На одно преступление больше

      — А! Так это насилие! — вскричала Дуня, побледнела как смерть и бросилась в угол, где поскорей заслонилась столиком, случившимся под рукой. Она не кричала; но она впилась взглядом в своего мучителя и зорко следила за каждым его движением. Свидригайлов тоже не двигался с места и стоял против нее на другом конце комнаты. Он даже овладел собою, по крайней мере снаружи. Но лицо его было бледно по-прежнему. Насмешливая улыбка не покидала его.       — Вы сказали сейчас «насилие», Авдотья Романовна. Если насилие, то сами можете рассудить, что я принял меры. Софьи Семëновны дома нет; до Капернаумовых очень далеко, пять запертых комнат. Наконец, я по крайней мере вдвое сильнее вас, и, кроме того, мне бояться нечего, потому что вам и потом нельзя жаловаться: ведь не захотите же вы предать в самом деле вашего брата? Да и не поверит вам никто: ну с какой стати девушка пошла одна к одинокому человеку на квартиру? Так что, если даже и братом пожертвуете, то и тут ничего.       — Подлец! — прошептала Дуня в негодовании.       Насмешливая улыбка не покидала лицо Свидригайлова, стоящего, убрав руки за спину в каком-то чуждом ему самому джентельменском жесте. Он держал спину прямо, а оттого как бы возвышался над Авдотьей Романовной, над всей этой комнатушкой, а, может быть, и над всем этим местом.       — Как хотите, но заметьте, я говорил еще только в виде предположения. По моему же личному убеждению, вы совершенно правы: насилие — мерзость. Я говорил только к тому, что на совести вашей ровно ничего не останется, если бы даже... если бы даже вы и захотели спасти вашего брата добровольно, так, как я вам предлагаю. Вы просто, значит, подчинились обстоятельствам, ну силе, наконец, если уж без этого слова нельзя. Подумайте об этом; судьба вашего брата и вашей матери в ваших руках. Я же буду ваш раб... всю жизнь... я вот здесь буду ждать...       Он говорил вкрадчиво, негромко, но звучно. Свидригайлов сел на диван, шагах в восьми от Дуни, сохраняя на лице прежнее натянуто-насмешливое выражение. Для нее уже не было ни малейшего сомнения в его непоколебимой решимости. К тому же она его знала...       Вдруг она неловко дëрнулась, вынула из кармана револьвер, показательно смело взвела курок, щëлкнувший особенно звучно, и опустила руку с револьвером на столик.       Свидригайлов вскочил с места. Лицо его теперь приняло совершенно нервическое выражение с совершенно неестественной широкой улыбкой.       — Ага! Так вот как! — вскричал он в удивлении, но злобно усмехаясь, — ну, это совершенно изменяет ход дела! Вы мне чрезвычайно облегчаете дело сами, Авдотья Романовна! Да где это вы револьвер достали? Уж не господин ли Разумихин? Ба! Да револьвер-то мой! Старый знакомый! А я-то его тогда как искал!.. Наши деревенские уроки стрельбы, которые я имел честь вам давать, не пропали-таки даром.       — Не твой револьвер, а Марфы Петровны, которую ты убил, злодей! У тебя ничего не было своего в ее доме. Я взяла его, как стала подозревать, на что ты способен. Смей шагнуть хоть один шаг, и клянусь, я убью тебя!       Дуня была в исступлении, но в том холодном и отчëтливо отличимом от любого другого вида исступления, в котором лучше не заставить женщин вовсе. Она говорила громко, страшилась каждого движения, но в глубине души была отчего-то слишком уверена. Револьвер она держала наготове.       — Ну, а брат? Из любопытства спрашиваю, — спросил Свидригайлов, всё еще стоя на месте. В глазах его казался вовсе не страх, а азарт. Он не боялся за собственную жизнь, а с довольством наслаждался видом загнанной в угол Авдотьи Романовны, в этом своëм исступлении теперь выглядевший ещë приятнее обычного.       — Доноси, если хочешь! Ни с места! Не сходи! Я выстрелю! Ты жену отравил, я знаю, ты сам убийца!..       — А вы твердо уверены, что я Марфу Петровну отравил?       — Ты! Ты мне сам намекал; ты мне говорил об яде... я знаю, ты за ним ездил... у тебя было готово... Это непременно ты... подлец!       — Если бы даже это была и правда, так из-за тебя же... все-таки ты же была бы причиной.       — Лжëшь! Я тебя ненавидела всегда, всегда...       — Эге, Авдотья Романовна! Видно, забыли, как в жару пропаганды уже склонялись и млели... Я по глазкам видел; помните, вечером-то, при луне-то, соловей-то еще свистал?       — Лжëшь! (бешенство засверкало в глазах Дуни, руки еë едва заметно дрогнули, но после секундного замешательства лишь крепче сжали револьвер) лжëшь, клеветник!       — Лгу? Ну, пожалуй, и лгу. Солгал. Женщинам про эти вещицы поминать не следует. (Он усмехнулся). Знаю, что выстрелишь, зверок хорошенький. Ну и стреляй!       Дуня подняла револьвер и, мертво-бледная, с побелевшею, дрожавшею нижнею губкой, с сверкающими, как огонь, большими черными глазами, смотрела на него, решившись, измеряя и выжидая первого движения с его стороны. Она была прекрасна, как сама Фемида, вознамерившаяся вершить правосудие. Страх в еë глазах уступал место жажде желанию расправы.       Никогда еще Свидригайлов не видал ее столь прекрасною. Огонь, сверкнувший из глаз ее в ту минуту, когда она поднимала револьвер, точно обжëг его, опалил всю его кожу, и сердце его с болью сжалось, замирая на долгое мгновенье. Он ступил шаг, и выстрел раздался. Мгновенье он не чувствовал ничего вовсе, замер и вовсе даже не дышал. Но когда осмелился вновь сделать вдох, грудь обожгло нестерпимой болью - будто и правда сердце его опалило огнëм этих чëрных глаз.       Пуля попала прямо в грудь.       Руки Дуни слегка дрожали, но на лице оставалось прежнее выражение.       Фрак пропитался кровью, красное пятно расползлось сначала по чистому белью, потом уже по жилету.       Свидригайлов так и замер на месте с удивлëнным выражением. До конца он не верил в эту потаëнную решительность подобного состояния исступления. Он всë то время испытывал необъяснимую власть над Дуней, а теперь, едва не сгибаясь пополам от столь давящей тяжести в груди, боялся даже не за свою жизнь, а за свою утерянную власть над этой прекрасной женщиной.       — Укусила оса! Прямо в голову метит... Что это? Кровь! — прошептал он,оседая на пол. Голос его заметно надломился. Он сделал усилие и рассмеялся.       — Ну что ж, промах! Стреляйте еще, я жду, — тихо проговорил Свидригайлов, всё еще усмехаясь, но как-то мрачно, — этак я вас схватить успею, прежде чем вы взведëте курок!       Он сделал попытку приподняться, чтобы эта угроза выглядела более удивительно, но не смог даже пошевелиться. Лишь рукой он схватился за сердце, но ощутил лишь мокроту́ собственного жилета. Сердце его, кажется, оглашало последнее биение его жизни.       Дунечка вздрогнула, быстро взвела курок и опять подняла револьвер, прицеливаясь. Руки еë снова дрогнули, в глазах появился первый намëк на страх.       — Оставьте меня! — проговорила она в отчаянии, — клянусь, я опять выстрелю... Я... убью!..       — Ну что ж... в трех шагах и нельзя не убить. Ну а не убьете... тогда... — глаза его засверкали, и он вновь сделал усилие, но теперь лишь больше осел на пол, коленями опираясь на грязный выцветший ковëр.       Дунечка выстрелила вновь.       В комнате воцарилась тишина. Кровь теперь пятнала не только чужую одежду, но и пол комнаты. С чëрных напомаженных кудрей Свидригайлова она мерно стекала, впитываясь в старый ворс.       Дуня ещë мгновение стояла в нерешительности. Исступление еë отступило, а теперь лишь пришло осознание того, что она сотворила. Глаза еë наполнились страхом. Но Дуня быстро совладала с собой, что умела делать всегда, и бросилась к двери. Пару раз дëрнув ручку, он вспомнила, что та заперта на замок, и только тогда бросилась к Свидригайлову. Осторожно ступая у телу, чтобы не вымочить туфли в крови, она подошла к нему и стала искать в его карманах ключи. Страх иногда брал над ней верх, тогда она вздрагивала, порывалась отступить, но тут же вновь продолжала искать.       Ключ отыскался лишь в левом кармане пальто.       Дуня схватилась за него, как за спасительную соломинку, бросилась к дверям, быстро отомкнула их и вырвалась из комнаты. Чрез минуту, как безумная, не помня себя, выбежала она на канаву и побежала по направлению к — му мосту.