Режиссёр смерти: Последний дебют

Крепко спи и помни, что ты не один,

И во сне увидишь танец балерин,

Что на сцене кружат и поют тебе:

«Крепко спи и помни о своей судьбе».

Крепко спи и знай, что ты не один,

Пусть нас окружают бедствия лавин.

Я с тобою буду рядом навсегда,

Даже если нас разлучит смертельная игра...

Тик-так, тик-так... Часы гудели. Тик-так... Часы скоротечно бежали вперёд. Тик... пуф! Оркестр загромыхал до крови, что скоротечными струями полилась из ушей. Стюарт закрыл окровавленные уши и распахнул глаза, с диким ужасом озираясь по сторонам и тяжело дыша. Но дышать было больно и трудно, будто в горле вырос ком, состоящий из острых игл, что глубоко вонзались в плоть и царапали, рвали глотку. Он закашлялся, но рук от ушей не отводил. Между холодных пальцев, как и с подбородка, просачивались алые струи и окрашивали его белую одежду в багровый... Когда незримый оркестр замолк, Стюарт вновь огляделся и вытер рот рукой. Однако вокруг никого не было, лишь он один, стоящий в тёмном пространстве, где, казалось, не было ни стен, ни потолка. В потерянности он направился в правую сторону, но, пройдя более тридцати шагов, остановился и направился уже в иную сторону, однако так и не смог наткнуться на что-либо, что дало бы ему подсказку о его местонахождении. – Эй! Тут кто-нибудь есть? – эхом отскакивал от незримых стен его неуверенный голос. Но никто не отзывался. – Где я, чёрт возьми?! – после получасового бессмысленного хождения по чёрному пространству гневно вскричал он. Заметив, как вдали с левой стороны прорезался свет из приоткрытой и взявшейся из ниоткуда двери, Стюарт с блеском надежды в мутном глазе ринулся к ней, но замер в полуметре от двери. При свете он увидел Затейникова, одетого в праздный оранжевый костюм и белое пышное кружевное жабо. Он тянул к нему свою ладонь в белой перчатке, сладко улыбался музыканту и, ещё выше приподняв ладонь, ласково запел:

Здравствуй друг мой, не пугайся меня.

Моё приглашение прими, потерянное дитя!

Я явился сюда за тобой из недр Ада...

Я явился к тебе, ведь твоя жизнь проклята!

Я руку свою к тебе тяну!

Её возьми и мы отправимся ко дню,

Когда взошёл ты на порог «ТарТара»,

Словно вступил ты в дом пожара!

Может, я изменю твою судьбу...

Не дождавшись, когда Стюарт возьмёт его за руку (что он делать и не собирался), Затейников цепко и больно схватил его за запястье и насильно втянул в следующую комнату. Прожектора ослепили оробевшего музыканта, что с испугом озирался по сторонам, активно моргал слезящимися глазами и пытался привыкнуть к свету. Наконец привыкнув, Уик стал озираться кругом и изумлялся с каждым мгновеньем всё сильнее и сильнее. Он оказался в просторном бальном зале с высоченными белыми стенами с золотистыми орнаментами, расписным потолком с большой стеклянной люстрой и ступал по красной ковровой дорожке, которой, казалось, нет начала и нет конца. Свернув с ковровой дорожки, он посмотрел на своё отражение в начищенном стеклянном полу и увидел, что вместо привычной одежды он был переодет в простой чёрно-белый хитон. – Ч-что происходит?! – в недоумении вскричал он, отшатнувшись назад и столкнувшись спиной с кем-то невысоким. Оглянувшись, Стюарт посерел и ужаснулся: перед ним стоял в малиновом фраке, белой рубашке и розовой бабочке живой Ванзет Сидиропуло, из чьей перетёртой тёркой шеи водопадом лилась кровь и окрашивала пол под ними в ярко-алый. Держа бокал вина в свой маленькой окровавленной руке, он недоумённо смотрел на Стюарта, подняв одну короткую бровь. – Что такое, Стюарт? – спросил Ванзет. – Т-ты?.. Ты живой?.. – Ну да!

Живее нет, чем я,

Мертвее нет, чем ты,

Я жив снаружи, а ты мёртв внутри!

Он натянуто осклабился, театрально разведя руки в стороны и неожиданно больно ткнул Стюарта прямо в грудь. – Мертвец не я, а ты! – захохотал он. Из-за плеча драматурга выглянул Сэмюель в охристых брюках на подтяжках и голубой рубашке с засученными рукавами, что обнажали изрезанные в мясо синие запястья. На мертвенно бледном лице играла странная улыбка, под покрасневшими глазами чернели поцелуи бессонницы и «алые» веснушки – полопавшиеся капилляры. – Привет, Стю! – воскликнул композитор, отведя драматурга в сторону. – Г-господин Лонеро?.. – Ты чего такой испуганный? – В-ваши запястья... – О, ты ещё моё тело не видел! Без лишних слов Сэмюель приподнял свою рубашку, явив на свет вываливающиеся из изрезанного живота склизкие кишки с прочими органами, что свисали, как листочки на дереве.

Вот, погляди, к чему привела моя болезнь:

Кишки наружу – об этом будет моя песнь!

Порезы, синяки украшают моё тело;

Всем всё равно, ведь это совершенно не их дело!

Сэмюель рассмеялся, отчего кишки начали подпрыгивать и сильнее кровоточить. К горлу подступила колющая тошнота от такой натуралистической картины. Стюарт закрыл рот руками, отходя от мертвецов подальше. Развернувшись спиной к ним, он встретился лицом к лицу с белой, как мел, Лебединой Грацозиной; она пристально смотрела на него своими бездонными, широко распахнутыми глазами с потёкшей тушью. – Что такое, малыш Стю? – протянула она, и ухмылка зазмеилась на её тонких фиолетовых губах. Стюарт опустил свой взор на её живот, откуда торчал кухонный нож, и слуха его коснулся активно нарастающий детский плач. Он моргнул, – задушенный пуповиной ребёнок оказался на руках Лебедины. Она качала его и тихо пела колыбельную:

Мирно плывут облачка,

Значит, счастье всегда

Окружать будет нас, нас оно бережёт...

Ничего плохого не произойдёт...

Мальчик мой милый, сладко спи,

Пусть нас окружат любви огни,

Пусть всё будет ярким и хорошим,

Даже если мы навек голову сложим...

Лихорадочно дышавший Стюарт попятился назад и вновь с кем-то столкнулся. Обернувшись, он увидел перед собой Бориса Феодова в синем фраке и покосившейся каске, что с безумным хохотом сдирал с Максима Убаюкина лицо, словно маску. Под тонким слоем кожи виднелось фиолетовое месиво вместо мышц, зубы выпадали один за другим, а вместо носа была треугольная кровоточащая дыра. Борис запевал:

Раз ты актёр, снимай лицо!

Покажи и обнажи своё нутро!

Ты– убийца и тебе прощенья нет!

Так давай закончим наш кровавый дуэт!

Максим отвечал, слабо шевеля губами и повторяя одну и ту же фразу:

Нет мне прощенья,

Нет мне спасенья...

Музыкант с криком бросился в другую сторону, однако спустя пару мгновений резко остановился: перед ним одиноко сидел на стуле Гюль Ворожейкин в тёмно-синей мантии и с кастрюлей на голове. Он качался взад и вперёд, приглушённо напевая:

Часы стучат, окутанные тьмою,

И жизнь бежит со стрелкой часовой.

Я в коробок прилягу под землёю,

Когда нагрянет час мой роковой.

Палач мой – я, кастрюля – гильотина,

А эшафотом выступит холодная квартира.

Мой крик услышат сквозь открытое окно,

Но мне помочь не поспешит никто...

Стюарт в отчаянии зашагал назад, как вдруг его за плечи схватил Табиб Такута в сине-розовом костюме. Его челюсть с фиолетовым языком свисала; он произносил нечленораздельные предложения и что-то постоянно мычал, пытаясь добродушно улыбнуться. Казалось, он хотел успокоить приятеля и заверить его, что всё хорошо, но скрипач лишь посерел от страха, закричал и бросился прочь от доктора. На полпути он споткнулся и упал на пол, оглянувшись; перед ним с отрезанными ногами сидела Марьям Черисская, одетая в пышное голубое платьице, и смеялась над ним. – Глупый мужчинка! От судьбы не убежишь, как бы ты ни пытался! – хохотала она. – Ты умрёшь, умрёшь! Ты станешь с нами единым целым; тебя, как и нас, накроют одеялом с головой и оставят гнить в комнате в полном одиночестве! Рядом с ней стояла Илона Штуарно в мандариновом бальном платье, тоже смеялась, указывала на него пальцем и пискляво запевала:

Главный герой испугался судьбы!

Главный герой убежать попытался!

Но не сбежишь ты, как ни крути,

Но не покинешь гробик, хоть ты старался!

– Да какого чёрта?! – закричал Стюарт, зажмурился и закрыл уши руками, однако пение мертвецов не прекращалось, а наоборот усиливалось с каждой пройденной секундой и сводило нашего бедного героя с ума. Музыкант сел на корточки, желая исчезнуть из этого проклятого места. Вскоре пение заглохло, – раздалось завывание скрипки, и он осторожно приоткрыл глаза. Перед ним громогласно загремел оркестр, в котором состояли однорукий трубач Пётр Радов и безглавый басист Борис Феодов, а дирижировал ими Сэмюель Лонеро в фиолетовом фраке с белым поднятым воротом; полы его фрака завораживающе то вздымались, то опускались, кишки вываливались и почти соприкасались с полом. Стюарт прислушался и понял, что играет мазурка. Поднявшись и осмотревшись, он узрел ужасающую и одновременно великолепную картину: уродливые мертвецы разбились на пары и танцевали, кружили по просторному залу; слышался шелест пышных многослойных платьев, дуэтный стук женских и мужских каблуков и разговоры со смехом, что превращались в тихий неразборчивый гул. Неожиданно со стороны послышался до боли знакомый и излюбленный голос: Элла, одетая в роскошное сверкающее чёрное платье и длинные вечерние перчатки, подошла к возлюбленному и ласково взяла его за холодную ладонь. На голове у неё была гулька с пышным шиньоном, на плечи опадали белые лилии, что стебельками уходили в причёску, на губах играла нежная и хитрая улыбка. – Дорогой, – обращалась она к нему, – пойдём? – К-куда?.. – Как куда? Танцевать! Это ведь бал, бал! А я единственная без пары; всё искала тебя среди десятков лиц и, наконец, нашла. Моё ты сокровище! И со смехом она повела его в танец. После мазурки заиграл вальс, и Стюарт взял инициативу на себя, ведя возлюбленную вперёд и кружа с ней в танце среди прочих парочек, постепенно превратившихся в серую массу. Весь ужас, что до этого отравлял его душу и холодом проникал во все части тела, исчез, испарился, словно его и вовсе не было; в груди его затеплился огонёк, лицо загорело алым пламенем при виде смеющейся и целой, здоровой Эллы. Как же он её любит! Как восхищается её образом! Он готов целовать её вечно, вечно признаваться в любви и любить, любить, пока сама смерть не разлучит их!.. Стюарт остановился, снял её перчатку и прижал ладонь Эллы к губам. – Элла, Элла! – вскричал он, крепко обняв возлюбленную и прижав её к своей груди. Сердце стучало в ритме бешеного танца, сливаясь с внезапно заигравшим страстным танго, но на музыку Стюарт более не обращал внимания; им полностью завладела Элла, чья улыбка слепила пуще солнца. – Стюарт! Стюарт! – восклицала она в ответ, целуя его щёки, нос, губы, лоб. Но счастью долго длиться не суждено: неожиданно загрохотал барабан, до смерти испугав женщину. Она тяжело задышала, с волнением смотря на опустевший оркестр и – Что такое? – спросил её скрипач. – Это всё... это всё неправильно! Так не должно быть! – Что не должно быть? О чём ты? – Я... Прости меня, Стюарт! Элла отпрянула от возлюбленного, жутко побледнела и, приподняв подол платья, бросилась прочь. Стюарт тотчас ринулся за ней, однако его на полпути перехватил Добродей Затейников. – Куда? – засмеялся он и повёл музыканта в танец. Танго продолжилось, но оркестр пустовал: бездыханные тела Бориса, Сэмюеля и Петра лежали друг на друге горочкой в стороне, а музыкальные инструменты, покачиваясь навесу, грохотали. – Знаешь, – начал Затейников, – тебе очень идёт чёрный цвет! Не понимаю, зачем ты одеваешься в белый... чёрный ведь куда солиднее и красивее. – Пустите меня! – пытался вырваться из танца Стюарт, но у него не вышло. Режиссёр гнусаво захохотал, осклабился и протяжно запел:

Как тебе моя смертельная игра-а?

Напугала иль восхитила она тебя-я?

Танго пусть разрешит наш с тобою конфликт,

Добро или зло; не знаю, кто победит.

Но в силах своих уверен я-я!

Убью тебя–романа героя-я!

Прощай!

И Затейников оттолкнул от себя Стюарта, бросив его в бездонную яму. Но ещё долго его надрывающийся от то ли смеха, то ли плача голос скрипел в ушах, пока не превратился в тихий невнятный гул. Музыкант рухнул на землю, больно ударившись головой. Подняв глаза и встряхнувшись, он узрел перед собой множество шумных телевизоров, на чьих экранах сверкали ярко-красным лужи растекающейся по полу крови. Послышался металлический запах. Стюарт шумно сглотнул. Почему-то именно сейчас вид крови вызывал в нём отвращение и ужас, мурашками покрывающей его кожу, подобно инею. К горлу подступила тошнота, в глазах всё начало плыть и закружилась голова от резкого запашка. К счастью, вскоре кровь на экранах сменила криво улыбающаяся физиономия Затейникова, что покачивал головой из стороны в сторону и сквозь шумы печально напевал:

Здесь, кроме нас нет никого,

Наверно считаешь меня страшным злом,

Но меня понять попытайся, прошу:

Я один и не с кем совсем не дружу.

Кто такой друг? Я понять не могу,

Можешь ли мне объяснить, почему

Я так одинок в этом мире большом?

Наш мир и все правила словно дурдом!

Внезапно Затейников ударил кулаками по экрану, заставив Стюарта вздрогнуть и отползти от греха подальше. Бледное осунувшееся лицо режиссёра исказилось в гневе и отчаянии, по губам стекала кровавая пена. Он пытался вылезти из экранов и кричал:

Я чувствую себя так одиноко!

Так одиноко! Так одиноко!

Я сломлен внутри! Ты меня почини!

Прошу, мне надежду и веру верни!

Кто я такой? Не знаю!

Помочь мне тебя умоляю!

Почему эта жизнь так несправедлива?!

Я в озере дней словно нажива!

Судьба моя уже предрешена!

Потому прошу, умоляю тебя

Не вини меня и не злись на меня!

На того, кого сломала жизни игра!

У меня нет друзей, у меня нет семьи!

Я – одиночка в луже грязи!

Стюарт вслушивался в его песню, но морщился от отвращения к этому мерзкому, обезумевшему и по-настоящему страшному человеку. – Что ты хочешь от меня?! – Прощения! Умоляю, подари мне прощение! – Ты не получишь его! – гневно процедил сквозь стиснутые зубы скрипач, схватил со стороны молоток и кинул его в самый центральный телевизор. Экран сверкающими щепками разлетелся в стороны, – с треском послышался дикий, полный невыносимой боли вопль, и остальные телевизоры потухли.