Рассеивая сумрак

      Жизнь каждого простого сурии была довольно безыскусна: месяцами ты пашешь (в прямом или переносном смысле), а в редкие выходные — отдыхаешь. Такими днями с самого сотворения Скидана были праздники.       Нуска за год успел побывать на нескольких праздниках в Эрьяре, в Карборе, а теперь и в Сифе. Как оказалось, сифы были довольно религиозны, а их обычаи были связаны с рождением и вознесением духов.       Сегодня, первого еяйя, в Сифе праздновался день Инанны. О жизни этого духа Нуске довелось узнать вчера, а эта история тяжестью легла на его сердце.       «По какой причине Инанна смогла стать духом? Конечно, она сначала пожалела своего возлюбленного, но затем она же его и убила. Неужели на небосводе есть и такие духи?»       Нуска так и прилип к своему новому знакомому, Мазу. Этот сиф был простым земледельцем, всю жизнь проработал в полях, даже его имя было самым что ни на есть простонародным. Нуска на своём веку встречал уже десятки Мазов, Хазов, Назов, Фазов… Этот же был просто одет, крепко сложен, а его волосы были коротко обстрижены, как у всех безранговых.       — Маз, скажи, а ты думаешь, что Инанна поступила правильно?       — Думаю, она поступила так, как могла поступить.       — А?       — Как ж сказать. Она не могла поступить по-другому? У неё не было выбора?       — Но как же? Она умерла и стала духом. Зачем ей мстить бывшему возлюбленному?       — А она и не мстила.       — Что-что?       — Она не смогла смириться с тем, что её возлюбленный принадлежит кому-то ещё.       — А я считаю, что это похоже на месть. Она ведь умерла, а он живёт и в ус не дует, — настаивал Нуска.       — Ох, Нуска-Нуска! Неужели у тебя совсем нет опыта в любовных делах?       Нуска пристыжённо замолчал и на ходу похлопал своего приятеля по плечу.       — Так объясни! Ты явно опытнее, чем я! — умасливал Нуска.       — Ну-у… Некоторый опыт имеется, этого не отнять… — протянул Маз и даже самодовольно улыбнулся. Они остановились у лавки. Сиф начал с интересом рассматривать разложенные в корзинах фрукты, а затем продолжил: — Зачем же ей мстить? Она стала духом. Бессмертие всяко лучше смертной жизни. И уж тем более лучше, чем смерть и гниение. Она просто-напросто отобрала своего Думузи у жён, но и тогда не захотела расставаться с ним. Так как духом стать он не мог, она превратила его в безднову тварь. Только так она могла любоваться им, будучи бессмертной.       У Нуски аж мурашки вдоль позвоночника пробежали. А может ну их, этих… возносящихся на небосвод?       — Но… если же ты любишь, то разве не хочешь добра для того, кто тебе дорог? — непонимающе пробормотал Нуска.       Хоть вопрос лекаря и был направлен в пустоту, но Маз даже рассмеялся, хлопнул по бочку одной увесистой дыньки и закинул её к себе на плечо. Зелёные глаза сифа весело блестели.       — Ох, Нуска! Будь любовь так проста, то и войн бы не было! Неужели ты думаешь, что любовь — один сладкий сок? Для многих это самое настоящее проклятье!       — Да как же… Разве любовь не должна приносить радость? Разве у тебя не должно появиться желание защитить любимого человека? Иначе какая это любовь? — хмуро вопрошал Нуска. Ему казалось, что то ли его обманывали сейчас, то ли он сам обманывался всю жизнь.       — Ох, лекарь, ты так наивен! Пожнёшь ты горя сполна, помяни моё слово!       Нуска уже просто ворчал под нос и не вступал в дискуссию. Ему действительно нечего было противопоставить. Обычно, когда люди спорили, они говорили что-то вроде: «а у меня было вот так», «а у моих родителей было вот так», «а у моих друзей — так».       А Нуска ничего не мог сказать. Наверное, он действительно не знал ни одной истории любви с хорошим концом. Скиданцы уже несколько десятилетий страдали то от войн, то от голода, то от эпидемий, то от внутренней междоусобицы. Не до историй тут о любви, знаете.       И всё же существовала эта легенда об Инанне. Возможно, в этой истории не было великих чувств, а у возлюбленных не доставало желания защитить друг друга любой ценой. Но в этой легенде было то, чего не могло быть в любой другой истории о любви. В ней была вечность, которую возлюбленные проведут вместе.       Если бы у людей была вечность, может, они бы тоже сгорали от желания провести её с любимыми? А не с кроткой улыбкой соглашались на выбор возлюбленного оставить их в одиночестве?       Нуска содрогнулся от внезапно нахлынувших мыслей. Неужели это всё не сказки? Неужели Син… взаправду может стать духом и жить целую вечность?       Лекарь так задумался, пересекая следом за Мазом поросшую зеленью дорогу, что снова чуть не провалился в колодец. Выругавшись, Нуска схватился за плечо сифа и возмущённо воскликнул:       — Нет, ну здесь невозможно жить! Во всём городе понатыканы эти колодцы! Я тут бы и умер!       Маз, наблюдая за неудачливым лекарем, рассмеялся, поправляя увесистую суму с фруктами и овощами на плече.       — Чтобы все дороги оставались зелёными, как того желает главная сурии, требуется орошение почвы. Среди нас нет фасидцев, поэтому мы используем родники в земле, чтобы зелень не сохла, а наши предки ни в чём не нуждались.       — Предки, да…? Неужели и то, что все эти деревья — мёртвые сифы, не сказки?       — Не сказки, Нуска. Пойдём, — сказал Маз, а затем с непроницаемым лицом быстрым шагом пересёк главную улицу, чтобы свернуть на узкие заросшие улочки.       Мелкие осенние соцветия украшали дома. Нуске не удалось разглядеть ни одного бревна за густым пологом зелени. Ни крыши, ни окон — все зелено-зелено. Голыми оставались только лестнички да двери.       Сифы были народом работящим. Не было в городе ни одного пьяницы, ни праздно шатающегося лентяя. Только раннее утро, а все сифы уже расползлись по городу, заняв свои места.       Вот, городской стражник, стоит в проулке по стойке смирно. А вот — старушка, подметает улицу и копается в опавшей листве, сметая её в одну кучу.       Нуска шёл следом за Мазом по узкой улочке между домов и высокого деревянного забора; за ним возвышались столетние дубы, берёзки и липы.       И тут мимо лекаря гуськом проскочила орава детворы. Сифа вела за собой целый детский выводок: четырех- и пяти- летние малыши смеялись и вприпрыжку следовали за старшей. Увидев хаванца, они запрыгали, зашумели, стали тыкать в Нуску пальцами.       — А ну тихо! Кто вас так воспитывал? А если родителям расскажу, как вы себя ведёте в городе?       Нуска поморгал и уставился Мазу в спину. Подёргав сифа за рукав, лекарь спросил:       — Родителей? А разве эти дети — не из детской обители?       Нуска был удивлён. Он помнил, что в Хаване как раз была вот такая детская обитель. После произошедшей трагедии шестилетней давности осталось много сирот, а потому выжившие хаванцы отдали дом одного из умерших богачей под содержание детей, потерявших семьи. Но вот у этих детей… есть родители? Почему они тогда не с ними, а с этой женщиной, напоминающей смотрительницу?       — Нет. Уже второй десяток лет в Сифе существуют детские обители. Если ты сиф, то не можешь отсиживаться дома и ждать, пока твои дети вырастут. Беспризорные дети стали настоящей проблемой. Поэтому главная сурии издала указ о создании вот таких детских обителей. С рассвета и до заката дети находятся там, а на ночь возвращаются к семье. Жизнь земледельца сложна, Нуска. А дети, которые плохо управляют дэ, в полях только мешаются.       Нуска, помедлив, кивнул. Это было необычно, но разумно. Если куча детей будет целый день скакать в полях, испуская дэ, то непонятно, что там вообще вырастет. Если вообще вырастет…       Нуска и Маз наконец добрались до ворот ограды. С помощью дэ Маз отворил резную деревянную дверцу, и лекарь по тропинке скользнул в тень деревьев.       В Сифе у Нуски постоянно создавалось ощущение, что он крохотный. Деревья были выше крыш Эрьяры, кусты — в рост лекаря, а трава — выше колена. Если в стенах города за растительностью ухаживали, состригая бурные заросли, то лес за стенами превратился в непролазные дебри.       Они продирались через заросли. Казалось, Нуска где-то далеко-далеко от города, во всеми духами позабытом месте. Светочи освещали покрытые мхом стволы деревьев, птицы — оглушительно громко пели. Лекарю удалось услышать заунывную песню белогрудых сирек.       Хватаясь за ветви и грубую кору вековых деревьев, шагая след в след за Мазом, Нуска чувствовал, как его переполняет земляная дэ. Она струится по коже, впитывается в тело, наполняя его силами и одновременно мутя рассудок.       Маз ни с того ни с сего остановился. Он застыл возле трёх осин. Мягко коснувшись белого тонкого ствола, этот крепкий мужчина обнял сначала одно древо, затем второе, а затем третье, что было поменьше. В глазах сифа застыла тоска, и с таким выражением лица он по очереди поцеловал листья осин. Так нежно, будто целовал руки любимой женщины.       — Нуска, это мои отец и мать. И младший брат.       Лекарь сглотнул. Неловко качнувшись, стараясь не наступать на корни предков Маза, он присел на траву и коротко поклонился, задирая голову к кронам деревьев.       — Маз, не грустно ли это?       — М? — не понял сиф, который был всецело занят тем, что водил пальцами по коре одной из осин.       — Понимать, что это они, но не быть в силах поговорить с ними, коснуться их, услышать их голос, — уточнил Нуска, щурясь.       — Нет ничего грустнее в этом мире, чем скучать по мёртвым, Нуска.       Лекарь вздохнул. И прикрыл глаза. В его голове шелест листвы, пение птиц, вялое жужжание уже засыпающих насекомых соединились в долгую и грустную песню. Он тихо напевал её до тех пор, пока перед глазами ярким пламенем не вспыхнул пожар.       Нуска подскочил на месте и распахнул глаза. Его сердце быстро билось, ладони вспотели, а жилы стыли. Но было тихо. Ничто не портило тихой идиллии этого места.       Маз стоял, прислонившись лбом к следующей осине, и что-то шептал. Лекарь со вздохом ещё раз поклонился, поблагодарил ничего не слышащего сифа, поглощённого своим горем, а затем побрёл обратно к воротам, ведущим с кладбища в город.

* * *

      К полудню Сифа начала пробуждаться от царящего в ней оцепенения и вездесущего порядка. Стражники начали оставлять свои посты, громко перекрикиваясь и поздравляя друг друга. Женщины, увешанные сумами, куда-то спешили.       Проходя через центр города ко дворцу, Нуска ненадолго застыл, со вздохом оглядев готовившийся к празднику город.       Яблоня, чей ствол смогли бы обхватить только десять человек, взявшихся за руки, уходила в небеса кронами. Её посеребрённые листья шуршали так, словно звенели мягкой песнью. Сифы выстроились в длинную цепочку вокруг дерева — каждый из них подходил, чтобы положить к корням дерева спелые овощи и фрукты.       Нуска припомнил, что Маз говорил о каких-то жертвоприношениях.       «Вот такие жертвы — это правильно! А не то blatchien, которое происходило в лесных племенах…».       Нуска был бы рад задержаться на главной площади, разузнать побольше о традициях сифов, а заодно принять участие в подношении фруктов, но у него были другие намерения. Добравшись до мшистой стены дворца, не обнесенного забором, лекарь коротко кивнул стражнику и скользнул внутрь.       Суматоха царила и здесь: кухарки и слуги носились между этажами, громко охали и поторапливали друг друга.       — Такой большой праздник! Что же это такое?! Почему яблоки всё ещё не засахарены?!       — Женщина, какие яблоки! Да ты видела эту паутину на окне?!       Нуска улыбнулся и поплёлся вверх по лестнице, прямиком в покои эрда.       Несмотря на то, что весь город был охвачен этим оживлением, а лекарь и сам уже предвкушал праздник, всё его хорошее настроение мигом улетучилось, стоило ему приоткрыть дверь.       Син, которому не было никакого дела до мирских событий, просматривал очередные донесения, устроившись за длинным деревянным столом. За его спиной, в окне, на зелёных листьях мерцал тёплый звёздный свет. Возможно, это были последние лучистые дни в этом году, но это совершенно не беспокоило этого статного правителя, который явно не планировал сегодня покидать свои покои.       — Син, сегодня… — воодушевлённо начал Нуска, только захлопнув за собой двери.       — Да, я знаю. Загляну на праздник после заката, — отозвался он, устроившись за столом и внимательно просматривая свои бумаги.       — Я разговаривал с Марой. Вы знаете, что её особый навык — чтение мыслей? — перешёл сразу к делу Нуска, пытаясь увлечь эрда разговором.       Однако Син лишь на секунду нахмурился. Пораздумав минуту, он отозвался:       — Новость скверная, но мои мысли прочесть она не сумеет. Мара — ещё один прихвостень Тиамы?       Нуска удивлённо вскинул брови, медленно проходя по коврам к столу Сина.       — Не думаю. Видимо, не горит желанием истреблять всё человечество. Но она снова попросила отдать сердце Тиамы. Я отказал.       Син вздохнул. Отложив бумаги и потерев уголки глаз, он откинулся на спинку кресла. Повисло молчание. Нуска резко спросил:       — Она сказала, что скоро прибудет тёмная комета. Что должно произойти в этот день? Почему Тиама хочет вернуться именно во время прихода тёмной кометы?       Бледная до синевы рука Сина скользнула по столу, уронив бумаги. Он уставился в пол, всматриваясь в учинённый им беспорядок. Наконец он отозвался:       — Думаю, из-за меня.       — Что?       — Думаю, она хочет застать меня в момент пика силы, а скиданцев заставить вспомнить ужас двадатитчетырёхлетней давности. Того дня, когда родился я.       — Она собирается устроить бойню? — хмурясь, уточнил Нуска.       — Сразу после праздника нам следует вернуться в Эрьяру и усилить охрану границ, — только и ответил эрд, а затем поднялся, чтобы подобрать свои разлетевшиеся по полу донесения.       Нуска чувствовал, что его игнорировали, что с ним не хотели говорить о столь важных делах, касающихся Скидана. Неприятное чувство сжигало изнутри огнём — и потому лекарь бросился Сину под ноги, подбирая его бесполезные бумажки, чтобы затем выпрямиться и с улыбкой заглянуть в подёрнувшиеся пеленой усталости глаза.       — Син, мы ведь всерьёз провели целых две церемонии согласия. Почему же вы не хотите поделиться со мной своими страхами?       — Ты хочешь знать, что я думаю на этот счёт? — усмехнулся Син. Он сощурился, а его глаза недобро блеснули.       Нуска покачал головой и вздохнул.       — Как и всегда, я не услышу ничего хорошего, так?       — Ты знаешь, что мне осталось всего несколько лет. Я говорил тебе. Это было моим эгоистичным желанием — связать наши пути воедино на несколько десятков месяцев. Мы обменялись кровью, стали братьями по крови и…       — Не называйте нас братьями, — нахмурившись, резко перебил Нуска. Бумага в его руках смялась, и он наклонился вперёд, вынуждая эрда сесть обратно в кресло. Син, сложив руки на коленях, нахмурился в ответ.       — И как же я должен нас называть? — сухо поинтересовался он.       — Как минимум — любовниками, — ответил Нуска. Нависая над эрдом, он упёрся коленом в обивку кресла между ног Сина, не оставив ему никаких путей к отступлению.       — А как максимум? — скривив губы в усмешке, спросил Син.       — Возлюбленными.       Усмешка на лице эрда растянулась шире. Он отвёл взгляд.       — Нуска, ты так уверен, что отродье вроде меня способно на подобные чувства?       — Абсолютно, — хмыкнул Нуска.       — И с чего ты это взял?       — По глазам вижу, эрд Син.       Нуске ничего не оставалось, как покинуть покои Сина ни с чем. Он не смог ни обсудить интересовавшие его вопросы, ни узнать что-то полезное, ни разъяснить их натянутые отношения.       Каждый раз происходило одно и то же. Стоило им сблизиться, как эрд тут же отдалялся, словно боялся обжечься. Их отношения не сдвинулись с мёртвой точки за целый год — в этом Нуска был абсолютно уверен. Даже ночь, проведённая вместе, даже церемонии, через которые они прошли, не прибавляли лекарю уверенности в себе. Он был незначителен, возможно, даже по-житейски глуп. Он не понимал, почему Син медлит.       Напоминание о том, что перегрузка дэ в каналах медленно и бесповоротно подводит эрда к концу осели неприятной грязью и на сердце, и в голове. Как лекарь он был бесполезен. И с полным осознанием собственной никчёмности разбитый Нуска вступил на площадь, переполненную радостными возгласами, пением и танцами.       Сифы в праздничных одеяниях водили сразу четыре хоровода вокруг дерева. Вокруг каждого маленького хоровода водился хоровод крупнее. Выкрикивая слова неизвестных Нуске песен под игру пилек, народ возносил хвалу Инанне, духу плодородия.       Сказочные огоньки освещали счастливые лица сифов. Какая-то девушка, смеясь, схватила Нуску за руку и утащила за собой в хоровод. Сначала лекарь не поддавался веселью — его ноги были деревянными, а голова тяжёлой от неприятных мыслей. Но постепенно он втянулся. Позволил себе забыть о неприятном разговоре, о проблемах Скидана, о возможном вмешательстве Тиамы в их спокойную жизнь.       Верно… Нуска хотел обычной и простой жизни, такой же, как и у этих сифов. Кружась в хороводе, держась за две потные ладони незнакомых людей, лекарь чувствовал, как на его лице постепенно появляется улыбка.       «Мы живём один раз. У нас есть только один шанс, чтобы быть счастливыми. И эрд Син, вы так не правы, когда упускаете эту возможность. Возможность побыть хотя бы пару часов… счастливым».       Лекарь кружился до потери координации, смеялся со всеми, а через полчаса уже подпевал незнакомым песням. Это было сумасшествие, но оно было так приятно, что противиться было невозможно.       Ноги плясали в траве до упаду. Голосовые связки надрывались, пытаясь вытянуть трудные партии. Тело горело и потело, а ресницы смахивали с глаз влагу. Нуске казалось, будто он снова окунулся в колодец, ведь он был мокрым с головы до пят, а прохладный ночной воздух то и дело заставлял вспомнить о надвигающемся холодном времени.       Сифы не злоупотребляли алкоголем, поэтому, когда традиционные танцы подошли к концу, пришло время не для разгульной пьянки, а для музыки и песен. Буквально за несколько секунд вокруг дерева выросла платформа, похожая на театральную сцену уличных актёров. На неё взошло более двадцати музыкантов с разными инструментами: там были и пильки, и мира, и фариза, и даже арвина, за которой расположились сразу трое исполнителей. И затем полилась чарующая, настолько завораживающая музыка, что все собравшиеся сбились в кучу вокруг сцены, прервав танцы.       Нуске никогда не доводилось слышать подобную музыку. Более десятка инструментов звучали одновременно, но с их струн срывалась одна и та же мелодия. Ноты, сплетаясь, превращались в один бархатно-нежный мотив, который словно таял в воздухе, как снег, поднесённый к очагу.       Тайя, та самая девушка, которая только вчера участвовала в посевной, сегодня стояла на платформе. Над её головой звенел ветер в листве, за её спиной более двадцати музыкантов играли, переполненные любовью к тому, что они слышат.       Молодая сифа, укутанная с головы до ног в белоснежные струящиеся одеяния, запела.       Нуска вздохнул и закрыл глаза. Он потерялся. Песня, что лилась из её уст, была словно парное молоко. Чем дольше лекарь слушал, тем больше терялся, тем отчётливее ему казалось, что он медленно, сантиметр за сантиметром, погружается в пуховые одеяла.       Высокий нежный голос, который и не был уже голосом вовсе. Ласковее, чем мать поёт колыбельную детям. Бережнее, чем мать обнимает новорождённого. Так звучала эта песнь.       Никогда не находивший себя сентиментальным Нуска вздрогнул, мотнув головой лишь тогда, когда почувствовал предательскую влагу на щеках. Он понимал, что сейчас всё его тело было охвачено той земляной дэ, которую Тайя вкладывала в эту песню.       «Так вот что чувствуют те, кто слушают меня, когда я пою и использую дэ одновременно… Но это ведь невыносимо».       Нуска замотал головой. Светлая тоска наполнила его до краёв.       Оглядевшись, лекарь понял, что не он один впал в странный транс. Все сифы и даже гости столицы стояли, подняв руки к кроне яблони. На лицах сотен собравшихся блестели слёзы, но впечатлённому Нуске они казались алмазной крошкой, случайно усыпавшей их лица.       Однако в какой-то момент тон песни сменился. Но, видимо, заметить это смог только Нуска, хорошо знакомый с искусством пения. Что-то в этом прекрасном, льющемся голосе надорвалось, хоть он и звучал так же прекрасно, как и ранее.       Нуска вскинул голову, пытаясь увидеть, что происходит на сцене. И содрогнулся. Тайя в своём белоснежном платье, похожем на невесомое облако, спускалась вниз по ступеням, но в её руках был лук, оружие дэ.       Лекарь попытался закричать, чтобы предупредить всех, но с содроганием понял, что голос не слушается. Он не мог произнести ни слова.       «Особый навык!» — понял он. И, заставив себя двигаться, бросился вперёд, расталкивая собравшихся.       Тайя заметила движение в толпе, а взгляд её зелёных, таких же, как и листва над головой, глаз на секунду задержался на Нуске, но она не прекратила петь.       Тем временем исполняемая ею песня достигла своей кульминации: голос, оглушая, просто рвал сердце на части от всеобъемлющей тоски. А Тайя на фоне мягко мерцающих светочей натягивала тетиву.       Нуска, проследив за направлением стрелы, похолодел. Она метила ровно… в Гирру. Но тот стоял, покачиваясь, как и все, и ничего не замечал.       Мысли, сбивая друг друга, замельтешили в голове. И лекарь ни с того ни с сего пришёл к выводу: «Он и я — названные. Я могу воззвать к нему и без помощи голоса».       И Нуска, обращая свою мольбу то к духам, то к самой бездне стал мысленно звать: «Гирру! Гирру, klaam a vi meste, очнись!».       Какое же облегчение испытал лекарь, когда увидел, что арцент распахнул глаза.       На секунду Нуске почудилось, что взгляды Гирру и Тайи пересеклись. И тут же раздался звук срывающейся с тетивы стрелы.       Сифа перестала петь, но увлечённые музыканты всё ещё играли. Гирру успел поймать стрелу голыми руками, но наконечник впился в его грудь в области сердца. Арцент упал на колено и опустил взгляд, смотря на медленно разрастающееся красное пятно на своей белоснежной рубашке. Одним движением выдернув стрелу из груди, он что-то прошептал, а затем вскинул голову.       Нуска содрогнулся. В глазах Гирру стояли слёзы, а на лице застыла искренняя улыбка. Он смотрел на Тайю, как люди могут смотреть только на возлюбленных или духа.       Однако сифа, топнув ногой, издала звериный рык, а затем бросилась прочь со сцены. А Гирру, как заворожённый, кинулся за ней.       Музыканты наконец кончили, а толпа начала приходить в себя. Никто ничего не заметил — все громко аплодировали.       Нуска догадывался, что только он и Гирру смогли вырваться из навыка сифы. И поэтому он, расталкивая людей, побежал следом за главным сурии.       Лекарю удалось догнать их только за забором, в тиши леса. Несмотря на то, что они кричали, Нуске не удавалось понять ничего из того, о чём они говорили:       — Моя богиня!       — Отродье бездны!       — Ты хотела убить меня? Убей же!       — Отродье! Отродье! Огненное отродье!!!       — Порази меня стрелой ещё раз, я больше не буду сопротивляться!       Нуска сглотнул и спрятался за одним из деревьев. Он не мог видеть ничего из того, что происходило, но зато отчётливо слышал крики двух умалишённых.       — Как ты посмел явиться в Сифу?! Как посмел после того, что сотворил с нашими полями и лесом?!       — Если ты говоришь, что это сделал я, то я не буду спорить!       Нуска не выдержал и выглянул из-за дерева. Ему довелось увидеть совершенно безумную картину.       Тайя стояла, туго натянув тетиву и метя арценту прямо в лоб. А он в метре от кончика стрелы сидел на коленях, не предпринимая никаких попыток, чтобы защититься. Гирру продолжал плакать и улыбаться.       — Богиня, как тебя зовут?       — Тайя.       — Тайя, я не смогу забыть нашу встречу. Я не испытывал подобного со дня первой встречи с Жери. Прошу, убей меня или прояви милость — позволь оправдать себя.       Как безумный, он сам подался вперёд. Его лоб коснулся наконечника стрелы, а по лицу, разбиваясь на ручейки, побежала кровь       — Ты… сумасшедший? — уже не так уверенно спросила Тайя.       — С сегодняшнего дня — полностью.       Сифа нахмурилась. Но вдруг убрала оружие. Её взгляд опустел.       — Нет, это был не ты. Не ты.       Она отвернула голову. В глазах Тайи застыла пустая и бесконечно глубокая тоска.       — Тайя… Что случилось во время пожаров?       — Мои предки, арцент, — вздрогнув, пробормотала она, а затем схватилась за голову. Закричав так, что у Нуски на секунду, казалось, остановилось сердце, она упала на колени. — Мои предки, все до одного, каждый из них были сожраны огнём!!!       Нуска тихо вздохнул и позволил себе опустить взгляд, когда прямая опасность для жизни Гирру миновала.       А ведь наверняка не каждый земледелец может позволить себе хоронить тела вблизи города. И лес возле полей — вполне разумный выбор в такой ситуации.       Нуска сполз на землю и покачал головой.       «Потерять семью раз — уже много. Но потерять дважды… Неудивительно, что она обезумела от горя».       Однако когда Нуска обернулся, он и сам чуть не лишился рассудка. Гирру обнимал Тайю, гладил по волосам и успокаивал, прижимая к своему горячему телу.       «Она уже поняла, что это не он. Вряд ли попытается атаковать снова. Лучше уйти…» — смутившись, решил Нуска, а затем побрёл обратно в сторону города.       Всё произошедшее пробудило странные чувства у Нуски. Возможно, Гирру действительно был сумасшедшим. Да и кто бы вырос здоровым в такой семье? Всего несколько дней назад этот арцент похоронил единственного человека, который был ему дорог. Теперь же он цеплялся за любую возможность выбраться из своей бездны страданий.       «Сколько бы людей я ни встречал, я почти не видел счастливых».       Нуска проскользнул через ворота и вернулся на площадь, к яблоне. Толпа казалась растерянной, лекарь стал вслушиваться в разговоры:       — Куда подевалась Тайя?!       — Ну и кто теперь будет петь?       — Давайте пойдем и отыщем её! Нельзя прерывать праздник так просто!       Толпа возмущённо роптала, а Нуска устало тёр виски. Нет-нет, искать этих двух больных hvee сейчас не стоит.       Лекарь, чувствуя себя жертвенной овцой, вдруг подпрыгнул и вскочил на сцену. И, разведя руками, громко спросил:       — Господа! Хотите, этот хаванец споёт для вас?       Зашушукались. Нуска натянул на лицо свой сценический образ: широко улыбнулся и обвёл взглядом зрителей.       — Ну, попробуй! Но если нам не понравится, и ты испортишь праздник, то полетишь из Сифы вон! — смеясь и ткнув в сторону лекаря пальцем, выкрикнула та самая старуха с полей. Видимо, она пользовалась уважением, потому что спорить с ней никто не стал.       Нуска поклонился, а затем ненадолго отвлёкся на музыкантов. Напев им одну лесную мелодию, он быстро нашёл с ними общий язык.       Встав на самый край сцены, лекарь уже набрал в лёгкие побольше воздуха, чтобы начать. И именно в этот момент дыхание спёрло. Улыбка медленно сползла с лица. Волосы на затылке зашевелились.       Нуска, словно чего-то испугавшись, стоял и смотрел вдаль. Люди, подметив в нём эту странную перемену, стали озираться по сторонам, но ничего не увидели.       Снова запели птицы, но на этот раз — ночные. Гулкое уханье, крики ворон и стрёкот сверчков соединялись, рождая совсем другую песню.       Песню, которую Нуска никогда не слышал.       И песню, которую он начал петь так, словно репетировал перед этим несколько недель. Музыканты растерялись, вовремя на начав, и Нуска пел, заполняя площадь своим сильным тембром.       В полумраке и белёсом свете двух полных звёзд слова неизвестной баллады завораживали, но ещё больше — пугали до безумия.

Под чёрной звездой бесконечного края Окончила песнь лебединая стая. Под грохот мечей и вой южных ветров Упала звезда в море алых цветов. Под бой барабанов, под топот коней На небе, разбитом на сотни частей, Сгоревши дотла, утонувши в золе, Звезда умерла и сгнила в ковыле. Безжизненный вереск, проморзглая тьма Укрыли тела, нежно их обрамя. Дыхание тысяч людей прервалось, Меж небом и твердью разрушилась ось. Покинутый воин вскинул свой меч. Отринутый воин себя начал сечь. Река его крови омыла тела, Звезду напоила, сгоревшу дотла. На зольное небо светило взошло, Вновь мир озарило святое тепло. Река его крови омыла тела, Звезду напоила, сгоревшу дотла. Покинутый воин держит свой меч. Отринутый воин в крови с ног до плеч. Реке его крови не будет конца, На вас уже смотрят глаза мертвеца.

* * *

      Нуска пришёл в себя только в покоях Мары. Он и сам не знал, как оказался здесь в такой странной компании. Лекарь лежал на софе, а над ним, склонившись, собрались трое: Мара, Гирру и Тайя. Больше в этой просторной и тёмной комнате никого не было.       — Нуска, ты меня слышишь? — взволнованно спрашивал Гирру. Он аккуратно тряс лекаря за плечо.       — Да, — хрипло отозвался Нуска, продолжая пялиться в одну точку. В его голове было абсолютно пусто, а чужие слова доходили с опозданием.       — Нуска, ты знаешь, что сделал…? — сглотнув, пробормотала Мара, а затем, наклонившись ещё ближе, уставилась в лицо Нуски, не моргая.       Лекарь перевёл на неё пустой взгляд. Всё расплывалось. Ему было трудно сконцентрироваться даже на лице Мары, не то что на смысле, таившимся в её словах.       — Нет…? — отозвался он.       — Я… Мы… — Мара судорожно выдохнула, а затем, отпихнув Гирру в сторону, почти набросилась на Нуску и встряхнула его за плечи. — Приди в себя! Ты только что предсказал гибель всему Скидану!       Нуска непонимающе захлопал глазами.       — Я-то?       — Духи! Гирру, что с ним?       — Думаю, это последствия энергии духов. Полукровки, рождённые от связи хаванца и лесной, могут предсказывать будущее, разговаривать с духами. Хотя… Я и сам видел подобное впервые.       Они продолжили что-то обсуждать. Даже Тайя влезла в спор. Но Нуске было тяжело проследить за ходом их разговора.       «Я… предсказал Скидану гибель? Что же я такое спел?»       Нуска не помнил. С того момента, как он открыл рот, он не помнил ничего. Очнулся он уже здесь, в этой комнате.       Если Скидану суждено погибнуть, если так написано в книге судеб духов, то что же они могут сделать?       Нуска замотал головой, шлёпнул себя по щекам и вскочил на ноги. Перебив начавшуюся перепалку между тремя сурии, он сказал:       — Мы должны доложить эрду Сину.       Однако лицо Мары вдруг переменилось. Зачем-то она отвела взгляд, а затем сказала:       — Он слышал твоё предсказание. Он уже на пути в Эрьяру.