This Thing of Ours | Наше дело

      Когда она увидела его, у нее перехватило дыхание.       Лира не лгала. Мужчина был потрясающе красив.       Даже с того места, где она таращится на него, стоя у тротуара возле машины, и солнце светит ей прямо в глаза, Гермиона может с уверенностью сказать, что он красив настолько, что это даже несправедливо. И, боги, еще такой высокий. Его ноги вытянуты по диагонали вдоль пола, и он выглядит так, словно был высечен из мрамора в позе вечной томности, вокруг него царит атмосфера покоя, о которой Гермиона может только мечтать.       Не то чтобы она не любила свою работу — работа с детьми всегда была для нее чем-то вроде мечты, но она была пока не готова вернуться к своему мастерству, чтобы стать профессором. Вместо этого она устроилась помощником учителя в ту же школу, которую посещала в детстве. У нее было чувство, что именно так она и попала сюда, но мадам Бруск уверяла, что ее резюме говорило само за себя.       Она знала, что люди так просто не попадают на работу в Спеттаколаре. Это была конкурентная школа как для учеников, так и для персонала. Она была в этом уверена. Но все же, как и в большинстве случаев в ее жизни, она считала, что не заслуживает этой работы.       Это только заставляло ее стараться еще усерднее, что, оглядываясь назад, вероятно, было здорово — сотрудник, который каждый день старался совершенствоваться, чтобы лучше заботиться о детях. Гермиона же просто чувствовала себя все еще одиннадцатилетней первокурсницей Хогвартса, которая пытается произвести впечатление на окружающих и постоянно остается незамеченной.       Работать в два раза усерднее, чтобы получить половину того, что имеют другие.       Это было старое изречение, которое часто повторял ее отец, глядя на нее в зеркало заднего вида их Воксхолла Кавалера. На кожаных сиденьях были застывшие следы сигаретного дыма, и она водила по ним кончиками пальцев, глядя на него и кивая головой, но не совсем понимая, о чем он говорит. Он одаривал ее одной из своих дерзких ухмылок, и золотая коронка, прикрывающая его левый клык, сверкала в ярком утреннем свете, когда он удерживал ее взгляд.       — Кем ты собираешься стать? — повторял он.       — В два раза лучше.       И она стала. Она унаследовала свои способности по отцовской линии, хотя он был сквибом, но у его дочери магия свободно текла по венам. Он был счастлив отправить ее в Хогвартс, счастлив, что она вовлечена в ту сторону его жизни, за которой он наблюдал лишь краем глаза.       Когда она садилась в Хогвартс-экспресс, она повторяла это про себя. Все, что от нее требовалось, — это быть хорошей. Усердно работать. И тогда ей будет чем похвастаться, даже если этого будет не так много, как у ее сверстников.       Но это было бы слишком просто, не так ли? На самом деле Гермиона в Хогвартсе была очень одинока. Как бы она ни старалась, все, чем она отличалась от других, все, что было с ней не так, никуда не делось.       Поэтому она провела большую часть первого года, наблюдая за окружающими. Она смотрела, как общались ее соседи по факультету, какие шутки вызывали самые продолжительные и безудержные приступы смеха, как девушки постарше откидывали волосы за плечо, когда наклонялись к парню, который им нравился, и даже дошла до того, что завела блокнот, в котором описывала модели поведения и отмечала, какие из них приносили наиболее успешные результаты.       — Что у тебя там? — спросил чей-то голос, заставший ее однажды вечером в библиотеке за организацией своего исследования.       Она подняла глаза и увидела копну взъерошенных светлых волос и долговязого высокого мальчика. Мальчика постарше.       Гермиона плотно сомкнула губы, словно потеряла способность говорить. Она опустила взгляд и заметила его зеленый галстук, который так и умолял ее молчать.       В основном все игнорировали ее, но в тех случаях, когда она имела неудовольствие быть замеченной, это почти наверняка сопровождалось оскорблением со стороны слизеринца.       «Осторожнее, полукровка!»       «Классная прическа, уродка! Тебя током долбануло?»       И так далее, и тому подобное.       Она научилась отгораживаться от этого. Не обращать внимания на голоса, которые давили на нее, истощая ее решимость. Это не имело значения. Она будет хорошей. Она получит то, что принадлежит ей по праву.       Просто слизеринцы были более шумными. Это немного усложняло задачу.       И что еще хуже, он был мальчиком. Высоким мальчиком постарше.       На самом деле она не интересовалась мальчиками и решила, что перейдет этот мост позже, когда настанет время. В тот год она сосредоточилась на том, чтобы просто… стать такой же, как те, с кем она ходила в школу. Понравиться им. Что-то вроде того.       Она не была готова к общению с высоким мальчиком постарше. Этого она не ожидала до, боги, третьего курса? Может быть, четвертого? Когда она уже разберется в чарах для разглаживания волос, и ей понадобится бюстгальтер без слова «тренировочный» в названии.       Мальчик наклонился чуть ближе, положив руки на стол.       — Ты первокурсница? — спросил он, и на его губах появилась улыбка.       Она кивнула, наблюдая, как блестят в лунном свете его глаза.       — У первокурсников комендантский час наступает раньше. Я мог бы снять баллы с Гриффиндора, понимаешь?       Она покачала головой, понимая, что такое серьезное событие, как снятие баллов старостой, равносильно социальному самоубийству.       — Пожалуйста, — сказала Гермиона, внезапно обнаружив свой голос среди других сомнений, которые теснились у нее в груди. — Я потеряла счет времени, мне так жаль.       Он пристально посмотрел на нее, сурово сдвинув брови. Это был взгляд, который обычно бывает у родителей, когда их дети плохо себя ведут, и это выражение не подходило его лицу. Этот взгляд подчеркивал, что он видел в ней просто ребенка.       Под его взглядом она сдвинулась, положив руку на свою работу. Она заметила, как он опустил глаза, а затем снова поднял их.       — Ладно. Думаю, я могу быть с тобой помягче.       Гермиона вздохнула с облегчением.       — Но… — продолжил он, и на его губах появилась коварная ухмылка. — Ты должна рассказать мне, в чем дело.       Он дернул заостренным подбородком в сторону ее блокнотов, едва прикрытых ладонью, раскрытых на ее рукописных схемах. Она подумала о том, чтобы прикрыть их своим телом, спрятать от его внимания, но быстро поняла, что это бесполезно.       — Эм… ну, я наблюдала за моделями поведения в обществе, разговорной речью и наилучшими взаимодействиями между людьми определенного возраста, а затем сопоставляла это с уровнем их успеха.       Глаза мальчика расширились. Они были голубовато-серыми, и Гермиона почувствовала себя глупо из-за того, что заметила это.       — Ты сказала, что ты первокурсница? — подтвердил он.       Она кивнула в ответ, и он рассмеялся. Его голова наклонилась вперед, из груди вырвался низкий гул, он смеялся над ней.       Это было так неожиданно, что она почувствовала, как ее переполняют эмоции.       Конечно, он бы посмеялся над ней. Она звучала как безумная. Вероятно, было безумием думать, что это даст какие-то реальные результаты, кроме подтверждения того, что она социально не адаптирована. Холод распространился по ее телу, а кончики пальцев онемели, она заледенела, не чувствовала ничего, кроме жжения в уголках глаз, где собирались слезы.       Она тяжело вздохнула и провела тыльной стороной ладони по глазам, глядя куда-то вдаль, стараясь сосредоточиться на чем угодно, только не на том, как он смеется над ней.       — Я пойду, — сказала она тихим голосом, ненавидя себя за то, что горло предало ее, когда она произнесла первый звук.       — Подожди секунду, — сказал мальчик, лениво улыбаясь. Она почувствовала, как слеза скатилась по ее щеке, он посмотрел на нее, и выражение его лица изменилось, улыбка исчезла. — Эй, подожди, я не смеялся над тобой. Я просто… в смысле, первокурсники этим не занимаются. Разве ты не должна играть с куклами или что-то в этом роде?       — Нет, — прошипела она, внезапно обнаружив, что на смену унынию пришло раздражение. — Я не играю с куклами.       — Ну, разумеется, — ответил он, закатывая глаза. Он провел рукой по волосам и сказал: — Ты занимаешься исследовательскими проектами для развлечения.       — Отвали! — сказала она, повторяя то, что много раз слышала от других и своего отца. Как только это вырвалось наружу, ей показалось, что она все сделала неправильно — не смогла передать интонацию, чтобы выразить враждебность.       — Маленький львенок кусается. — И тут он рассмеялся над ней снова.       Она смахнула рукой все со стола, запихивая бумаги и книги в свою сумку, которая, конечно же, не была зачарована, и вскочила с места. Высокий мальчик отодвинулся, когда она встала, глядя на нее сверху вниз с той же ухмылкой.       — Ты забавная, гриффиндорка. Я уверен, ты разберешься во всем, в чем нужно разобраться.       — Разберусь, — огрызнулась она.       — Может быть, ты начнешь с того, что разберешься, как вернуться в башню Гриффиндора.       И он снова лениво улыбнулся, весело и отстраненно, потому что в конце концов она была всего лишь девочкой в его глазах. Улыбкой, которая в ее возрасте вызвала невероятное разочарование, такой улыбкой, о которой ей следовало бы подумать, когда она будет на два-три года старше, а не сейчас, когда этот высокий мальчик постарше только что смеялся над ней.       Взволнованная, Гермиона бросилась прочь, пронеслась между стеллажами и поднялась в башню Гриффиндора. Она не стала описывать этот опыт в своих записях, вместо этого накрыла лицо подушкой и пожелала стереть все это из своей памяти.       Однако после той ночи она немного ослабила свое рвение к исследованию. Очевидно, оно не могло подготовить ее к взаимодействию с реальным миром так быстро, как хотелось. Будь у Гермионы хоть капля здравого смысла, она могла бы поинтересоваться именем мальчика или пошутить по поводу параметров своего исследования. Вместо этого она велела высокому мальчику постарше (чье признание могло дать ей некоторую передышку от травли со стороны его соседей по факультету) отвалить, а затем расплакалась у него на глазах после того, как он рассмеялся.       Так что это исследование — чушь собачья.       Ее попытка «плыть по течению» (термин, который она придумала не сама, а узнала в ходе дополнительных исследований) в конечном итоге сработала. Она подружилась с Гарри Поттером, который был популярен — хорош в спорте, остроумен, и казалось, что удача всегда сопутствует ему, независимо от обстоятельств. Она чувствовала себя изгоем, сноской в его истории, хотя он настаивал, что она была одной из его ближайших друзей. И благодаря своей близости к Гарри, который заставил ее вылезти из своей скорлупы, она нашла друзей в лице Рона и его семьи.       Хотя у них были квиддич и Хогсмид, сливочное пиво и метлы, Гермиона не нравилось то, что нравилось ее сверстникам. Она смирилась с этим. Она улыбалась. Она последовала за ними, потому что это было лучше, чем грести по-собачьи, пробираясь через школьный опыт, и идти ко дну в одиночку.       Настоящая передышка, чтобы просто быть собой, выпала на долгие летние месяцы, проведенные с отцом, когда ее бедра прилипали к старым кожаным сиденьям Кавалера, она вдыхала застоявшийся запах сигарет и ела мускатную дыню, а лучи солнца проникали в салон. Иногда он позволял ей опустить стекло, такое, которое надо было крутить, развивая мышцы рук, но только если играли Deep Purple и только если она обещала подпевать вместе с ним. Так проходили летние дни: горло саднило от криков, в воздухе витал затхлый аромат табака и кожи, а желудок был полон свежих фруктов, спелых и готовых к тому, чтобы их сорвали.       По ночам он ускользал, бормоча что-то на прощание и отправляясь делать то, о чем не рассказывал ей. По ночам она слышала, как он переходил на язык, который она помнила лишь на задворках своей памяти. Голоса, которые она долго и упорно пыталась забыть.       Пока все не оборвалось.       Лицо отца накрыто белой простыней.       «Le mie condoglianze, tesoro.»       Пустая палата, несвежие одеяла. Хмурые медсестры.       «Останешься у Поттеров…»       Пятна от слез на наволочке.       Гул его голоса отвлекает ее от размышлений.       Он называет ее миссис Гринч. Она смеется над ним, не в силах сдержаться (прозвище, которым дети называют ее, звучит совсем по-другому, когда его произносит высокий мужчина), и в то же время благодарна за то, что ее вытащили из состояния, которое наверняка было диссоциацией. Она снова смотрит на него, когда говорит, и чувствует уверенность.       Он был таким знакомым, это было неожиданно и сбивало с толку. Она знала его. Знала таких, как он.       Элегантный салон их машины, затемненные окна, безупречный костюм, который он надел только для того, чтобы забрать свою дочь. Все это говорило само за себя. Может, не для других, но Гермиона Грейнджер была проницательной.       Она знала этот тип людей, потому что сталкивалась с ним.       Состоявшийся человек. Вероятно, он занимал более высокое положение в обществе, чем другие, если судить по тому, что у него есть водитель и он разгуливает в сшитом на заказ костюме в какой-то случайный день. Уголки его губ приподнялись, когда он улыбнулся ей.       Это было медленное осознание. Такое, которое приходит на мгновение позже, чем следовало.       Она понимает, что несет чушь. Называет его папочкой Лиры и сама съеживается от этого.       Это не может быть один и тот же человек, не так ли?       Но эта улыбка — ленивая, самоуверенная. На протяжении многих лет она искала эту улыбку в других, говоря себе, что ей просто нравились высокие блондины постарше, которые говорили лениво растягивая слова и обращались с ней как с дурочкой.       Ни один из них не всплывал в ее памяти годы спустя. Ни один из них не заставлял ее прижимать подушку к лицу и кричать об упущенной возможности.       Фамилия Малфой была редкой. Она думала, что это просто совпадение, типичное для старых денег, что в Хогвартсе был Малфой, и в классе, где она работает, есть Лира Малфой. Но, возможно, это было…       Она разглядывает его, сохраняя улыбку на лице, блуждая глазами по его чертам. Очевидно, он был бы старше ее и принадлежал бы к тому типу людей, которые хорошо стареют. Хотя шесть лет едва ли можно назвать большой разницей в возрасте, когда ты перешагнул определенный рубеж.       Гермиона вспоминает тот стол в библиотеке. Единственный раз, когда он заговорил с ней или обратил на нее внимание, он назвал ее первокурсницей, глядя на нее как на маленького ребенка. Впрочем, она и была ребенком. Если бы он проявил к ней хоть какой-то интерес тогда, она могла бы отнести его к той же категории, что и Жуткого Кормака.       Он просто был любезен. И это не должно было значить так много — по правде говоря, это вообще ничего не должно было значить.       Но это взаимодействие еще долго не выходило у нее из головы, и Гермиона чувствовала себя целиком и полностью потерянной, не имея ни малейшего понятия, как ей провести оставшиеся годы своего взросления. Это переживание, которое случайным образом закрадывалось в ее мысли по ночам — все «что, если» проносились в ее голове в быстрой последовательности, проигрывая в памяти то, как вспыхнуло ее лицо, как быстро она расплакалась.       Итак, если бы он был сейчас перед ней, что бы это значило?       Конечно, ничего. Она сомневается, что он помнит (если это вообще он). Она была всего лишь девочкой, а он был просто высоким мальчиком постарше, и все, что он делал, — это смеялся.       — …я же говорила вам, что он красивый.       О, Господи Иисусе, Лира.       Она бессвязно бормочет какие-то слова и чувствует, как у нее голова идет кругом от того, что все это взаимодействие вызывает у нее те же чувства, которые она не испытывала уже много лет.       Возможно, это действительно был он.       Лира говорит, что Гермиона красивая, и у нее темнеет в глазах. К счастью, раздается гудок, но для ее ушей это звучит как зов всезнающего Бога, проявляющего милосердие. Потом, конечно же, она отступает назад и спотыкается, а этот мужчина, который так похож на высокого мальчика постарше из далекого прошлого, все еще наблюдает за ней.       — Я в порядке. Да. Желаю вам… желаю хорошего вечера!       А потом она бежит, или ей просто кажется, что она бежит, возвращаясь внутрь, чтобы зализать какую-то метафорическую рану, которая, как она думала, давно затянулась.

***

      — Ты помнишь парня по имени Малфой?       Гарри поднимает взгляд от своих бумаг.       — Кого?       — Малфоя. Эм. Я не помню его имени. Он был старше нас.       — Насколько старше?       — По-моему, он учился на седьмом курсе, когда мы были на первом.       — О боже. Дай-ка подумать. Он играл в квиддич?       На взгляд юной Гермионы, он определенно выглядел так, будто играл в квиддич. Но она также была окружена мальчиками, которые только что обнаружили, что их тела потеют. Все мальчики, которые были более «взрослыми», чем она, выглядели намного крупнее.       Она думает о нем в машине. Он выглядел довольно подтянутым в своем строгом костюме, с вытянутыми длинными ногами. Но у нее не было никаких подробностей. Только предположение — очень сильное подозрение, что это был он.       — О, подожди! Я действительно думаю, что помню его!       — Правда? — спрашивает Гермиона, мысленно пиная себя за то, что ее голос звучит так чертовски нетерпеливо.       Держи себя в руках.       — Да, да, да, — говорит Гарри, махая рукой. Он указывает на свои растрепанные волосы, дергая за прядь. — Блондин, верно?       Гермиона кивает, пытаясь придать этому беззаботный вид, но Гарри все равно не настолько проницателен.       — Ага. Я помню его. Я помню всю эту банду.       — Банду?       — Да. У всех этих слизеринцев родители были замешаны в какой-то организованной преступной группировке. Как ты можешь этого не помнить? Уверен, что именно отец Малфоя купил всей команде новые метлы в том году.       Гарри всегда забывает хронологию их дружбы. Только в конце первого курса, когда он был на грани провала по Трансфигурации, он появился в библиотеке и сел рядом с ней. Он отпустил столько шуток, что она захлопнула книгу и отчитала его. Затем он выдавил из себя улыбку и густо покраснел как помидор, наконец честно признавшись, что обратился к ней за помощью.       И с тех пор их дружба стала развиваться. Гарри стал ее постоянным… ее лучшим другом. Но нет, она не помнила его первый год занятий квиддичем в Хогвартсе. Определенно нет.       — Подожди, подожди… как это вообще разрешено? Если все в курсе?       — Гермиона, — вздыхает Гарри. — Это не разрешено. Просто так устроен мир. Я помню, как мой отец рассказывал мне о Роккафорте…       — Роккафорте?       — Так они называются. Крепость.       — Что это? Итальянский? Он итальянец?       — Ну, его зовут Драко.       — Это… это вообще не… — бормочет Гермиона, но Гарри машет рукой, явно не веря в греко-латинское происхождение имени Драко.       — Не суть, — перебивает Гарри.       Она вздыхает, расстроенная, сбитая с толку, слегка раздраженная. Она проглатывает все это, потому что любопытство сильнее.       — Значит, они все еще…       — Да, определенно, — медленно произносит Гарри, словно удивляясь, что Гермиона сама не пришла к такому выводу. — Очень странные. Куча правил. Вот почему они все так рано женятся.       Гермиона вздрогнула от этих слов, затем взяла себя в руки и выпрямилась.       — Он женат?       — О боже, Миона, я не знаю, наверное… почему тебя это вообще волнует?       — Не волнует. Наверное, я просто… думала о школе.       — И вспомнила о Малфое? То есть, думаю, я понимаю. Казалось, что все остальные первокурсницы и второкурсницы засматривались на него.       — Да, наверное, он мне просто нравился. Одна из тех мимолетных влюбленностей. Ну, ты знаешь.       — О, конечно. — Гарри кивает, радостно промычав себе под нос.       Гарри, который получал почти все, что хотел, определенно не знал, каково это. Но это не имеет отношения к делу.       Гермиона откидывается на спинку сиденья, думая о предположительно женатом мужчине. Отце одной из ее учениц. Старше ее. Возможном преступнике. Эта мысль приводит ее в смятение и заставляет покраснеть по нескольким причинам. Хуже того, ничто из этого не помогает ей быстрее выбросить его из головы.       Она испускает тяжелый вздох, который Гарри много лет назад научился любезно игнорировать, и закрывает глаза, желая, чтобы земля поглотила ее целиком.