антоновому лицу, расширенные и немного устрашающе-бешеные, а щёки соблазнительно краснеют пятнышками. За такой вид Антон готов ему простить любые тупые шутки. — А у тебя в штанах тогда что? Микрофон? — зубы почти ласково кусают под челюстью, вынуждая Арсения запрокинуть голову и вздохнуть. Какой же он всё-таки...чувствительный, льнущий к любой незамысловатой ласке; Антон готов вечность вылизывать его шею, лишь бы Арсений не переставал томно дышать и отрывисто крутить бёдрами, чтобы оказаться ближе. — У меня? — Антон прям слышит, как тот облизывает свои губы. — Нет. Я как раз-таки рад тебя видеть. Такая правда возбуждает намного больше иногда слишком изощрённого Арсового флирта, подкупает и вынуждает сердце стучать ещё громче и быстрее, — Антон вдавливает свои губы в губы Арсения, целует мокро и сразу глубоко, пальцами обеих рук зарываясь в чужие непослушные волосы. В какой-то момент он чувствует, что так сильно напирает, что Арсений оказывается практически лежащим на столе, — очевидный шорох бумаг и грохот письменных принадлежностей доходит до слуха с опозданием в пару бесконечных секунд. Это точно наваждение, Арсений что-то с ним сделал — очаровал, загипнотизировал — Антон не может остановиться целовать его губы. Слюна скапливается в уголках, сразу же слизывается, чтобы натечь по новой, ещё быстрее, подтекая на подбородок, а руки беспорядочно шарят по телу, — с нажимом, задирая чужую ненужную сейчас футболку, сцарапывают ногтями судорожно вздрагивающие мышцы живота. Расстегнуть пуговицы Арсовых джинсов становится задачкой со звёздочкой, — хотя бы потому, что Арсений слишком…активный. В каждом своём движении — нетерпеливый, жадный…до мелочей, жаждущий и напирающий. Его наверняка изнутри распирает от удачности собственного плана по сведению Антона с ума. По крайней мере, Антон так себя ощущает, — будто сорвался,дорвался,растерял остатки своих тормозов, капая слюнями на чужие бёдра. К слову, совершенно невозможные, сияющие уже через пару мгновений своей белоснежной кожей. С ума сойти, Арсений на его рабочем столе сидит голой задницей и жмётся к Антону ближе. Наверняка Антон умер и воскрес, раз эта картинка — не в голове, а вполне себе настоящая, дразнит своей реальностью и надуманной себе же невозможностью. И даже первый стон, срывающийся с Арсовых блестящих губ, не развеивает иллюзию, а только её подкрепляет, — стон этот гортанный, судорожный, ещё совсем тихий, но мутит Антону рассудок похлеще всего остального. Чужой член в руке дёргается, — Антон чувствует влагу между пальцев. Бёдра вскидываются, Антон ловит губами уже более оформленный стон, когда размазывает смазку по члену, — Арсений сразу по ощущениям становится более покладистым и мягким. Касаться его вот так — лучше, чем в любом температурном сне, в любой неосторожной фантазии, в любом смелом предположении. Перед глазами пролетают все собственные глупые отговорки — да что они в этом танцоре нашли, да у него ни вкуса, ни ощущения прекрасного, только чопорная, показушная вульгарность; он только и умеет, что жопой крутить. Да, вполне себе незаконно привлекательной жопой, Антон. Да, ты остаёшься в тотальном проёбе. Но смириться с этим получается на удивление быстро — ещё бы, когда у тебя в руках змейкой извивается пыхтящее от возбуждения тело. Сложно думать, соображать, определиться, что ты хочешь сделать с ним в первую очередь, но смириться, что ты всё-таки один из тех, кто пал пред его чарами — легко. В конкретную минуту, сейчас. Неожиданно хочется облизать его всего, с головы до ног? Да. Выжать из него молящие, судорожные стоны и беспорядочные слова? Как можно больше. Ртом сделать ему хорошо? Разложить на столе так, чтобы у него дрожали колени? Сильнее, чем мишленовскую звезду. Ничего Антон так в жизни не хотел, как сейчас, — чтобы Арсений в своих стонах удовольствия чуть ли не захлебнулся. В ладони пульсирует его член, Антон надрачивает неспешно, насыщаясь ощущением мягкой, влажной кожи под языком. Его шею пора записать в личный Антонов фетиш…шею, бёдра, ягодицы, сильные руки… Всё записать, разом, чтобы потом попрекать себя тем, что так долго медлил. Пальцы Арсения скребут по чуть отросшему ёжику волос, его бёдра напрягаются, а воздух между ними совсем душный, спёртый — один на двоих. Вот так закончить — хуйня идея, Антон собирается проверить танцора на прочность за его невыносимый характер, то и дело ослабляя хватку ладони. Ловит из-за этого всхлипывающие маты ртом, на очередной раз милостливо спрашивая: — Что тебе нравится? — он хрипит Арсению в шею, совсем не успевая делать полноценные вдохи-выдохи. Арсений от горячего дыхания на своей коже только сильнее дрожит. — Мне? — наигранно удивлённо переспрашивает он с опозданием в бесконечные пару секунд. — Член в заднице. Но мы сейчас не в тех обстоятельствах, — он дышит тяжело, без конца облизывает свои губы, и глаза Антона маниакально следят за каждым движением этого длинного невозможного языка. От слов крутит в животе. — Давай без проникновения, хватит надо мной издеваться. В ладонь настойчиво вкладывают бутылёк, — Арсений хитро смотрит, настойчиво пропихивает свою волю, не оставляя Антону не единого шанса на спасение. Его голос совсем мутит рассудок и перечёркивает здравый смысл, и Антон вообще не уверен, что когда-нибудь смог бы сделать это с кем-то другим, кроме Арсения. Это же не гигиенично, запарно, совершенно не к (рабочему, мать его) месту, но Антон не может отказать чужим желаниям, — не когда на него смотрят вот так, гипнотически, жадно, решительно. И кто тут ещё над кем издевается?! Даже не начав думать, Антон уже знает, что вот ему — Арсению, — он никогда не сможет больше отказать. И нарежет ему даже блядские фрукты в запару, если вдруг (когда) он снова попросит это сделать. — Спиной ко мне тогда, — не узнавая свой голос, проговаривает Антон, смазанно видя расцветающий на губах Арсения полу-оскал. — Ладони на стол. Думаю, ты и сам знаешь. — Думаешь, у меня много опыта? — По тебе угадывается. — Может, это я так шифрую сексуальную неопытность? — На столе у меня ты тоже шифруешься? — Часть плана, — небрежно в итоге бросает Арсений, соскальзывая голой задницей с гладкой поверхности стола. К слову, жопа у него тоже гладкая, и получается некоторый гладкий симбиоз — Арсений очень очаровательно переступает ногами в чёрных носках по полу и совершенно незаконно горячо выпячивает задницу, повернувшись к Антону спиной. Всё, как и велено, — ладони крепко упираются в стол, и голова, кажется, совсем уж покорно склоняется вниз. Он поджимает ягодицы, скрещивает ноги, и — блять — это действительно происходит? Пальцами огладить окружность бёдер, прерывисто вздохнуть, так, будто еле-еле хватает кислорода на этот жалкий вдох, проморгаться, будто это всё нереально. Арсений чуть виляет задницей — во рту собираются слюни, готовые тут же запачкать белоснежную кожу. Арсений оборачивается и стреляется ну-чего-ты-медлишь-взглядом — Антон осознаёт, насколько сильно от перевозбуждения у него звенят яйца. Смазка холодная, Антон греет её меж пальцев, чтобы почти истерично, нетерпеливо и судорожно, размазать её по сухой пока, такой притягательно гладкой промежности. Арсений вообще хоть где-то не идеальный? Бесит. Он вздрагивает мелко, шумно вздыхает, и Антон слышит, как облизывает свои губы, но —подставляется. Член легко скользит между ягодиц, там тесно и жарко, Арсений сжимается прямо со знанием дела, — и как только Антон жил без этого столько времени. Без плавных толчков, без ощущения мягкой кожи под пальцами, без задушливого, влажного дыхания. Оказывается, Антону это было нужно. Увидеть этот прогиб вот так, близко, почувствовать — под пальцами. Надавить, прогнуть ещё сильнее, сжать. Арсений же отзывчивый такой, пластилиновый почти, шумный — пиздец. Ему бы кляп в рот, чтобы слюна текла по губам, подбородку, затекала на шею, чтобы он ей давился и глазами своими невозможными умолял. Чтобы Антон сжалился над ним позже, дал ему то, что тот так жаждет, утолил его голод, чтобы его бёдра пробила оргазменная дрожь, а он сам в моменте позабыл не только выебоны свои вечные, но и собственное имя. Он сейчас шепчет так беспорядочно, откидывает голову в сторону, подставляя шею под хаотичные поцелуи, зализывания, простое, но промурашивающее дыхание, снова называет Антона сладким и просит не останавливаться. Не остановился бы Антон сейчас даже если бы у него с сотейника соус выкипал нахрен. Антон дрожащими пальцами лезет под мошонку, нащупывает чувствительное, — чужой всхлип только ласкает слух. Арсений охает, падает головой вниз, так, что подбородок точно вдавливается в грудь, и явно дышит только ртом — хватает им воздух, каждый раз вздрагивает, стоит пальцам надавить ещё сильнее. Даже представлять страшно, каким он становится, когда его трахают полноценно, — но Антон хочет думать, что когда-нибудь обязательно сможет это проверить. Пока он проверяет только своё же тело на выдержку, — сколько времени ему нужно, чтобы кончить от самого горячего человека, которого он только видел в своей жизни. Горячего, но временами, сука, невыносимого. Наверное, именно это и делает его ещё более желанным. Ладонь быстро перемещается на чужой член и дрочит отрывисто, — Антон по-джентельменски уступает первый оргазм Арсению, лишь бы почувствовать, как тот ещё сильнее сжимает в плену бёдер член, как мелко дрожит, и услышать, как тот мягко стонет на несколько тонов громче прежнего. Этого вполне хватает, чтобы наконец-то отпустить себя в этой гонке за сдержанностью, — Антон кончает, заляпывая чужую поясницу, видя перед собой только взмокшую изящную спинку и завитки влажных волос на загривке. Ебануться можно. Они всё-таки трахнулись. — Мне только что стали должны тридцать кусков, — хрипло, на выдохе, произносит Арсений, пока Антон пытается дыхание своё неровное восстановить. Смысл его слов доходит с опозданием, потому что в ушах до сих пор шумит. Какие куски, какие долги, о чём он вообще? Антон, вон, думать ни о чём другом, кроме как о виде собственной спермы на Арсовой пояснице, не может, а тот уже умудряется сменить тему. Поворачивается ещё так хитро, прищуривается, и, видимо, не уловив во взгляде Антона ни намёка на мыслительный процесс, коротко цокает. — Ну ладно, не смотри на меня так, кисунь. Выигрышем не поделюсь. Шестерёнки крутятся со скрипом, хочется истерично хохотнуть — ну не дебил ли? — Это ты начал этот тупой спор, и сам же мне о нём проболтался? — поэтому спрашивает Антон. — Ебанутый? Вид у Арсения такой, будто он по-настоящему оскорбляется Антоновым скептицизмом на его великолепную затею, но Антону просто этот мир уже абсолютно понятен, — особенно эта нездоровая тяга Арсения сделать какую-нибудь ёбнутую пакость. Расслабленное после хорошего оргазма тело не испытывает по поводу новой информации ни капли раздражения. Сейчас бы только салфетки влажные где-то найти… Он только пожимает плечами и говорит: — Я оскорблён до глубины души, Арсений. С тебя приватный танец и, желательно, в костюме медсестры. Ты ж говорил, у тебя есть. Чужие глазки слишком ярко вспыхивают в удовлетворении. Добился своего. Пиздюк.