Те времена

      О тех, кто боялся смерти, не слагают песни.       О том, кто не боялся, песен сложили великое множество, одна бестолковей другой. И прославлять-то там нечего, гордость и глупость, и вся недолга. Сколько ни щурься, сколько себя ни уговаривай, сколько ни гляди под другим углом — ничего не меняется.       Прислоняясь затылком к стене, можно представить, что делается за нею. Дыхание выкипает молочной дымкой. Если слушать достаточно долго, можно услышать. Если думать достаточно тихо, можно додуматься.       Два наивных вопроса вопроса висели в воздухе, и оба некому задать. Кровь капает с подбородка и, кажется, опять запачкала тростник на половицах.       О чём ты думал?       Как ты думаешь, о чём он думал?       Да кабы эта кровь давала ответ, давно бы вышли все загадки. Бинт туго стягивает свежий порез на предплечье — одним шрамом больше. Не загноилось бы и ладно. Дым вязкой патокой оседает в легких.       Сколько ни щурься, сколько себя ни уговаривай, сколько ни гляди под другим углом — ничего не меняется. Только тут всё, как в детстве: если никак не разобрать, что написано, значит, не буквы кривые, а сам неуч. Разгадки получше так и не придумалось.       Только все вокруг, как назло, будто бы понимают. Наверняка тоже прикидываются да лгут напропалую. Уж и охрипнуть впору: невыразимая гадость это, повторять раз за разом то, во что не веришь, как молитву твердить по заученному.       Я его не понимаю, потому что со мной что-то не так.       Я его не понимаю, потому что с ним что-то не так.       Это служит хорошим оправданием.       Один человек — это больше, чем один человек. Что сталось с сиром Гвейном — не важно, что сталось с Деймоном — не важно. Что сталось с теми, кто верил ему, когда Деймон предал их ради чужой жизни и собственной чести? Дважды изменник: предал своего короля, пожелав стать королем, и предал своих людей, пожелав остаться человеком.       Холодно так, что руки леденеют, но подниматься как не хотелось, так и не хочется. Пальцы лениво водят по вышивке на манжетах, гладят запонки, тянут за завязки. Если он продолжит тут сидеть, может потерять сознание, а это было бы некстати.       Бринден мучительно боится смерти: вот что было бы некстати. В это всё тяжелее поверить. Если вдруг у него не хватит сил, кого он подведёт? Кого он предаст? Разве он до сих пор чем-то кому-то обязан?       Ни звука. Так тихо, что собственное дыхание слышно. Пар выходит из легких светлыми, тяжелыми тучами. Где-то за несколькими стенами отсюда, кажется, кто-то поёт, звуки едва слышно гудят в затылке.       Парой шрамов разве что.       Воспоминания пахнут цветами — да вон они, стоят на полке шкафа в банке мутного стекла. Цветы. Было бы здорово воспоминания хранить так же, только банку подобрать непрозрачную, а пробку поплотнее. Пригвождающую ярость он поместил бы в пыльную колбу, и вдыхал бы понемногу, когда не хочется дышать.       Поболе, чем парой шрамов.       Вот и прокололся: не надо было туда смотреть.       Не дело это — когда за собой уследить не можешь. Эта мысль вспыхивает новым бездумным желанием, и нутро скручивает в тугой комок. Его учили закрыть глаза и досчитать до десяти, прежде чем сделать глупость. Так и выходит: Эйгор закрывает глаза, считает до десяти и делает глупость.       Боль вспыхивает под бинтом, и тот наливается красным, вся рука звенит ясной болью, чистой и блестящей, как сталь. Снаружи шатра голоса на десяти разных языках, в жаровне трещат искры.       В голове ни звука. Благодать, мать её.       Привычка чуть что хвататься за нож как всегда пришлась некстати.       Эйгор мучительно боится смерти: вот что было бы некстати. Одно неловкое движение — и сам станет паскудой подстать. Дважды предатель: подставил Деймона под стрелы — вранье, сам проверял, там все позиции были выигрышны, кто ж мог знать… — и теперь бросил его детей одних на чужой земле.       Кровь скользит на пальцах, и ею правды не смыть. Ни своей, ни чужою. Жаровня дымит и светится золотистым, угольки горят, как глаза, и тени пляшут вокруг, как на балу, как на волантийском праздненстве. Один человек — это меньше, чем один человек, это мерзкий комок чувств и желаний, и обязанности на нём, как капюшон — прикрыть уродство. Пригвождающую ярость запереть бы на замок — дуроты с неё больше, чем проку.       Две жестких истины тлели в жаровне, алым мерцанием прыгая в темноте.       Мне нужна смерть.       Твоя или моя, без разницы.              А по-хорошему, конечно, обе.       Кажется, пение не за стеной, и язык этот ему не знаком. Тяжело подниматься, опираясь рукой на стену, кровь лужицей собралась на воротнике. Бринден не умрёт — а стоило бы. Бринден потеряет сознание — а этого вот уже делать не стоило.       Будь этот сон жесток, он проснулся бы в своей постели в Твердыне Мейгора, в той комнатке, что они делили на двоих, и отец бы смеялся над их склоками.       Будь этот сон милосерден, он не проснулся бы.