Sunset on eyelashes

      — Меня довёз до дома сам Всемогущий. Пожалуй, это звучит как что-то, чем можно гордиться… — говоришь, через силу улыбаешься, сжимаешь в руках край своей сумки. На переднем стекле мелькают дворники. Смотришь в боковое окно машины — идёт дождь. Нет. Льёт кошмарно сильный ливень. Он склоняет деревья поблизости, сокрушается на крыше тяжелым бренчанием, окрашивая округу в серовато-синий. Давно такого не было. Очень.       — Ох, ну что ты, — Тошинори немного смущается и отводит от тебя взгляд. — Мне совсем не сложно.       — Спасибо тебе, — набираешься смелости и делаешь глубокий вдох, щёлкаешь замком защитного ремня. — Такси в такую бурю я бы не дождалась, — вновь натягиваешь улыбку, тянешься к двери. — Правда спасибо, ты очень меня выручил…       — Не спеши, пожалуйста! — подушечки твоих пальцев замирают на прохладной кожаной ручке. — Подожди немного, пока дождь не утихнет. Я не могу подвезти тебя прямо к дому, мне будет неспокойно, если ты уйдёшь сейчас, — Тошинори касается твоего плеча неосознанно, случайно, но тут же одергивает руку. — Я никуда не спешу и могу подождать.       — Тут не так далеко, — указываешь на узкий переулочек поблизости, на непонятную, размытую серостью и ночью дорожку, едва заметную за стеной дождя. Тело вдруг кажется тебе таким тяжелым, неподъемным, обременяющим, — идти совсем немного.       — И всё же… Подожди ещё немного.       — Прости, но нет, — оттягиваешь ручку, открываешь дверь. Холодный воздух, пропахший мокрой травой и листьями, врывается в тёплый салон, тянется по твоим щекам, обжигает веки. — Иначе это зайдёт слишком далеко, — говоришь, стараясь сделать свой голос твердым, хотя он дрожит от сдерживаемых слов. Каблуки туфель стучат об асфальт. Ты поднимаешься и выходишь из машины, захлопывая дверь громче, чем хотелось бы.       Ледяные капли оседают на коже глубокими ожогами. Дождь холоднее, чем ты ожидала. Намного. Он пробивается сквозь платье и украшения, сковывает тело, пробираясь прямо под кожу, под грудную клетку, где в сумасшествии дрожит и колотится сердце. Ноги немеют, упрямо впиваются в асфальт, словно тащат за собой не просто тело, а все твои мысли.       Каждый вдох обращается мучительной болью в горле. Ты идешь по переулку не оборачиваясь. Запахи становятся ярче: влажный кирпич, гнилые листья. Отчетливо чувствуешь накопленный за годы аромат городской печали. Вздрагиваешь от всех незнакомых звуков, от любых ударов и стуков в округе.       На мгновение ты останавливаешься, смахиваешь с губ тяжелые капли дождя и вдруг осознаёшь, что очень ждёшь, когда же щёлкнет замок и откроется дверь с его стороны. Именно сейчас, в этом самом моменте, всё кажется ясным — тебе хочется развернуться и увидеть лицо Тошинори. Ты хочешь его слёз. Хочешь его сожалений. Хочешь, чтобы он схватил тебя за руку, остановил, умолял не уходить и забыть все чертовы слова, сказанные им сегодняшним вечером.       Все до единого.       Но дождь иссушает надежду. Ты идешь дальше держа голову высоко, заставляешь себя шагать в темноту, где даже свет фонарей ослеплен пеленой; заставляешь себя быть сильной и гордой. Каждая капля, бьющая по плечам, напоминает тебе об иллюзиях и мечтах, что навсегда осыпались у чужих ног.       Неужели жизнь может быть такой жестокой без причин?       Ты ускоряешься, разгоняя ногами лужи и стараясь не думать о том, что оставляешь за спиной. Тени домов вытягиваются вперед, выстраивая несуществующие преграды. И вот в твоей голове снова звучит его голос, тоскливый, без меры добрый и теплый, пробивающийся сквозь холодный ветер. Зачем ты позволила себе поверить в счастье? Как можно было отдать всё сердце мечте?       — Как вообще возможно быть такой дурой? — говоришь в пустоту, утыкаешься лбом в входную дверь своего дома. Она холодная. Твёрдая.       — Пожалуйста, не называй себя так, — голос Тошинори врезается в твой затылок. Ты оборачиваешься, мотаешь головой, несколько раз моргаешь, пытаясь прогнать его образ, но он почему-то становится только четче.       — Почему ты тут?       Ты уже не понимаешь, что размывает округу: слёзы, потекший макияж, дождь или сакэ, выпитое с коллегами. С трудом рассматриваешь силуэт Тошинори. Насквозь мокрые волосы, пиджак, рубашка.       — Я не могу оставить тебя одну сейчас, — произносит спокойно, делая шаг навстречу.       — Неужели тебе было мало? — отвечаешь быстро, поспешно, не глядя в глаза. — Хочешь добить меня окончательно? — отвечаешь тише и смелишься поднять голову. Его голубые глаза — прохладные морские волны — они смотрят на тебя печально, невероятно тоскливо. Яги застывает на месте.       — Нет, я не хочу этого.       — Тогда оставь меня уже, — опускаешь дрожащие пальцы во внутренний кармашек сумочки, достаешь ключи. — Ты уже сказал мне всё, что хотел. В чём же тогда проблема?       — Я не могу, — Тошинори убирает с лица вымокшие пряди волос. — Не могу заставить себя уйти.       — Какой же ты эгоистичный, Всемогущий, — делаешь глубокий вдох, прислоняешься спиной к двери. — Сам меня отверг, а сейчас пытаешься играть на чувствах?       Яги отводит взгляд в пол, а у тебя защемляет в груди. Как же всё-таки больно звучат эти кошмарные слова. Ты закусываешь губу. Перед глазами расцветают недавние события. Ресторан. Балкон. Закат и предгрозовое небо, окрашенное в зловещие оттенки фиолетового и серого. Страх и нелепое признание, что не должно было стать реальностью.       — Я не ребёнок, Тошинори. Мне больно, но я преодолею это, — вот бы поверить в эти слова взаправду. — Я понимаю, почему ты сделал это. Понимаю, что это только твой выбор — никак не мой. И… — сжимаешь связку ключей до боли в ладошке, — я принимаю его.       Он накрывает лицо руками. Смахивает с глаз и бровей холодную воду. Медленно поднимает голову, смотрит в твои глаза. Его голос опускается, меняется, вечереет, становится серьезным:       — Пожалуйста, скажи мне, что думаешь на самом деле.       Ты усмехаешься. Без сарказма — тяжело, с горестью, надломленно.       — Что ты хочешь услышать?       — Всё, о чём ты думаешь, но не говоришь мне.       — А не много ли просишь?       — Очень много, — отвечает в полголоса.       Тошинори прикрывает глаза, надеется найти в пустоте ответы. Но вместо нужных слов молчание оборачивается эшафотом — непреодолимой преградой между вами. И в этот момент ты понимаешь: вы оба пленники этой ситуации. Он — пленник своего всесилия и доброты, раб клейма «Символ Мира», которое несёт с гордостью, но которое не даёт ему быть «просто Тошинори». А ты — пленница своей привязанности и эгоизма, желания обладать его временем, его вниманием, его любовью.       Безжалостно стучит метроном в голове. Молчание Тошинори — удар по тебе, по твоей душе, которая так жаждет его тепла, его слов, его спасения. Но ты понимаешь, что он страдает не меньше. Видишь это в напряженных линиях лица, в сжатых кулаках. Он пытается бороться с чувствами, с ответственностью, но каждый раз, глядя на тебя, видит отражение своих же сомнений.       — Если я всё выскажу, то останусь виноватой.       — Что? — Яги смотрит на тебя с широко открытыми глазами. — Но почему?..       Мысли застревают в горле комком смоченной бумаги. Ты пытаешься их выплюнуть, но они возвращаются, цепляясь за стенки глотки.       — Потому что ты по-настоящему переживаешь за меня сейчас, а я просто… — делаешь паузу, понимая, что эти слова, хоть и кажутся лёгкими, но на самом деле не по-человечески тяжелые. — А я просто играю роль жертвы, потому что не получила желаемое. Я избалованная эгоистка, Тошинори. Я хорошо знаю, какой ты: мягкий, добрый, эмпатичный, чересчур справедливый и правильный. Манипулировать тобой…       — Не говори так, — перебивает строго, впиваясь взглядом, от которого не хочется отворачиваться. Его голос звучит холодно, немного тревожно. Делает ещё один шаг к тебе. — Хотеть быть с тем, кого любишь — это не эгоизм.       — Какой же ты… — ты осекаешься, не осмелившись продолжить. Тошинори оказывается прямо перед тобой — ты словно чувствуешь тепло, исходящее от его тела; почти кожей чувствуешь его волнение. Его слова, его взгляд, его дыхание — всё это делает тебя слишком уязвимой.       — Ты сказала правильно вначале, эгоист тут только я, — его слова звучат печальней самой грустной песни на свете. Тяжелая рука касается твоего плеча. — Это я зову себя Всемогущим, но не способен следовать своему же выбору, — его пальцы сжимаются, словно он лишился последней опоры и отчаянно ищет способ не упасть на колени.       Голос в цвет сожалений и стыда заставляет твоё сердце стучать намного чаще. Дышать становится тяжело — вдохнуть полной грудью почти не получается.       — Я думал, что смогу всё контролировать, — шепчет. Его дыхание смешивается с твоим. — Но я не смог… прости меня, — говорит прямо в твои губы, перед тем, как коснуться их своими — холодными и мокрыми от дождя.       Поцелуй полный нежности и осторожности, на вкус — как безысходная тоска, как не утихающая старая рана у рёбер; кажется тебе чересчур неожиданным. Чересчур болезненным и неправильным. Ты хочешь возразить ему, отстраниться, сказать хоть что-нибудь, чтобы прервать шаги, ведущие в бездонную яму.       Но не выходит.       Ладонь Тошинори поднимается к твоей шее. Прикосновения его дрожащих рук напоминают тебе летнюю ночь из детства, настоящий август — теплый ветер скользящий по коже и яркие крупицы звёзд на бесконечно-синем небосводе. Ты отвечаешь на поцелуй со всей искренностью, со всей тоской и любовью, что надеялась скрыть, как минимум на вечность.       Он прижимается ближе. Его свободная рука пробегает вверх-вниз и замирает на твоей спине, впиваясь под кожу иголками сквозь мокрую ткань. Ты знаешь, что это глупо, что это больно, что это конец, но не можешь остановиться. Ты хочешь сказать ему, что это ошибка, что всё это слишком бессмысленно, но слова застревают, превращаясь в тихий выдох-стон.       — Пожалуйста, прости меня, — Яги отрывается от губ, чтобы посмотреть на твоё лицо. Ты видишь в его глазах ту же боль, ту же безысходность, что копошится и разрастается у тебя в мыслях.       — И ты прости меня, — говоришь, прикладывая ладонь к его мокрой щеке. Повторяешь кончиками пальцев очертания светлых бровей. Нежно проводишь пальцами по лицу, контуру подбородка, по скуле. Теперь целуешь ты, и клетка замыкается с трех сторон: его губы, его шея, его плечи.       Тошинори отвечает на твой поцелуй настойчиво, неумолимо. Так, как никогда себе не позволял. И точно больше не позволит.       Почти бессознательно, почти не отрываясь друг от друга, открываете дверь твоего дома и врываетесь в коридор маленьким штормом — со звоном упавших ключей, стуком двери о косяк и отброшенным на пол пиджаком. Тяжело дышишь, чувствуешь спиной холодные стены. Яги усаживает тебя на ближайший столик, прижимается ближе, боится отдалиться хоть на миллиметр и упустить уже навсегда.       Слышишь шепот совсем близко к уху — он снова и снова умоляет тебя о прощении. Голос Тошинори тихий и хриплый, дрожащий. А губы, ставшие совсем теплыми, горячими, — скользят от подбородка к шее.       — Я так слаб… — он берет тебя за руку, целует ладони, повторяет линию жизни губами, нежно ласкает каждую полосу, каждый узорчик, словно прощается с тобой уже сейчас, словно прячет в памяти каждый осколок этого мгновения. Его теплое дыхание пробегается легкой щекоткой по коже между пальцами.       — Я люблю тебя, — говоришь с дрожью.       — Я тоже люблю тебя, — Яги смотрит тебе в глаза почти плача. — Прости, пожалуйста, прости меня за это… — он тянется к твоему лицу, кончики ваших носов почти соприкасаются перед тем, как его губы вновь находят твои. Тянешься руками к волосам, запускаешь пальцы в мокрые, слегка запутанные ветром и дождем пряди.       Они невероятно мягкие. Такие приятные...       Ты вспоминаешь сны, которые так усердно пыталась выбросить из головы — Тошинори, взволнованный, совершенно потерянный в своих чувствах, ведёт ладонями по твоим бёдрам, по спине, аккуратно расстегивает молнию на платье. С громким «бух» тяжелая, полностью вымокшая, ткань падает на пол. Прохладный воздух тут же хватает тебя за кожу — бежит мурашками от кончиков пят до самой шеи; ты не замечаешь, как твой бюстгальтер и рубашка Яги падают следом.       Дрожишь, вжимаешься крепче. Твоя холодная и влажная от дождя грудь прижимается к его. Чувствуешь, как быстро и беспорядочно стучит его взволнованное сердце. Накручивает, сходит с ума, паникует — в конце концов это ведь Тошинори: бывает ли его сердце спокойным хоть когда-нибудь? Будь это другая дверь, смогла бы ты подарить ему по-настоящему хороший финал?       Нет, ты уже не веришь в это.       Но сейчас, в эту самую секунду, тебе становится всё равно. Зубы Тошинори зажимают мягкую кожу под твоим ухом, а между ног, через мокрую ткань строгих брюк, трется выпирающая ширинка. Ты невольно толкаешься навстречу, опускаешь одну руку и гладишь, слегка обхватываешь. В ответ на ласки член Тошинори дёргается — ты хорошо это чувствуешь.       — Милая, — стонет в твою шею, кусая губу изнутри. Его пальцы замирают у крайнего шва твоих трусиков. Яги не скажет этого вслух. Не сможет.       — Да, конечно да, — ты сдаешься первой, подцепляешь ногтями маленькую пуговку. Замочек с хрустом опускается и ширинка полностью расстёгивается. Его брюки сползают вниз, шурша и обнажая всё, что скрывалось под ними.       У тебя кружится голова. Нет. Намного страшнее. Кажется, ты уже почти не различаешь лица Тошинори, потому что очертания перед глазами размываются, сливаются в одну густо-серую рябь. Ты смыкаешь ресницы, но это не помогает: внутри всё горит, пульсирует, будто вот-вот вырвется наружу. Ты уже не справишься без его помощи.       Он испытывает то же — руки Тошинори двигаются на ощупь, интуитивно, наугад. Он чуть отстраняется, лишая необходимого тепла, чтобы стянуть с твоих ног бельё. Слышишь тяжелый выдох через зубы, когда горячее дыхание возвращается к углублению твоей ключицы, а кружево едва слышно оседает на пол. Его губы приникают к шее, оставляя мокрые следы.       Яги проводит по солнечному сплетению подушечками пальцев, немного надавливает, оглаживает мягкую грудь, задерживается на распухших острых сосках. Тепло его ладоней растворяется в твоей коже, оставляя следы, которые ты чувствуешь даже после того, как он убирает руки. Прикосновения, беспокойные и трепетные, лепят тебя по кусочкам. Снова и снова. Осторожно. Волнуясь.       Ведет по животу, спускаясь ниже. Делает это слишком ласково и умело — гладит лобок, раздвигает половые губы, распределяет влагу, играет, нажимает подушечками на клитор — вынуждает тебя стонать и выгибаться навстречу, тереться о пальцы и просить о большем, задыхаясь.       Царапаешь нежную кожу длинными ногтями — красные полукольца заживут ещё не скоро.       — Тошинори, это невыносимо, — твои слова теряются в стоне, захлебываются в нестерпимой духоте крошечного коридора. Наклоняешь голову назад, прислоняешься затылком к стене. — Пожалуйста, — тянешь пальцы, подцепляешь пальчиками резинку его трусов, — я прошу тебя… — оттягиваешь ткань вниз, освобождая потемневший от прилившей крови член.       Глаза Яги темнеют, губы чуть приоткрываются.       — Девочка моя, — голос звучит низко, томно, напряженно; он едва держится, тоже задыхается, с трудом удерживает стон удовольствия, чувствуя, как его тело трясет от нарастающего желания. Твои пальцы сжимают резинку сильнее, тянут её вниз. Его недо-дыхание — кипящее, прерывистое — смешивается с твоим.       — Прошу, — умоляешь, обвивая его шею руками, цепляясь.       Тошинори стонет и поддается вперед, навстречу твоим распухшим и искусанным губам. Чувствуешь, как он прижимается истекающей предэякулятом головкой и неспешно толкается внутрь, входит во всю длину. Твой шумный выдох сменяется протяжным, довольным стоном. Он начинает двигаться — медленно, но глубоко, ритмично, сжимая твои бёдра до ярких пятен; почти что до боли.       — Яги, — сладко тянешь, пряча лицо на изгибе его плеча. — Я так сильно люблю тебя, — целуешь чуть выпирающий кадык, осознавая, что вряд ли ещё хоть когда-нибудь произнесешь эти слова вслух.       И его имя тоже.