lovehatesexpain

Начинается череда таблеточно-горьких дней. Ровер более никто не жалеет. Скар отсутствует на месте. Доктора и учёные делают с ней всё, что захотят; такому обращению способствует энергетический потенциал Ровер, который — тварь — засиделся в ней что магма в кратере спящего вулкана, его непременно нужно из Ровер как-нибудь достать. В ход идут самые незаурядные способы — они с каждым разом всё больше напоминают пытки, честно говоря. И за всё это время Ровер споили целое химическое море, препараты влияют на неё очень и очень плохо: Ровер блюёт целыми цистернами, которые, в свою очередь, могут тоже сложиться по объёму в своё собственное море. В блевотное море; Ровер, в конечном итоге, начинает тошнить не только от препаратов, но и от самой себя (сколько можно блевать?!), а ещё от докторов и учёных, пропади они все пропадом. Их не останавливает даже то, что организм Ровер начинает отторгать целые куски; они сказали что-то типа: «это не критичная потеря, органы всё ещё функционируют, а значит, госпожа Ровер, не о чем беспокоиться». Ну естественно, мудак. Это же не твоё тело расслаивается изнутри, не твоё тело болит так, будто во внутренностях залегли ножевые ранения без возможности отключения кровотечения. Ровер сглатывает теперь не слюну, но сгустки крови, которые, как скалолазы, то и дело взбираются вверх по отвесной линии её пищевода; вся еда Ровер отныне приправлена солоновато-кровавым соусом. Ещё её режут. Зашивают потом, конечно. Ровер частенько видит свои вены. Ровер знает, какая же под шкуркой она цветная. В восприятие Ровер лица всех докторов и учёных со временем слиплись в один большой ком из кожи — он то и дело кружит вокруг неё, когда она оказывается на операционном столе. Огромная полимеризационная лампа, в свою очередь, заменяет ей луну; когда она всходит над головой, Ровер понимает — пора спать. Ровер такие моменты очень нравятся: не быть приятно, а что уж там наворотят с её телом в очередной раз — это проблема будущей Ровер, как жаль, что ничего с той стороны длится всего лишь миг, когда с этой проходит почти шесть часов. Как-то раз всё становится совсем плохо — Ровер проявляет любопытство. А ещё преисполняется праведным возмущением: с какой стати им всем можно ковыряться в её теле, обнажать вены, а ей самой, владелице этого тела, этих вен, — нет? Несправедливо, считает Ровер, она умыкает скальпель, пока никто не видит; она хочет не быть уже насовсем, потому что слишком больно, слишком одиноко и нет даже ебучего Скара, который бы отвлекал её своими выкрутасами от тщетности бытия в виде генномодифицированной коровки, ведомой на убой. Прикольно, да? Ровер так сильно его не выносит, но Ровер думает о нём больше, чем о чём-либо ещё. Она пропитана Скаром, вот, пожалуйста: он у неё под кожей, в венозных лабиринтах, в мышечной толще; он — судороги, приступы и панические атаки в теле Ровер. Это всё — его детища, его продолжение, этот ублюдок незаконно присвоил себе всю Ровер без какого-либо стеснения. «Я твой наставник, дорогуша». И что? Это даёт тебе право швырять меня по всем плоскостям, ломать мне кости и пропахивать землю моим носом?.. Или, быть может, это дозволяет тебе тереться об меня невзначай, пока ты превращаешь моё тело в поле боя, жаться своими рёбрами к моему повреждённому корпусу, чтобы я слышала, что же там за ними, а ещё, а ещё… Много всего. Но самое тяжкое преступление Скара — это посягательство на сны Ровер. Скар по-хамски занял всю территорию её бессознательного; Ровер, закрывая глаза, проваливается туда, где нет дна, но есть Скар-Скар-Скар. Захлёбывается им. Кошмар. Словом, Скар так себе наставник. Но Скар пропал. «Какого чёрта ты опять исчез, твою мать?» «Что, снова нашёл себе мальчика на поебаться, да?» — ревность злость жуёт сердце. «Ну и пошёл бы ты нахуй. Пошёл бы. Ты. Нахуй. Теперь посмотрим, что тебе скажут главнюки на смерть ключевого элемента — меня». Да, перед тем, как пустить себе кровь, Ровер думает: хочу попортить тебе жизнь, тварь. Забавно! Раньше она до грудных колик желала, чтобы Скар был жалким, а теперь — чтобы жалел о том, что не был рядом. И господа учёные действительно сделали что-то невероятное: теперь даже компания Скара — ага, того самого Скара, дважды чуть не убившего Ровер, миллион раз покалечившего её в процессе обучения, — куда приятнее для самой Ровер, чем все они вместе взятых. Довели, суки. Ладно. Начали. Ровер запускает процесс обескровливания собственного организма, она с отстранением замечает: не так больно, как то, что с ней делали накануне. Тепло собственной крови даже приятно, оно котёнком ласкает кожу, правда, Ровер через довольно короткий промежуток времени перестаёт чувствовать и это. О, бедняжка, она увядает, как цветочек, оставленный на морозе, а небытие подушкой ложится ей под голову… — … Ровер хорошо ровно несколько мгновений — потом её вновь затаскивают в жизнь. Делает это медбрат без языка: он связывает вены Ровер заново с помощью медицинских инноваций, накачивает её донорской кровью, а потом ругается на языке жестов. Ровер не уверена на все сто процентов в своём вольном переводе с глухонемого, но, кажется, медбрат назвал её дурёхой, а ещё пожаловался, что из-за неё он может лишиться места. Бедняга. Ровер же внемлет всему этому без какого-либо энтузиазма, вмёрзнув в сугробы больничных покрывал. Вот так вот. Одного Ровер всё-таки добивается: доктора и учёные ненадолго оставляют её в покое. — Кажется, это одно из побочных действий — суицидальное поведение, коллега. — Снизить ли дозу? — Думаю, нам стоит отказаться от этого препарата вовсе — он не оправдал наших ожиданий, — «Вот это да», — не без сарказма думает Ровер. — «Никто ведь и подумать не мог». — Так и запишем. У нас есть препарат на замену, он, правда, тоже экспериментальный. Нет никаких гарантий, что эксцесс не повторится. — Тогда нам стоит перестраховаться. А перестраховываются господа учёные следующим образом: они вживляют Ровер чип под кожу, а чип, в свою очередь, заныривает так глубоко, что придётся перерыть всю плоть, чтобы добраться до него. У чипа есть одна задача: заблокировать в Ровер любые побуждения в сторону самоубийства; по первому времени придётся помаяться от дереализации, поплутать в узком коридорчике меж сном и явью, а ещё свыкнуться с тем, что всё человеческое ей тоже будет временно недоступно — слишком сложно, для перестраивающегося под влиянием чипа мозга. Ровер чувствует: её серое вещество этим недовольно. Ровер отныне прописана в медицинском отсеке, как и положено любой лабораторной крысе. Ест через «не хочу». Предоставляет своё тело науке. Не спит, но и не бодрствует. А ещё Ровер коллекционирует злость; злость такая же невнятная, как и весь окружающий мир — она немного и про «то», и про «это», но не про что-то конкретное в целом. Ровер даст ей волю тогда, когда чип в ней освоится. «…глупые учёные…» «…глупая больничная еда…» «…глупый Скар…» Он так и не объявляется; Ровер психовала бы, если бы тот отдел мозга, отвечающий за агрессивные реакции, не был закрыт на ремонт. «Ну не помер же он, да?..» Ровер хочет пить. Или писать. Она пока не определилась. В любом случае, Ровер опускает голые пятки и шлёпает сначала в одну сторону, а потом в другую — туда, где находится пресная вода, заботливо заготовленная медбратом. Добывает, собственно, воду. Шлёп-шлёп-шлёп — возвращается назад; бухается в кровать. …Скар пробуждается: кто-то наваливается на его поломанные в щепки рёбра. У этого кого-то не слишком-то большой вес, костлявая конституция тела, а ещё холодные пятки, впутавшиеся куда-то меж ступней самого Скара — зябко, к несчастью, штанины больничного одеяния едва ли дотягиваются до ахиллова сухожилия. Скар пытается осознать себя через ощущения кожных рецепторов и внутренние повреждения. Первое умозаключение: Скар однозначно жив, потому что у мёртвых т а к болеть не может; второе: он точно спит, ведь рядом с ним та, кого меньше всего ожидаешь увидеть в своей кровати. Но обо всём по порядку. Причины умереть у Скара были вполне себе весомые: его подрывало, рассекало чуть ли не надвое, а ещё, кажется, на него прилёг фасад аванпоста — оттуда и гранитное крошево вместо рёбер, всё, словом, пошло наперекосяк. Но Скар не был бы Скаром, если бы последнее слово осталось не за ним: Скар устроил им всем парад сверхновых в условиях планеты Соларис-III. Бедняги даже сообразить не успели: куски мяса слетели с них быстрее, мозги же расплавились в черепной микроволновке. Скар, что ж, гордится собой, а вот Старшие им, забегая наперёд, — не очень: опять он сделал что-то там не по протоколу. В задницу. Эти протоколы. Скара волнуют подобные условности в самую последнюю очередь. У него, понимаете ли, дыра в рёберном отсеке, ушиб внутреннего органического комплекта, а ещё… — Ровер?.. — Скар сам не верит в то, что говорит. Губы у него разбитые, в колдобинах что расколотый лёд; он проходится по ним языком, захватывает, в свою очередь, им — ну точно выползшая на разведку змея — естественный запах этой нереальной Ровер у него под боком. Нереальная, потому что горько, медикаментозно, с явным химическим привкусом. — Угу, — отвечает ему нереальная Ровер, напирая на его травмированное тело всей собой. Она, в общем-то, тоже из рода хладнокровных, она слепо приползла на тепло, Скар для неё сейчас — природный минерал, напитанный солнцем; на нём можно подогреть свои кости. То, что надо. Скару смешно. Кажется, он успел, хах, что-то типа соскучиться, ведь в своём бреду, вызванном высокой температурой и брикетом обезболивающих, перво-наперво видит эту несносную девочку, которую так отчаянно проклинал и над которой всячески потешался; да будет так. Скар подыграет своему сознанию — всё равно он прикован к кровати обстоятельством в виде дефектных рёбер, как якорем. — Кажется, моя милая ученица, несколько заплутала во сне. Она прямо сейчас в моей постели. — Кажется. — И мы ничего не будем с этим делать? — Нет. — Как же так? — Скар самовольничает (куда же без этого?): он и здесь нарушает телесную неприкосновенность Ровер путём сладенького прикосновения пальцев к её плечику. Надо же, какой проработанный сон; как мастер по искусственным реальностям Скар по достоинству оценивает его — шкурка Ровер под подушечкой такая же, как и в той реальности, которую зовут настоящей. Уж Скар-то знает. — Я ведь так ненавистен тебе, Ровер, и прямо сейчас ты всё равно делишь со мной ложе, — провокатор; ему нравится произносить нечто подобное своими губами. На что Ровер очень серьёзно отвечает: — Плевать. Ты ненастоящий. Скар… что ж, он что-то типа озадачен этим заявлением — эмоциональный фундамент в нём явно подмыло эффектом от таблеток. Скар, словом, в полной мере испытывает только физические ощущения, те, что затрагивают психические процессы, для него доступны в малых количествах. Наверное, поэтому он не хулиганит и почти что обычен в рамках общепризнанной человеческой нормы. Сами посмотрите: несчастный юноша на больничной койке, он ничем не отличен от любого другого. Ровер же пульсирует зрачками. Ювелирное колечко радужки вот-вот перестанет существовать, выплавленное изнутри, Ровер бессовестно пользуется тепловыми ресурсами Скара ради своего же благо, отмечая ненароком: она давненько никого не трогала. Хулиганка, стремится измазать всю свою кожу в этом ощущение, и тело Скара идеально для этого — она буквально въедается в него. Ровер знает: природа наделила Скара… приятными физическими данными — сейчас, стерилизованная в плане агрессии, Ровер может это признать. — Неужели? — Скару больно, но хорошо; так уж выходит, что чувствовать Ровер для него важнее, чем визжащая сигнализация в его теле, сообщающая о том, что «эй, приятель, ты вообще в курсе, как твоим рёбрам тесновато из-за этой дурочки и они давят на лёгкое?». Пускай. Если уж им так сильно хочется. — Угу. Настоящий ты меня раздражаешь. Сейчас — нет. — Вот как. Считать ли мне это за комплимент? — Не знаю, — Ровер трёт замёрзший нос о батарею в лице Скара — угождает куда-то в плечо. Его запах натекает во внутренность Ровер, вызывает голод, она выдыхает конденсатом на шрам-звезду. Приятно. — Ты ведь нереальный. Тебе не всё равно? Скар и правда начинает сомневаться в своём существование и вообще в существование чего-либо; есть такое понятие: Больцмановский мозг — гипотетическая херня, способная под воздействием определённых условий возникать в космосе в виде, собственно, мозга, да, само по себе; так вот. Скар склоняется к тому, что он и Ровер и вообще всё — порождение случайных извилин и не более того. Вся прошлая жизнь кажется сфальсифицированной, и Скар вспоминает ещё кое-что: Четвергизм. Это уже из разряда конспирологии, мол, всё было создано в четверг, все остальные миллиарды лет — так, фикция. Скар это к тому, что происходящее не может быть объективной реальностью. Они с Ровер — антиподы, антонимы, взаимоисключающие. А ещё они обычно срутся — сейчас этого не наблюдается, как любовники после горячей ночки возлегают друг с другом рядом. Скар никогда и ни с кем не спал в одной кровати, кстати, — это так, любопытный факт о нём; такие, как Скар просто не созданы для чего-то подобного, Скару предпочтительнее ебля без каких-либо обязательств: повеселиться друг с другом и разбежаться, у него проблемы с созданием доверительных связей, нет-нет, он не будет в ответе за тех, кого приручает, всё ж, он этого просто не понимает. Да и не хочет понять, честно говоря, Скар говорит на языке насилия, низменных желаний и больных способов выражения эмоций. Он — не про чистое и не про высокое. Сейчас Скар другой. Что-то типа человека. «Это всё препараты, я уверен», — они вынули из него трупик внутреннего ребёнка по частям, что ж, это означает, что он когда-то в Скаре существовал; будь он живым и не изуродованным, хотел бы поближе познакомиться с нереальной Ровер. Скар потакает этому посмертному желанию. Скар балуется с отросшими прядями волос Ровер; Ровер ему не препятствует. Это ощущается… правильно? Пусть и всё это так, понарошку, и когда Скар проснётся, он снова будет уродом, а Ровер — ненавидеть его; неважно. Сейчас они делят одно и то же пространство, при такой близости и в таких обстоятельствах люди обычно трахаются — Скар, вы только представьте, даже не думает об этом. Его покачивает на звуковых волнах сердцебиения Ровер, она, тем временем, знакомится с его собственным. В конце концов, хаос стремится к порядку — они оба начинают стучать сердцами в одно и тоже время — действуют, как команда, хах. Просто чудесно. И Скар сонно формирует свои желания: он хотел бы себе такую же Ровер по возвращению в родную реальность. — Десять. — М? — Тебя ранили десять раз вот сюда, — Ровер ведёт подсчёт травмированных участков кожи; проще подсчитать те, на которых травм нет. — Больно, наверное. — М. Дорогая Ровер проявляет интерес к моему здоровью? — Да. Грудь как-то сдавливает и опаляет. Или это рёбра шалят? Скар окончательно заключает: — Ты ведь тоже ненастоящая, Ровер, — просто потому что настоящая никогда бы не сказала «да» ни на одну его фразу — уж очень она… принципиальная. И, разумеется, настоящей Ровер плевать на его состояние — так Скар считает. — Ну и ладно. Они больше не продолжают. Скар ввязывается в ещё один сон; сон что вкладыш, помещённый в уже существующий. А по утру всё становится на свои места: костяная брешь в грудной клетке заделана — спасибо чуду медицинской техники, Скар, как и предсказывалось, снова редкостный урод, ну а той Ровер, разумеется, более не существует. Жаль, конечно, давление от её тела до сих пор наполняет межрёберные прорехи, но никто обратного и не ожидал. Скар лишь периодически елозит языком по внутренней стороне рта, отмывая её от привкуса разочарования. — Как вы себя чувствуете, Надзиратель Скар? — Чудесненько, доктор. Думаю, мои рёбра теперь даже лучше, чем раньше! — Скар много улыбается, сверкает ямочками на щеках и не может усидеть на месте. — Это уж вряд ли. Соединительная ткань ещё достаточно мягка, а потому я не советовал бы вам физические нагрузки. Пару дней вам лучше побыть в состояние покоя. — Но ведь тогда я сойду с ума от безделья, доктор! — Сожалею. Это плохо. Если Скар не занят чем-то, то вы знаете, что он делает — ищет себе занятие сам. Разумеется, Скар не внемлет врачебным рекомендациям, но берёт блистер с обезболивающими, «принимайте по две таблетки в день, Надзиратель — утром и вечером», но Скар и в этом случае — тот ещё неслух. Скар увеличивает дозу втрое, потому что так хочет, и идёт вразнос. В его поведение, в общем-то, ничего особо и не меняется — никто ничего не подозревает, всё как всегда, разве что воспалённые зрачки в радужках привлекают внимание. Для чего же Скар это делает? Потому что внутри всё разжижается, распадается и перестаёт быть конкретным, и это хорошо; отчего-то эмоциональный наборчик Скара стал походить на рыбные кости, вставшие поперёк горла. Слишком уж много костей. И слишком остро. Возможно, Скар вновь и вновь думает о сне суточной давности, такая глупость, правда?; «дорогая Ровер проявляет интерес к моему здоровью?», «да». И Скар вновь на сухую кидает в себя обезболивающее, стараясь искоренить в себе этот грудной дискомфорт — его не выявит никакая медицинская аппаратура. Скар смеётся. И злится. И злится, пока смеётся. Конечно же, причина тому Ровер. Скар не противится пониманию этого, потому что у него есть нехилый опыт взаимодействия с Ровер — она уже устраивала в нём переполох, ни к чему ходить вокруг да около. И Скар хотел, помнится, сделать с ней что-то очень плохое за такую дерзость, но с тех пор утекло многое. А ещё случилось это нереальное «да» в контексте озабоченности его, Скара, состоянием. «Стоит найти её, у нас много работы», — а точно ли из-за этого ты хочешь её найти? «Нет, не стоит. Сейчас я не в лучшей форме; каким же я буду наставником, если появлюсь перед своей ученицей в подобном виде?», — или просто боишься, м? …что сон окажется сном… …что сон окажется явью… Что ж, Ровер облегчает Скару задачу — она появляется перед ним сама. Сладкая и больная. Вкусная и несчастная. Всё в ней так, как любит Скар. Больничная роба на Ровер что парус — Скара удивляет такой выбор наряда, а ещё идёт кругом голова: Ровер такая, какой была вчера, когда тыкалась своими костями в его бок, чертила ломкими ногтями границы шрамов на коже, а ещё легалась холодными пятками. Это ведь было не взаправду. Понарошку. Да?.. — Здравствуй, Ровер, — Скар подходит к ней с осторожностью, она — что мираж для отчаявшегося: побежишь за ним, а он побежит от тебя, туда, где развалился горизонт. Но Ровер никуда не убегает. — Привет, наставник. Привет. Привет. П р и в е т. Это — первое «привет» в их общение; Скар не верит, и причины для этого есть: Ровер презирает его. Ровер называет его неудачником, говорит с ним сквозь спаянные намертво зубы, а ещё всегда смотрит с губительной солнечной активностью во взгляде — от такой рак всего организма гарантирован. Всегда. Но отчего-то не сейчас; глаза у Ровер — бесплодная пустыня, в них ни намёка на наличие жизни или какой-то энергетический потенциал. Самой же Ровер, в свою очередь, ничего в их диалоге не кажется странным; её больше занимает её же кровоточащий желудок, который никак не может исцелиться после экспериментальных препаратов, влитых в неё. — Ах, кажется, у моей ученицы что-то случилось? — впрочем, Скар находится быстро — любезная улыбка вновь на губах. — У тебя нездоровый вид, дорогая. Слабо сказано. Под глазами просело, как грунт, — видны резкие пороги глазниц; в углублениях скопился жёлто-бурый цвет, свойственный горным рекам в определённое время, и сосудистая сетка натянута до предела. Об остальном теле и говорить нечего: жировая прослойка под кожей явно обмелела, суставы топорщатся, а мышечная масса будто бы ссохлась. Не такой Скар помнит Ровер. Но нынешний внешний вид подопечной не вызывает в Скаре никаких негативных эмоций, напротив, он — внезапно — находит это очаровательным. Негодяй. От милой Ровер вот-вот ничего не останется, а у Скара случается жар. — Меня тошнит, — честно признаётся Ровер. — И сейчас то… Договорить не получается — Ровер демонстрирует всё наглядно: то, как её организм ненавидит сам себя; он ведёт с собой целую битву, а Ровер только и остаётся, что блевать исходом этой самой битвы — кровавыми кусками, слюнными сгустками и тем немногим, что получилось проглотить на завтрак, ого, а она-то думала, что всё оставила в туалетной комнате несколько минут назад. Ровер измождена. Вместе с содержимым желудка Ровер исторгает и сознание; Скар же… не остаётся в стороне, и история повторяется — он вновь берёт её на руки и вновь доносит до медицинского отсека. Разница? Теперь Скар не легкомысленный говнюк, но эталонный наставник, весьма обеспокоенный состоянием своей протеже; ну или, по крайней мере, он изображает из себя нечто подобное: — Что-то серьёзное, господин доктор? — Ну что вы, Надзиратель Скар. Всего лишь… небольшое осложнение после приёма препарата. Не волнуйтесь, препарат уже отменён, и мы с полной ответственностью относимся к нашим обязанностям. Скар хорош в понимание людей, он безошибочно улавливает, когда от него утаивают информацию. Скар невинно спрашивает: — Позвольте поинтересоваться: как долго наблюдаются эти осложнения и стоит ли мне волноваться? — Уверяю, волноваться не стоит. — Тогда вас не затруднит ответить на мой первый вопрос, правда? Доктор чувствует опасность; с другой стороны, кто же её не чувствует, находясь рядом со Скаром? Сейчас быть на месте этого доктора страшновато: ему приветливо улыбаются, но стоит сделать что-то не так, как косметический ремонт в виде дружелюбия на лице этого юноши тут же пойдёт трещинами. Сквозь них будет смотреть что-то вечно голодное, больное и обезображенное — то, чем и является Скар. — Несколько месяцев, Надзиратель Скар. — Вот как, — несколько месяцев — это столько, сколько Скар отсутствовал на базе; несколько месяцев назад всё в Ровер было в порядке, он готов биться об заклад. За исключением тех маленьких безобразий, которые Скар сам творил с телом Ровер в тренировочных залах; он чуть ли мечтательно не вздыхает. — Не будете ли вы так любезны осведомить меня, когда этот препарат был внедрён в ход исследования? — … — Всё ли с вами в порядке, господин доктор? Или, быть может, вы о чём-то запамятовали? — Нет… Я… я всё помню. Препарат был внедрён так же несколько месяцев назад. — Как занятно получается! Правильно ли я понимаю, что что-то изначально пошло не так? — …да. — И ваши опыты с этим препаратом не дали никаких результатов? — …всё так. Возможно, сейчас доктор предпочёл бы оказаться на другом краю Соларис-III или вовсе на другой планете, лишь бы не наблюдать этот помертвевший скаровский взгляд; улыбка его трещит по швам; руки хотят делать больно. Они пытали его дорогую ученицу Ровер. Калечили её. Истязали. Скар неожиданно для себя решает: никому это не позволено. Никому, кроме Скара, разумеется; липкая плёнка ревности стягивает сердце — её бы содрать, конечно, а лучше бросить этого доктора и многих других в утилизатор биоотходов, выдавить из них весь кровавый сок, глядишь, тогда и ревность поуспокоится. — Значит, все мучения, которые эта бедняжка пережила, были напрасны. Значит, вы совершенно впустую попортили мою ученицу! — Клянусь вам, это всё поправимо, Надзиратель Скар... И тогда Скар делает кое-что судьбоносное для доктора — он задаёт этот вопрос: — Что же… послужило истинной причиной отмены препарата? Как понимаю, вы, господин доктор, достаточно целеустремлены, чтобы игнорировать многие факторы в вашем исследование, — ну только не ты, Скар, пытающийся воззвать к совести другого. — Причина, вероятно, очень веская. — Вы правы. Произошёл… инцидент. — Инцидент? — Госпожа Ровер… понимаете, препарат не был до конца изучен и… такое бывает, теперь мы знаем, что… — Я порезалась, — «госпожа Ровер», наконец, приходит в себя, она решает, что это хорошая идея — включиться в этот диалог; не очень-то думает о сохранности доктора после её слов, нет, Ровер размышляет о другом. Скар здесь. И Скар смотрит на неё так, как никогда ещё не смотрел — это лишь упрочняет уверенность Ровер в том, что ей снится очень долгий сон. Скар ведь шут и позёр, а ещё ему похер на Ровер — она в этом уверена, настоящий Скар, скорее всего, бросил бы её в луже собственной блевоты, ну ладно-ладно, дотащил бы, как в прошлый раз, до медицинского отсека и ушёл бы восвояси. Не являл бы такой, м-м-м, вскрытый, как тело на патологоанатомическом столе, взгляд; Ровер невинно машет Скару, она демонстрирует розовенький рубец на запястье. В Скаре — разлом до самого ядра, а ядро живое и не имеет дополнительной защитной оболочки, ведь он — спец по шрамам. Он знает, зачем же подобные шрамы появляются на запястьях... …что… такое, хах? Ровер… чуть… не… ушла? «Как такое произошло?» «Как она посмела?» «Как они допустили это?» «Как…» Когда в улыбке Скара появляются зубы, бежать уже смысла нет. — Доктор?.. — Надзиратель Скар, позвольте мне объясниться: такие побочные действия как депрессия, мигрени, суицидальное поведение… мы даже не предполагали, что… сейчас мы во всеоружии. В госпожу Ровер был внедрён чип, который контролирует это и… — Вам дорога ваша чудесная семейка? — Что?.. — Видите ли, доктор, мне очень дорога моя милая ученица. И если с ней случится нечто непоправимое, мне придётся навестить вашу жёнушку и очаровательных деток. Для баланса во Вселенной, — Скар чуточку ебануто смеётся. — Я уже предвкушаю, каким занимательным выдастся наш разговор… Из доктора исчезают все красные тельца, придававшие цвет его лицу. — Послушайте, в этом нет надобности. Я осознаю свою ошибку. Более… такого не повторится. Я обещаю. Скар сглатывает слюну: он так сильно хочет взять вот этот чудесный скальпель и провести с помощью него познавательный урок анатомии для Ровер на примере доктора; «Смотри, дорогуша, этой ли рукой он кормил тебя той дрянью, м? Нет? Неважно, у него ведь есть другая, как тебе хочется: от локтя или от плеча?» Он бы преподнёс ей, Ровер, кормящую руку со всеми почестями. Но Скар, всё ж, проявляет чудеса самоконтроля — не хочет вновь киснуть на дисциплинарных собраниях в честь него самого: — Чудненько. Надеюсь, мы друг друга поняли, дорогой доктор, а теперь ступайте — я хотел бы поговорить со своей ученицей наедине, — «ходите и оборачивайтесь, дорогой доктор», Скар ведь мстительный, и если уж Скар самолично не изгваздается в крови доктора, то он точно наябедничает Старшим. Это самый настоящий произвол! Стоило Скару отвлечься на старое доброе ультранасилие мирового масштаба, как на базе начался полнейший хаос с превышением должностных полномочий и прочее-прочее! И, конечно же, когда Скар делает нечто подобное — превышает должностные полномочия, — то это всегда на благо фракции; когда же это делает кто-то другой в отношение того, что ему… небезразлично, то это должно караться уставом. Со всей строгостью. Скар возмущён ровно до тех пор, пока доктора не всасывает пространство за дверью, и Ровер тихонько говорит: — Ты его напугал, — всё это время Ровер сидит в кровати, как в зрительном зале; она — компактная, её коленки что подставка для локтей и ограда для грудной клетки; пальцы на ногах поджимаются, морщиня тем самым простыни. — Уверена, он чуть не умер от страха. Итак. Ровер. Что Скар знает о ней? Ровер — девочка крайне несносная, раздражительная в его обществе и ужасно злопамятная, как считает Скар. Эмоция холодного презрения вмонтирована в её лицо — Скар ещё ни разу не видел Ровер иной, язык же её тела — про холодные войны; то, что сейчас наблюдает Скар — не та Ровер. Подделка?.. Скару бы произвести вскрытие прямо сейчас, чтобы сразу понять, в чём же суть основной патологии этой Ровер, но он решает ограничиться иным видом исследования — наблюдением, ему интересно. Ведь вскрыть Ровер он успеет всегда, а познакомиться с данным феноменом ближе — не факт. «Я сплю?; я спал?», Скар проверяет реальность на объективность — он решает вступить с ней в прямой контакт. — Уверен, уважаемый доктор обязательно это переживёт. Очевидно, что в этой ситуации я напуган и обеспокоен куда больше, чем он! Ровер в ответ на это делает невообразимое: она улыбается Скару, пусть снисходительно, пусть в глазах прижилось недоверие — это маловажно, ведь та, другая Ровер, не улыбалась ему никогда. Язык Скара становится сильно влажным, а ещё, кажется, у него возникает что-то из рода контузии в лёгкой форме. И как мало, оказывается, Скару нужно для перегрузки системы — всего лишь улыбка одной невыносимой девочки на облезлых губах. Лишённые влаги, с уймой разломов и подсохшими корками, они кажутся Скару весьма… приятными для созерцания. — Лжец. — Ты имеешь сомнения насчёт искренности моих чувств по отношению к тебе? — «не прекращай мне улыбаться». — Угу. — Я оскорблён твоим недоверием. — И всё ещё нет. — Что ж, ты не оставляешь мне выбора! Позволь доказать тебе это наглядно, — то, что делает Скар дальше — это, конечно же, совсем не для Ровер, но для того, чтобы убедиться в том, что сам Скар 1) не под действием чего-либо 2) не дремлет 3) не спятил. — Моё болящее сердце скажет тебе всё за меня. Сейчас произойдёт кое-что важно: или всё встанет на свои места, или… — Немного быстрее, чем обычно, да. Или. Скар пытается втолкать в себя ощущение нормальности всей ситуации — не получается; какая тут, нахер, нормальность — Ровер не противится своей же руке, прижатой к груди Скара; она смотрит ему в глаза, она в порядке, она только немного морщится — скаровы пальцы на запястье придавливают рубец по краям. Он ещё вздутый и мягонький. Скар обязательно надавил бы на него сильнее, о, он с удовольствием посмотрел бы на то, как рефлекторные слёзки увлажняют белки глаз Ровер, но сейчас не до того; Скар — скопление всего себя под ладонью Ровер. Милой, гадкой Ровер, прожигающей его насквозь, как паяльник, приложенный к коже, а Скар и не против, ему от этого не больно, пусть ожоги дойдут до самого нутра; кажется: все его внутренности становятся какими-то подслащёнными, что ли — так оно ощущается. Для Ровер это тоже ново. Разумеется, она раньше трогала Скара: сражалась с ним и сопротивлялась ему, но можно ли отнести это прикосновение к чему-то подобному? Когда тебе не срывают ударами мясо с кости и не вбивают клиньями локти в грудную клетку, но доверяют своё сердце, пусть и под слоями мышц, пусть и грязное, как дёгать; сердце любопытное — оно жаждет познакомиться с ладонью Ровер поближе, хочет прильнуть к ней всей склизкой от крови поверхностью, жаждет тоже получить несовместимое с жизнью термическое повреждение. Ровер… испытывает что-то ей очень несвойственное. Это что-то напоминает то, как если бы лёд на вечно скованной холодами реке тронулся. И Ровер позволяет всему этому происходить, потому что знает: это всё ненастоящее. Ненастоящая ситуация. Ненастоящая она. Ненастоящий Скар. У неё есть все основания так полагать: ни в одной из галактик не сошлись бы так звёзды, чтобы Скар вёл себя подобным образом, а Ровер, в свою очередь, не бесилась на него. Просто невозможно. Не после всего; и это так странно: даже смотря в лицо этого Скара — оно, в общем-то, совершенно идентично лицу оригинала, — Ровер не испытывает негатива; вся та её сторона, пребывающая в постоянном ополчение, отключена, и теперь Ровер может увидеть кое-что новое сквозь неразбериху шрамов. Что же это? Ровер и правда интересно, говоря откровенно, она, находясь в железном коконе медицинского отсека, хотела этого — вновь увидеть скарово лицо. …для того, чтобы плюнуть в него, конечно же, а потом обстоятельства кардинально поменялись: реальности не стало, и условия вслед за ней тоже пропали. Поэтому теперь Ровер хочет смотреть в лицо Скара просто так. Ступать взором по треснувшему стеклу его радужек. Пробираться сквозь засаду наглого взгляда. Дотрагиваться до зрачков — они чувствительные, тут же растягиваются до самых краёв радужной оболочки. «Позволишь мне забраться глубже, м?» — и теперь уже Ровер лезет в границы Скара без спроса. Скар слишком очарован, чтобы чувствовать себя ущемлённым. Он, возможно, совершенно не против, чтобы Ровер даже проломила ему грудную клетку, поласкала его изнутри, ведь под кожей всё громче жужжит недовольство — слишком мало, недостаточно, как и всегда оно бывает со Скаром. Могло быть ещё меньше, да, Скар как-то ненавязчиво памятует о том факте, что его непоседливая Ровер едва не сглупила без его присмотра. Всё в Скаре комкуется от этих мыслей. Во-первых, милая Ровер чуть ему не нагадила, ах, какая… Её бесславная кончина была бы, безусловно, на совести (или что там у него вместо неё?) Скара, тогда можно было бы только гадать, какую бы меру наказания подобрали для него Старшие; одно ясно — стало бы на одну бесславную кончину больше. Во-вторых… это что-то персональное. По какой-то неведомой причине все нервные корешки в Скаре начинают ныть, стоит ему представить это развитие событий: у докторов не получается соединить распахнутое настежь ранение на запястье Ровер, вся её прекрасная кровь вырывается на свободу, сама же Ровер более не причастна к миру живых. В груди — иглы; они — в постоянном движение. — Прислушайся лучше, Ровер. Сердце этого несчастного наставника сходит с ума от боли — ты сотворила ужасную глупость, из-за которой оно теперь будет в вечном беспокойстве. — Не преувеличивай. Даже для ненастоящего Скара эти слова слишком… слишком. «Ненастоящего… Скара?» Скару вспоминается недавнее: они лежали вместе на больничной кровати, Ровер говорила этими же губами эти же слова. Тогда сам Скар думал: он не в порядке, теперь Скар полагает: абсолютно точно не в порядке Ровер. Как… занятно. Смех размножается в Скаре по системе органических клеток — он не может остановить этот процесс. Скар смеётся. Смеётся. И смеётся. Ну конечно же! Ни в каких других обстоятельствах Ровер не может говорить с ним так, как сейчас; если же такое действительно происходит, то стоит задуматься о том, кто же из них двоих спятил. — Ты действительно так считаешь? — Скар говорит это только после того, как последняя порция смеха исчерпывает себя. Ровер изумляется его реакции. — Угу. Настоящему Скару плевать на меня. И теперь приходит время изумляться Скару. Плевать? Нет-нет, то, что чувствует по отношению к тебе «настоящий» Скар, Ровер, это всё, что угодно, но не «плевать». «Ах, как не стыдно тебе говорить нечто такое после всего, что мне пришлось пережить из-за тебя!», — ты встряла ему поперёк глотки, Ровер, ты мнёшь его нутро; образовалась некой субстанцией меж рёбер, а ещё то и дело лижешь его мозг. Беспокоишь его член, к слову, тоже. Разве же это «плевать?». Скар, что ж, не выливает на Ровер весь этот абстрактный поток сознания, пусть и чувствует нечто бесячее; он хочет поиграть. — Действительно. Настоящий Скар такой плохой, правда? Совсем не заботится о своей ученице… —… — …но я, Ровер, я обязательно буду лучше, чем он. О, клянусь тебе, дорогая! — Чем докажешь? Скар хитро улыбается. Ровер заглядывается — передние пряди так по-хулигански падают на его лоб, а она раньше и не замечала. — Настоящий Скар, — повреждённое запястье Ровер утопает в тепле ладони Скара, как в ортопедической подушке; он переворачивает запястье так, чтобы рубец смотрел в потолок, — никогда бы, — «!», Скар делает нечто… неординарное: губами трогает фалангу среднего пальца Ровер, кажется, она может почувствовать, как он пробует её на язык, — не сделал, — чмокает в серединку ладони, — этого, — остальной путь прокладывает языком вплоть до рубца. Ровер поражена. Действиями Скара. Своими реакциями. И осознанием того, как, оказывается, ей было это важно — его язык на её коже, он раздразнил эту самую кожу, и мурашки то и дело сплавляются от шеи до копчика и обратно; мурашки касаются даже нежного местечка меж ног Ровер, а ещё, возможно, температура тела Ровер повышается до температур действующего вулкана. Скар проказничает дальше: он размыкает губы и приникает ими к зарубцевавшейся ткани, а Ровер… Ровер позволяет, она наблюдает, как медленно Скар вдыхает; болезненно вздрагивает, когда язык Скара повторяет движение лезвия, вспоровшего вены Ровер ранее. — Настоящая же Ровер, — Скар позволяет травмированному запястью ускользнуть из его ладони, — никогда бы не позволила сделать мне это. Ровер не собирается спорить с этим утверждением; как и в тот раз, когда они со Скаром были ближе некуда, Ровер принимает сей факт — она сама не своя, и ничто из того, что когда-то было в ней, не работает. — … — Так почему бы нам, таким ненастоящим и другим, не попытаться быть… друзьями? — Скар в прямом смысле этого слова пытает удачу, зачем ему это надо? Секрет. — … — Нет? — … — Ах, Ровер, не мучай своего наставника напрасным ожиданием! Разве не будет всем лучше, если между нами будет царить мир и гармония? Хотя бы в параллельной Вселенной? Что-то из разряда фантастики. — … — Или, быть может, тебе очень нравится сидеть здесь в полном одиночестве? — и у Ровер на этот вопрос даже глаза молчат. — Что ж, я понял, дорогая Ровер; не смею более отнимать у тебя твоё драгоценное время. Я, как ужасно переживающий за тебя наставник, буду молиться за твоё скорейшее восстановление. Прощай, Ровер. Прощай, Ровер. Ободрать всю кожу за раз — это не так травматично, как ощущается Скар, уходящий прочь. Вот его спина — Ровер кажется чудным тот факт, что она знает каждый позвонок на ней, — и сейчас эта спина исчезнет; исчезнет и Скар. Ровер вновь будет одна, Ровер вновь будут кормить препаратами на завтрак, обед и ужин и вновь её превратят в одну сплошную кровоточащую язву. И нет, Скар, ты не прав: Ровер не нравится одиночество. Она хочет бросаться на стены — настолько ей дерьмово в этом одиночестве. Вместо этого Ровер бросается с постели: ноги вновь напоминают два костыля, обложенные мышечными массами, но у неё получается не упасть. — Нет. Приходи. Приходи ещё. Мурашки, которые испытывает Скар, уходят с поверхности кожи в самую глубь; они сотрясают сердечную мышцу, забираются в неё, устраиваясь поудобнее. Скар не показывает того, как он улыбается, лишь говорит: — Если ты просишь, моя дорогая. Я обязательно приду. И он действительно придёт. Не сегодня, нет, и не завтра, но в какой-то такой день, в который Ровер будет страшно изголодавшейся, состоящей из одних болезненных оскалов и вооружённая только костями; Скар играет дальше. Он просто не может упустить такую возможность полакомиться хоть какой-то Ровер, он ведь тоже голодный, казалось бы, нонсенс: Скар регулярно пьёт кровь врагов, как воду, и ест их плоть, как сухой паёк, но действительно удовлетворить его может только компания одной истощённой девчонки; о, этой бедной, больной девчонки. Скару теперь думать о ней также естественно, как и осуществлять дыхательную деятельность, и вспомнить о Ровер — худющей, несчастной, саморазрушающейся, — всё равно, что макнуть себя в кипящее масло. И Скару в этом кипящем масле очень и очень нравится. Ровер же сходит с ума. У Ровер недоступны те мозговые отсеки, отвечающие за агрессию, ложь и любые мысли о вреде себе, сознание во временных неполадках, реальность мягкая и эластичная, как плавленый сахар, но кое-что Ровер осознаёт совершенно ясно: она не проживёт более и дня без человеческого общения. Доктора, учёные и прочая хуйня — это не люди, пошли они, их интересует только одно: потыкать в Ровер чем-нибудь, запихать в неё очередную химозу, ну или вскрыть её как итог. Вокруг никого-никого-никого. Как назло. Ни проклятых неофитов, ни их наставников, и Ровер кажется, что она очутилась в том космическом пространстве, в котором нет ни звёзд, ни планет — только пустота. У пустоты железная кожа, пеленающая стены, запах той кожи горький, алкогольный, а ещё из данной точки Вселенной сигналы бедствия не доходят ни до одной цивилизации. Ровер только и остаётся, что дрейфовать в ожидание смерти или того, кто пришвартуется с ней рядышком. Сигналы бедствия, однако, имеют исключительно одну расшифровку: «С.К.А.Р». Ты обещал. Ты сказал. Ты придёшь. Придёшь?.. — Ах, моя дорогая, я ведь дал слово. И вот я здесь, — Ровер не может счистить с него кожу, как с какого-нибудь растительного плода; не может даже наорать от злости, но может вот так смотреть на него с битым стеклом во взгляде. — От чего же ты так не весела? Наверное потому что тебя не было почти неделю. Н и к о г о не было почти неделю; Скар об этом знает, конечно же (быть может, он даже приложил руку к этому роверскому уединению), именно потому он наглеет. — Не хочешь ли ты поприветствовать хорошенько своего наставника? — Где ты был. — Какая строгость и непочтительность! Твой наставник решал дела невероятной важности, хочешь ли ты, чтобы я поведал о них?.. Ровер не говорит ни «да», ни «нет»; она слушает поток лживых речей. Тем вечером Ровер обиженно молчит, слившись с обшивкой стен, и Скара, должно признать, это весьма расстраивает. Даже эта Ровер — необъёмная, без внутренних подпорок, с въевшимися в склеру глаз снами — не даётся ему так просто; он тоже в ответ обижается на неё — наказывает Ровер ещё на пару дней собственным отсутствием. Не выдерживает дольше. «Осторожно! Внутривенное принятие препарата «Ровер» в течение длительного времени способно вызвать зависимость!». Скар игнорирует все противопоказания. — Ровер-Ровер-Ровер, не смотри на меня так грозно! Я принёс утешительный подарок, ну же, не стесняйся, — он приходит вновь весь взвинченный и с выкручивающимися из суставов костями: ломка по Ровер. Самая настоящая. Скар аж выдыхает, когда видит эту бедняжку вновь; выдыхает и чуть ли не стонет — прелестное создание на грани гибели несомненно волнует Скара. Ровер не встречает его с распростёртыми объятиями, несмотря на то, как всё это время ей беспрерывно сдавливало рёбра тревожностью, а сейчас отпускает. Отпускает, потому что Ровер вновь смотрит на него; потому что Скар пришёл. Хмурится. — Ешь сам. — Боюсь, мне не пролезет кусок в горло, Ровер. Я ведь каждодневно о тебе беспокоюсь! Хочется выжать из себя парочку «ха-ха» какой-нибудь мощной соковыжималкой. Беспокоится он, как же; с другой стороны, Скар не подводит — он приходит, пусть и тогда, когда хочет. Неужели ему не всё рав… Мозг сжимается в черепной коробке — нечто подобное даже думать больно. — Значит, выброси. — Ровер, но ведь ты даже не взглянула на эту прелесть! Не смей отказываться, пока не оценишь её по достоинству, — Скар начинает натурально ныть — отвлекающий манёвр, который позволяет преодолеть ему расстояние от дверей до коленок Ровер без вреда для здоровья. Какие… красивые коленки. Какая красивая, измученная Ровер, смотрящая на него сверху-вниз. Хищные мысли эротического направления напоминают Скару о том, как там, в душевой, ему до безумия, до сломанных об кафельную плитку ногтей хотелось выебать Ровер в рот. В этот потресканный, как сухая земля, рот; сейчас в его распоряжение только больничная койка — на ней можно так аппетитно разложить Ровер, заставить её быть пред ним с раздвинутыми ногами. Будешь ли ты испытывать стыд, моя дорогая? Или примешь как данность мой член в себе? Ах, просто представь, Ровер, как бьётся об стену изголовье этого мерзкого больничного ложе, пока я над тобой; делаю с твоим телом то, что мне хочется, и ты даже противится мне не можешь… Добавим в эту сцену отвратительных мудаков-учёных, они бы смотрели очень внимательно, Ровер, как я заполняю тебя собой полностью; они бы поняли, точно поняли, что только я могу владеть тобой. Скар вновь ревнует. До кислоты, пузырящейся на внутренностях. Ровер так послушно принимает то, что дают ей её мучители, но не хочет принимать от него, Скара, — такого благородного и радушного, — сладкие пряники после кнута. — Опять кексы. — Не любишь кексики? — … Любит, конечно, кто вообще не любит кексики? Просто упрямится, вредина. Скар находит это милым и раздражающим одновременно; он преисполняется желанием накормить дорогую Ровер этой сладостью во чтобы то не стало. — Он очень и очень вкусный, дорогуша. Ровер жмёт губы. — С чудесной кремовой начинкой. И сглатывает голодную слюну. Так уж случилось: Ровер напрочь забыла вкус нормальных человеческих продуктов — её живот превратился в завод по утилизации токсичных отходов, — но очень жаждет вспомнить. Скар оказывает давление дальше: — И с самым замечательным заварным кремом. Слюна вырабатывается в огромных количествах. Ровер просто не может устоять, она робко смотрит на два очаровательных кондитерских изделия, находящихся в не менее очаровательной коробке. И всё это — в руках Скара. — Пожалуйста, милая Ровер, — этот мерзавец заходит с козырей, сам того не ведая: его физиономия становится настолько несчастной, что её просто невозможно игнорировать. Жалкий-жалкий Скар. Ты только посмотри на него, Ровер, сейчас прямо-таки заплачет. — Порадуй своего безутешного наставника. И себя, дорогая. Быть может, в коробке кексиков в руках (ненастоящего) Скара нет совсем ничего плохого, в конце концов, Ровер так давно не ела ничего по-настоящему вкусного, что и забыла, каково это: когда жирная сладость обволакивает полость рта, остаётся кремом на губах, балует язык давно забытыми вкусовыми ощущениями. Вообще-то, это вредно; Ровер сейчас такое нельзя, бедная система пищеварения тогда полностью сломается и её придётся чинить прямо-таки гаечными ключами. Но так хочется. Ровер часто глотает, она уминает взглядом два совершенных творения рук человеческих и уже предвкушает, как же ей будет вкусно. — Ладно, — Ровер тянется за вкусностью; Скар тут же её останавливает: — Нет-нет-нет. Я не могу допустить, чтобы ты изгваздалась. Позволь мне помочь тебе. Это, конечно же, его, Скара, коварный план — прикормить непослушную дворняжку, чтобы потом схватить за шкирку и посадить на цепь; не волнуйся, Ровер, цепь будет красивой, я клянусь. Ровер недоумевает. — Я — ненастоящая, а не недееспособная. — Не велика разница, ну же, попробуй. Мы же друзья — помогаем друг другу, не так ли? — … — Не капризничай, Ровер. Иначе я смертельно оскорблюсь и уйду. Ровер трескается где-то на уровне костей, заслышав это; нет. Если сейчас Скар уйдёт, то непонятно, когда придёт; придёт ли вновь, а она, Ровер, в который раз будет подвергаться атаке судорог на психологическом уровне. Её суррогаты эмоций скрутятся в провод, по которому пустят ток, он будет бить разрядами каждый нервный отросток в теле Ровер, пока сердце её не остановится. Совершенно точно: в положение Ровер действительно можно умереть от одиночества. Словом, Ровер ест с рук Скара. Она чуть ли не откусывает его пальцы, когда впервые пробует проклятый кексик. Буквально стонет от того, как же это вкусно, — действительно за долгое время вкусно! — а нежная консистенция заполняет рот. Клубничные сливки; и жемчужная присыпка катается на языке. Скар смотрит на это чудесное зрелище с замиранием сердца и сам готов стонать. Жадная-жадная Ровер, послушно кормящаяся с его рук: она измазывает в сливках свои губы и его пальцы, так вкусно, должно быть, Ровер пару раз ненавязчиво покусывает Скара, а он только и рад. Он чувствует влагу её языка, скользящего случайно по всё тем же пальцам, и вновь возвращается к мыслям о том, чтобы хотел сделать с этим ртом. Какой этот рот тёплый. Как, должно быть, в нём хорошо. Как хорошо в ней — Ровер — самой. Скар правда хочет её. И это он тоже признаёт без каких-либо внутренних противоречий — предпосылки существовали ещё тогда, когда Ровер была «новенькой»; она рядом, вот же, послушно жуёт, слизывая крем с его рук, её можно совратить, её можно взять, её можно… Но Ровер не смотрит ему в глаза. Даже будучи ручной и лишённой воли, она не потакает всем желаниям Скара — не взирает на него с обожанием, не видит в нём бога; это то, что очень мешает Скару. И Ровер, быть может, пуста, но всё также остаётся Ровер. — Неплохо, — оповещает она, расправляясь с первым кексиком. — Умница. Видишь? Я хочу лишь добра для тебя, дорогая, — скаровы пальцы липкие и во взбитых сливках; рот Ровер — тоже. Скар беспрепятственно собирает сахаристую пенку с её губ фалангой большого пальца, чтобы потом попробовать на вкус. Ровер замирает, взирая на него снизу-вверх; она наблюдает за тем, как кончик его языка игриво касается подушечки, а потом вновь скрывается за улыбающимися губами. И если бы Ровер опустила взгляд несколько ниже, скатившись им вниз по телу Скара, то непременно заметила бы, как у него совершенно неприлично на неё стоит. — Как вкусно, — Скар, однако, уравнивает их положения быстрее, чем это происходит; он делает так, чтобы было зрачки в зрачки — упирается ладонями в край койки, — и плевать, что они липкие, будто их помыли сиропом — он заставляет Ровер отклониться назад. — Ты сегодня была очень хорошей девочкой, Ровер. И тебе полагается большая-большая награда. И вот как забавно выходит: ничто долгое время не могло разбудить в щеках Ровер маковый цветник — он был в зимней спячке, а сейчас дал о себе знать, пробившись сквозь снежную бледноту кожи. Ровер выдыхает сладким дыханием — Скар слизывает его со своей нижней губы. Вкусно. Вкусная-вкусная Ровер. — Что ещё… за награда? — Первая часть, — мурлычит Скар, внутренне тая от этой смущённой мордашки, — я обязательно навещу тебя завтра. И послезавтра. И послепослезавтра. — Какая большая награда, — Ровер пытается в иронию. — Это ещё не всё, дорогуша. Вторая часть. Да. Скар невинно чмокает Ровер в уголок сладкого рта; прежде, чем она успевает сообразить, Скар по-ребячески смеётся и пулей вылетает из палаты. Ровер реагирует на это нестандартно: она начинает… плакать? Сама ведь даже этого не осознаёт, и только когда склеры глаз утопают в солёных водах, тогда и чувствует некоторое неудобство в слёзных протоках; замечательно. Она не может ни злиться, ни отделять бред от другого бреда — больше ничего другого в этом мире нет, — не имеет права заснуть вечным сном, но может поплакать. Этого у неё ещё не отняли, и Ровер на протяжение всей ночи жуёт солёно-сладкие губы, размазывает влагу по лицу: дурацкий чмок — это первое прикосновение к её замученному телу, наполненное особой человечностью. Ей тепло. Так тепло, будто под губами Скара Ровер немного подтаяла, она то и дело трогает это место языком — единственный живой участок её кожи, которым она хоть что-то чувствует. Включить слёзы на полную мощность, однако, не выходит: всё в Ровер по допустимому минимуму, при котором не умирают, но особо и не живут. Она лишь вымачивает в слезах простыни — слёзы лениво вытекают из внутренних рек, — и просит мысленно, чтобы скаров поцелуй в уголке рта не остывал так скоро. Ровер могла бы попросить новый. …и Ровер просит новый. Скар, конечно же, сильно удивляется, но пользуется возможностью: целует в другой уголок рта. На этот раз он как бы ненавязчиво чиркает по нижней губе Ровер языком и испытывает от этого такой восторг, что чуть ли не кончает прямо себе в брюки — скажите Скару о том, что Ровер сама попросит его о подобном несколько месяцев назад, он бы только посмеялся, ну правда. Сейчас же у него ежесекундные взрывы под черепной корой каждый раз, когда губы потираются о губы. Скар хочет больше. Много больше. Чтоб с языком, чтоб вылизать им Ровер изнутри, быть может, попробовать им не только губы, но и всё остальное; Скар до бешенства хочет оказаться между роверских ног. Останавливает Скара только одно: доктор запретил подвергать его протеже уж слишком сильным эмоциональным и физическим нагрузкам, приходится обходиться этим баловством во избежание нежелательных последствий. Чмок-чмок. Скар понимает: ничто не вечно под луной, когда-нибудь, как сказал всё тот же доктор, всё придёт в привычную норму: Ровер вновь будет дрянью, а он — врагом народа. И пока что Скар планирует бесстыдно пользоваться тем, что предоставляет ему жизнь: сегодня его несчастной Ровер очень и очень грустно. Доктора и учёные вновь использовали её тело, как сырьё, и никто не накажет их за подобное, Ровер только и остаётся, что затеряться в глубине белого моря больничной койки. Остаться на дне не получившим право на жизнь эмбрионом, у которого есть нервная система, но она недостаточно развита, чтобы быть чем-то полноценным. И сама Ровер тоже… не что-то полноценное, она вновь истекает слезами, она совсем не замечает, когда Скар появляется. Возможно, Скар бесится всё больше. Не на Ровер. На докторов, у которых уж слишком большая свобода воли, и что самое дерьмовое, у Скара её меньше, чем у них. Ровер, всё ж, вопреки его желаниям, не собственность Скара, но собственность Фракцидуса — это значит, что пошёл он нахуй со своими вот этими самыми желаниями. У Скара аж кожа лопается от этого осознания, всё, что ему остаётся — это довольствоваться буквально объедками, проклятье! Он даже не может трахнуть Ровер хорошенько, ведь есть шанс, что она тут же умрёт от сенсорного перегруза, стоит его херу хоть ненадолго задержаться в ней. Трагедия. — Моя ученица так невероятно грустна этой ночью, ай-ай-ай, — Ровер реагирует на его голос, но лишь немного. — Что тебя печалит? Пальцы Скара пробегают по предплечьям Ровер; она выдыхает невольно. Вновь тепло, ведь Скар — Солнце. Ровер же — задушенный пестицидами цветок, у которого абсолютная нехватка всё того же Солнца на клеточном уровне. — … — Ну же, не заставляй своего наставника волноваться, — койка под весом Скара гнёт внутренние конструкции, спина Ровер тоже получает свою толику тепла. Какой же он горячий. — Ты не волнуешься, — сквозь толщу белого моря. И Скар правда не волнуется. И не сочувствует. Он просто забыл, как это делается. (…или, быть может, не знал никогда?) То, что действительно чувствует Скар — это нечто, оно — бешеная тварь с прожорливостью чёрной дыры, у этой твари ни сердца, ни намёков на него, только голод-голод-голод, только сухая воронка желудка, желающая быть наполненной кровью и плотью до чувства плохо сдерживаемой тошноты. Но это невозможно; никогда недостаточно, помните? Тварь обливается слюнями, когда Скар смотрит на Ровер, чует запах Ровер; заходится в припадке, когда Ровер нет поблизости, но плавает в мыслях Скара дохлой рыбкой. В общем, да, ни намёка на человеческое сопереживание, только это: Будь со мной. Будь для меня. Будь моей. Скар очень болен. Дрожь у него в теле такая, будто в него — тело — ровным потоком поступает электричество, когда Скар трогает Ровер. Он рискует отгрызть себе нижнюю губу — с такой силой Скар в неё вгрызается верхними резцами, когда кормит осязательные рецепторы этой несчастной. Как же её мало. Как же ему хочется больше. Скар мог бы перебить первый голод кем-то другим, но просто не выходит — Скару претит любой организм, не являющийся, собственно, самой Ровер. Генетическая несовместимость; мастурбация же больше вредит. Безвыходных ситуаций не существует, говорите?.. — Глупышка-Ровер, — кожа стягивается у сонной артерии — Скар игриво дует на неё. — Почему же ты так думаешь? — Тебя нет рядом тогда, когда они делают это со мной. Оно и к лучшему, дорогая, иначе бы ты погибла под завалами докторских тел; думаешь, Скару не хочется этого? Вывернуть наизнанку их всех? О, как ты ошибаешься, Ровер, ведь роль униженного и оскорблённого здесь не у тебя, а у Скара — только представь, каково это: делить ту, кого так сильно желаешь, с толпой мудаков… Отвратительно. Унизительно. — Но ведь тебя тоже не было рядом, Ровер, — Скар не теряется. — Что? Ровер крутится-вертится, она хочет оказаться к Скару лицом; Скар, в общем-то, и не против, он уже успел удобно устроиться за спиной Ровер. Ровер недолго разглядывает его: освобождённой от повседневной униформы Фракцидуса, оставшийся в лайкре — она обтекает мышечный рельеф, — Скар сейчас немного другой. Всё равно, что ж, выше Ровер, Скар упирается локтём в мякоть подушки, и пряди его волос так и просят: «потрогай». И шрамы. Шрамы у него тоже просят ласки, у Ровер аж кончики пальцев искрятся — так сильно хочется его касаться. Пахнет. Ровер прижимает запах Скара языком к нёбу, проглатывает его, чтобы он остался в ней подольше; слился с её лёгкими и бронхами — Ровер заранее запасается им до следующего раза. — О чём ты? — грудная клетка к грудной клетке — они вот-вот выстрелят в друг друга сердцами. — О том, милая моя, что я так бесконечно страдал, пока ты была ко мне столь же бесконечно холодна, — ну надо же. Самый несчастный. Ровер всё отрицает: — Это была не я. И не к тебе. — Ах да. Как же это я так запамятовал. Но знаешь, если бы я был настоящим Скаром, а ты — настоящей Ровер, то… — Ты бы здесь со мной не лежал. — Ты так думаешь? — Да. — Это печально. Настоящей Ровер пришлось бы быть всё время одной, разве не так? — Да. — Страшно подумать, какой бы несчастной она была… — … — М?.. — …да. Скар замечает: Ровер от него прячется, она не хочет, чтобы он видел подвальную сырость у неё же во взгляде. Замечает, и давит дальше: — Ах, бедняжка. Не представляю, как же ей тяжко… — … — Как это, должно быть, невыносимо — быть совершенно одной в этом мире!.. — Помолчи… — Ровер отворачивается обратно — Скар перегнул палку, он это понимает. Скар, однако, не сходит с намеченного пути: он приникает всем телом к телу Ровер, позволяя ей напитываться его же теплом. Напарывается на все её косточки, выставленные, как ограждение на входе запрещённой территории — «не входи, опасно»; к несчастью для Ровер, Скар не умеет читать по костям, а ещё ему абсолютно точно не страшна боль — чем сильнее Ровер врезается в него всеми суставами, грозясь проткнуть ими скарово тело, тем больше он счастлив. Скару ведь так нравится ощущать её, и вот бы… вот бы ощутить её сильнее. Глубже. Ненавязчивое нахождение Скара за спиной Ровер становится наглее. Как бы между прочем он щекочет кончиком носа впадинку меж ключицей и шейной мышцей, наполняет её влажным выдохом — это вызывает в Ровер определённый ряд эмоций; их смесь порождает что-то сродни паузы, на которой ставится весь её организм. Она вся обмирает, словом. Скар хочет: каждый изгиб, каждое углубление, отверстие и кровеносные сосуды Ровер должны быть наполнены им; он не встречает никаких препятствий, а значит — идёт дальше. Его ладонь приводит в беспорядок больничную робу Ровер — образует гармошку меж бедром и нижними рёбрами, Скар обнажает тазовые косточки. Недолго любуется голой плотью. Бешеная тварь в нём поднимает голову — она ведома запахом крови Ровер, журчащей под этой чудесной кожей. (Снять бы её…) (Сделав Ровер тем самым абсолютно обнаженной). — Этот глупый наставник расстроил тебя, дорогая? — подонок, захватывает всё больше телесных территорий Ровер: он посягает на её сердцебиения ладонью, он хочет быть их полноправным владельцем и держать под контролем. Все процессы в теле его дорогой ученицы должны подчиняться ему: от тока крови до эмоций. Скар хочет дохуя много — факт, но это не его вина, вы не докажите обратного. И вместо того, чтобы биться, кричать и легаться, Ровер утоляет сполна свой тактильный голод, дающий о себе знать в каждой кожной поре — как много касаний! Как тепло! Ровер будто бы медленно, но верно разогревают в микроволновой печи для дальнейшего потребления, она что полуфабрикат, утративший все свои полезные свойства, но почему-то её продолжают считать деликатесом; и ладонь на грудном отделе её тела настойчивая, она желает прибрать ценный сердечный механизм, который стучит-стучит-стучит. Они обнимаются не в первый раз. Да. Это объятья. В первый был тогда, когда настоящий Скар душил настоящую Ровер — он был так нежен и жесток; этот же Скар — ласковый что ягнёнок — «у меня есть необыкновенный зверёк — полукошечка, полуягнёнок», хах, — жаждет заполучить всё внимание Ровер, ну а ещё — всё её мясо. И этого мяса немного, но как же скоро оно отзывается на то, что делает Скар… — Ты меня лапаешь, — факт. Скар невинно жмётся к ней, вдыхает её, но ладонь его вполне себе порочна — она без особо труда находит все соблазнительные местечки. В последний раз, когда Скар дотрагивался до них вот так, они были значительно крупнее, это, что ж, не вводит Скара в какие-либо степени расстройства: Ровер есть Ровер. Он хочет её без лишних вопросов и нюансов, он с удовольствием выдыхает — всё происходящее ему очень нравится, и это что-то невероятное — чтобы Скар был так… сентиментален, если можно это так назвать. Сами посудите: он приходит к своей несчастной ученице каждый день. Он кормит её. И возлежит сейчас с ней. Это ведь что-то значит, верно?.. — Не вини меня, дорогуша. Ты здесь такая мягонькая. Не могу удержаться, — пальцы находят всё, что им надо — они не стремятся разорвать на части, разобрать и привести организм Ровер в беспорядок; они только любопытствуют, изучают на предмет реакций что самой Ровер, что, собственно, владельца всё тех же пальцев. И стоит ли говорить, что у последнего с ними всё в порядке?.. Скар не верит собственному счастью, когда касается её _так_. — И пахнешь… пахнешь просто замечательно. Так бы и съел тебя. Когда дело касается Скара, такие фразы лучше воспринимать, как угрозу — Ровер не думает сейчас о подобном, её собственные пальцы вспахивают простыни. Ей… нравится. Шершавые фаланги — они делают щекотно в районе сосков, полных чувствительности; крупная особь мужского пола за спиной, коей является, собственно, сам, Скар; его бешеная тепловая радиация, пожирающая арктический холод Ровер. Потому что это не так, когда тебя освежёвывают во имя науки, фаршируют всеми химическими элементами, запекают под светом полимеризационной лампы. Это как если бы Ровер была личностью, привлекательной девушкой, которую хочется до ноющей боли. Всё правильно: Ровер не протестует, потому что сейчас чувствует себя человеческим существом как никогда сильно; кто бы мог подумать, что именно грязный, отвратительный, абсолютно нечеловечный Скар поспособствует этому? Или… не такой уж он и… —… — Что скажешь, Ровер? Позволишь мне съесть тебя, м? — Скар не прекращает своих шалостей, он легко посылает нахер все докторские инструкции о том, как взаимодействовать с этой Ровер во имя своих низменных желаний. Они диктуют ему вполне примитивные фразы: проглоти её. Поимей. Забери всё до костей. Дрянь заслужила быть лишённой плоти и крови за все те грехи, что успела совершить; за всё то, что успела сделать с ним, со Скаром, о, бесстыдная, и ведь продолжает делать… что же она с ним делает… Скар дуреет. Здравый смысл выветривается из хитроумного лабиринта извилин. Ровер сама виновата в этом: в том, как пахнет, какая она симпотяжка, когда умирает, в том, как: — Нравится? — да, в том, как спрашивает это. Её губы — одна сплошная рваная рана, Скар не против вылакать весь кровавый сок из неё. Вау. Это, оказывается, так просто — подчинить Ровер себе. Вмять её живот в белый бисквит постели, а обезжиренные щёки — в зефир подушки; осталось только покрыть её хрупкое, как сахар, тело сливками — и вот тебе самый сладкий десерт в мире. Скару бы сейчас натурально облизнуться от этого зрелища — слюны у него много, через край; его вкусная-вкусная Ровер опять выглядит самой развратной тварью с заблокированными суставами рук и с оскалившимся позвоночником перед взором. Скар рискует размозжить её тазовую кость своим весом — настолько Ровер рафинированная, настолько Скар осязаем для неё. Никто из них не против такого развития событий. — Ты не представляешь насколько, — змеёй шипит ей в ухо, склоняясь так, чтобы казалось: весь мир перед взором в секунду утонул во рту чёрной дыры, осталось немного: плоть Скара — она прилегает к плоти Ровер, — его запах, щекочущий носоглотку, его лихорадочный жар, обнимающий со всех сторон, как крематорная печь. — Разве ты не чувствуешь, моя дорогая, м? …и персональный комплимент для Ровер, который беззастенчиво проминает её ягодицы. Ровер ответила бы что-нибудь этому совершенно бесстыдному засранцу, но. В щеках закипает всё сразу: стыд ли, смущение ли, возбуждение ли — всё это опасно для нежной мозговой субстанции, которая переживает революцию на биохимическом уровне. Скару так плевать. Самой Ровер, к слову, тоже, она не против конца света в подчерепном пространстве, если перед этим она начувствуется вдоволь. Вновь побудет такой — живой, человекоподобной, получающей удовольствие, а не сучью боль. «Согрей» «Погладь» «Потрогай» Ровер идентифицирует себя бессознательным животным, получившим впервые за долгое время не пинок, а что-то более приятное. Она не собирается от этого отказываться, она подстраивается, она позволяет члену Скара ощутить что-то очень горячее, пульсирующее всё чаще, созданное исключительно для ласк — изгибает поясницу, и бёдра её расползаются в стороны. Для него. Для Скара. Неудачника, позорника, полнейшей гниды — как-нибудь так «наградила» бы его оригинальная Ровер; сейчас он в двух миллиметрах ткани брюк и в одном толчке от того, чтобы понять, какая же эта Ровер изнутри. Даже не понадобится вскрытие. Под кожей у Скара страшное. Если ненастоящая Ровер так и продолжит застенчиво приникать к нему клитором, он просто разорвёт её на части, нет, даже мокрого места не оставит, проклятье… — Приятно… — на выдохе. ...да нахуй. Скар возьмёт своё. Скар считает: это давно уже должно принадлежать ему — от рта до горячей промежности. Он правда не знает, почему настоящая Ровер настолько вредная, раз приняла решение усугублять их конфликт, а не предпочла всё решить более цивильным способом и в более горизонтальных положения. Эта Ровер — умничка. Не сопротивляется, не язвит, принимает Скара таким, какой он есть. Открывает рот для скарового языка, сглатывает слюну — свою и его — и позволяет трогать себя во всех местах. Эта Ровер хорошенькая. До тошноты. Осознание этого настигает Скара где-то между моментом, когда рты их настолько спаяны, что не разнять, и когда он решает совершенно обнаглеть, воплотив давнюю мечту почувствовать её изнутри. Хорошенькая Ровер. Что-то очень нереалистичное. Как и полагается ненастоящей Ровер. Она пустотела, ни тёплая и ни холодная, в общем, никакая. Она фальшивая, поломанная (и даже не Скаром!), и делала бы всё то же самое, если б вместо Скара был кто-то другой. Это не то, что на самом деле нужно Скару от Ровер. Этого не будет достаточно — у Скара слишком большие аппетиты, чтобы довольствоваться обглоданными костями, оказывается; ему необходима та самая мерзкая Ровер, которая взрывала все динамиты у него под кожей одним лишь своим не менее мерзким взглядом. Её холодные войны в языке тела, солнечная радиация в глазах, провоцирующая рак, а ещё колючки, об которые можно пораниться. Та Ровер, которую зовут настоящей. Да. Скар действительно отказывает этой Ровер в сексуальных ласках, несмотря на плотную боль в районе паха. Поразительный исход ситуации. — Я подожду тебя, моя милая, — Скар вкладывает это в рот псевдо-Ровер. Вид у неё осоловелый и совсем непонимающий — вполне закономерно, если учитывать все обстоятельства. — Возвращайся скорее. «Возвращайся ко мне».