Созидание

      Жёлтый закат. Пропитавшийся ядом лес. Пищащий измученный кролик. Возвращающиеся на встревоженные ветви птицы. Повисшие в воздухе слова. Тебя охватывает запоздалое, отчаянное желание прикусить язык снова. Разжевать и проглотить. Чтобы потерять способность к речи навсегда уж точно. Это граничит с дурными привычками, неутешительными диагнозами, помешательством. Хочешь сложить ладони в молитве. Оборачиваешь ладонями кроличьи лапки.

***

      Уже поздно отступать и каяться. Ты нарушила данную себе самой клятву... Факт свершившегося обрушивается на тебя сокрушительным грузом. Плечи повинно опускаются, на самом дне твоей души мается вина и неистребимый страх. Желание убить себя на этом самом месте, пронзив шею острым деревянным колышком, с каждой секундой нарастает. Это кажется единственно правильным решением, если ты себе неверна. Нарушив клятву, хоть и не имевшую свидетелей, ты опротивела себе в одночасье. Ты кажешься себе легкомысленной предательницей. Ты кажешься себе недостойной тех вещей, за которыми отправилась — тех вещей, что хранят твою веру и принципы. Ты кажешься себе недостойной ничего, кроме самоуничижения. Ненарушенная клятва не стоила бы ничего, если бы ты промолчала, позволив Ноа расправиться с беззащитным зверьком. Если Бог памятует о твоей клятве, он узрит и причину, по которой ты воспротивилась себе самой. И, возможно, Бог даже дарует тебе прощение... Кроличьи лапки трясутся, писк сменяется сопением. Копьё, которое ты сжимала в руке, катится в пыльную низину. Туда же, куда упало копьё Ноа, когда ты закричала на всю округу.

***

      — Или, может быть, кто-то охотится на лживую обезьяну? — предполагаешь ты, не сдержав сожаления в дрогнувшем голосе. Смотришь на Ноа с укором. И сразу же отводишь взгляд. Прикусить язык определённо было бы лучше, чем сказать так. Вырвавшиеся слова кажутся тебе самой непростительными. И ты ожидаешь худшего. — Обезьяны приходят... сюда... другой тропой. Но эхо... не знала об этом. — подбирает слова Ноа с таким трудом, что ты едва можешь прочесть, врёт ли он и сейчас. Он смотрит на тебя, будто извиняясь. Ты уже не веришь. — Оказалось, я не знала слишком о многом... Например о том, что ты добиваешь попавших в тиски зверей. — досада вперемешку со злостью не позволяют тебе замолчать. Внутри тебя будто прорвало плотину. Ноа подходит к тебе на один шаг, показавшийся вторжением. — Не приближайся!.. У меня ещё одно копьё. В отличии от тебя, я признаюсь в двуличии сразу. В подтверждение своих слов, ты достаёшь из тугого набедренного узла небесно-голубой ткани необточенное острие. Продолжая держать кролика, тычущегося носом в твоё недавно зажившее плечо. — ...Разве я... причинил тебе хоть какой-то... вред? — в зелёных глазах Ноа сквозит непонимание. Всматриваясь в его лицо, встречаешь такую же горькую досаду, как звучит в тебе. Отворачиваешься. Чувствуешь себя отвратительно. Направляешь острие на него, не в состоянии вернуть сказанное вспять хоть какими-то словами. Делаешь хуже, высвобождая внезапную, гложущую изнутри обиду. Будь у тебя свободны руки — зажала бы рот так, чтобы лишний выдох не просочился. Но руки у тебя заняты ворочающимся, измазанным в крови зверёнышем. — Ты говорил, что охота выручает лишь в суровые зимы. Говорил, что без необходимости нельзя причинять боль ничему живому... Зачем ты направил на кролика копьё? — нарушаешь ещё одну данную себе клятву, когда ощущаешь льющиеся по щекам слёзы. Всхлипываешь в приступе бессилия. — Он и так истекал кровью. Он бы умер своей смертью в этой ловушке... — Когда я заметил тебя... Ты тоже истекала кровью. Ты бы тоже умерла своей смертью... в ловушке. Даже... прежде, чем тебя бы... потрепали... падальщики. — когда твои всхлипы сменяются рыданиями, Ноа предпринимает ещё одну попытку подойти ближе. — Но я не хотел, чтобы твоя... участь... была такой. Напоминание о том, что ты так старалась забыть эти месяцы, с остервенением ударяет по коленям. Поверх золотящегося, тёплого вечера слоится промозглая, обмораживающая ночь. Необдуманно стремительными шагами, Ноа подходит к тебе вплотную. В ушах у тебя, вместо начавшегося заново птичьего щебета, свистит холодный ветер. Расстояние между вами настолько незначительно, что ты чувствуешь, как от прерывистого дыхания Ноа твои волосы чуть колышутся — и тут же отскакиваешь ошарашенно. Уперев копьё меж рёбер Ноа и случайно начертив на его ключице порез дрогнувшей рукой, ты разжимаешь стиснутые пальцы. Вскрикиваешь, качаешь головой. Копьё падает. Задыхаясь и откашливаясь, ты опадаешь на пыльную, желтеющую траву. Как ничтожная пылинка. — Клянусь. Я... не убил бы. — Ноа складывает ладони в жесте, означающем воззвание к небесам. До чего иронично, что этот жест одинаков во всех верованиях. — Ты убил двоих. — констатируешь ты, борясь со стоящей перед глазами непроглядной пустотой. Потоки слёз из твоих глаз не останавливаются и не высыхают. — Я убил, чтобы... спасти. Чтобы... вытащить тебя из... грязных пастей. И я... сожалею. Но если здесь снова кто-то из... них... Второй раз я обошёлся бы... без сожаления. Что-то в словах Ноа возвращает покой встрепенувшемуся лесу. Что-то, от чего ты прекращаешь плакать. Хватаешь ртом тёплый — не мертвенно-холодный, как той кошмарной ночью, — воздух. Оглядываешь густые, оранжевые перины облаков. Успокаивающе поглаживаешь кроличье брюшко. Успокаиваешь встревоженные шрамы. Сбивчиво молишься. Сглатываешь перерезающий горло ком. Поправляешь рубашку, сползшую и разошедшуюся по швам окончательно. Мечешься между истерикой и опустошением. Вспоминаешь о рюкзаке. Уцепляешься взглядом за виднеющийся в траве клочок серой ткани. Ликуешь мысленно. Но недолго. Рюкзак должен был быть по ту сторону моста. Не здесь, не на поляне. Дальше на много метров. Животным вещица бы не пригодилась, значит вывод один — Ноа снова прав. И следы подошв такие, что ты, даже если бы захотела, не спутаешь ни с какими другими следами.

***

      Они были тут. Они выманивали тебя. И лучше бы ты попалась в поставленный капкан. Точно лучше, чем новая порция подозрений Ноа в несвойственных ему побуждениях и безвозвратно усугублённые отношения с ним. Если, конечно, множество суток бойкотирования можно счесть за какие-либо отношения... Стыд впивается в тебя крепче страха. Произошло то, что неминуемо должно было произойти. Ты не доверяешь больше никому. Ты разучилась быть человеком. Ты разучилась быть собой, живя среди людей, оказавшихся демонами, не носящими рогов. Это необратимый процесс. Это не подкреплённые ничем, кроме боли из твоего прошлого, выводы. Когда Ноа честен, тебе кажется, он манипулирует. Когда Ноа чистосердечен, тебе кажется, он всё ещё манипулирует. Просто более искусно. И эта проблема — только твоя. Ведь вряд ли Ноа до конца понимает, в чём именно ты его обвиняешь. Эта проблема — твоя личная, обосновавшаяся в подкорке мозга. К Ноа твоё недоверие не имеет отношения. Почти что. Единственный довод, которым ты руководствуешься, оправдывая бесконтрольную панику — он мужчина. Не человеческий мужчина, но в твоём забитом сознании это не имеет никакого значения. Нет никакой разницы, к какой расе принадлежит Ноа. Ты видишь его ошибочно, расколовшееся восприятие не удаётся изменить. Ты не можешь вытравить ужас, вколоченный в тебя гвоздями прожитых несчастий. Издевательства, в которых мужланам из поселения не занимать хитроумномности, стучат в твоей памяти отбойными молотками. Разящие похотью десятки взглядов, тысячи харкающих женоненавистничеством слов, оплеухи, пощёчины, затрещины, заламывание рук, срывание одежды, кража чести, присваивание тела, лишения любого просвета надежды на спасение... Ты знаешь мужчин такими. В твоём мышлении нет места другим вариантам. Ноа спас тебя. Ноа продолжает спасать тебя, но ты ждёшь от него подвоха — и когда не дожидаешься, кратковременные приливы тревоги уступают место предположениям. Занимающим ночи напролёт, многосоставным, и ещё более тревожным. Клан ведь — тоже поселение?.. Ни в одном из обрядов, о которых тебе поведали обезьяны, ты не углядела и отдалённой схожести с исковерканными обрядами — якобы исполнением воли Божьей, — что совершались ежегодно там, в богохульной тесной могиле. Ни в одной из обезьяньих семей ты не увидела изменяющих жён до неузнаваемости следов рукоприкладства. Ни один обезьяний ребёнок не выглядит душевно искалеченным и преждевременно повзрослевшим. Но ты всё равно подозревала, что у царящих в клане спокойствия и определённости есть оборотная, неприглядная сторона. Оружие, которое Ноа нацелил, подтверждало твои подозрения. Хоровод мыслей был топочущим, гоготал в сотни ртов. "Что и требовалось доказать", "Всё с самого начала было понятно", "Не нужно было и пытаться ему доверять" — сменялись подстёгивающие отзвуки в твоей голове, один за другим. Да, всё в эту минуту сводилось к оборотной стороне. К двойному дну. Пока ты не увидела следы грубых подошв. И пока ты не вспомнила, так кстати, одно занимательное наблюдение. Там, в гниющем подземелье, бравые военные чаще всего отправляли на слежку юнцов. Не смыслящих совершенно ничего в обороне. Не способных оборониться даже от рассерженных пчёл. Безоружных и неподготовленных к суровой реальности. Большинство из них не возвращались обратно, вниз. Тогда тебе думалось, что они просто сбегали, получив возможность... Сейчас ты понимаешь, как оканчивались жизни отобранных у матерей мальчиков. Сейчас ты явственно видишь — они получали несовместимые с жизнью ранения. От копьев, от рук, от зубов. И от случайностей. Немудрено, что юнцов убивали. Стремление отстоять территорию может диктовать чудовищные решения. Порой от этих решений страдают те, кто не представляет никакой опасности. Но Ноа не знал, с кем имеет дело. Он готов был во второй раз отстаивать тебя, защищая от вооружённых солдат. Он готов был даже принять смерть от твоей руки, если бы ты решилась нанести в его сердце удар... Очерченная тобою изогнутая кровавая линия, стекающая по ключицам Ноа, кажется разделительной чертой. Вот только, пожалуй, ни Божьему взору, ни замыслу Матери-природы доподлинно неизвестно, что эта черта разделяет. Смесь благодарности и оцепенения колется. Ты не знаешь, какое из двух чувств перевешивает чашу. — Даже если ты не хотел заколоть кролика... — заворачивая копошащегося зверёныша в свисающий рукав своей рубашки, шепчешь, тщательно скрывая все эмоции. — Ты хотел заколоть ребёнка. — Ребёнка?.. — наклонившись, чтобы поднять тебя на ноги, Ноа замирает. На его лице стынет вопрос, который он не высказывает. И переживание, которое тоже во всех верованиях одинаково. — Да, представь себе. Там, где я выросла, на разведывание пинают под зад совсем мелких мальчишек. Если разведчик возвращается, значит, не так уж опасно. Если не возвращается... Значит, одним ртом меньше. — рассказ вырывается из твоего рта так, будто ты не осознала эту правду несколько дуновений ветра назад, а знала всегда. — Их в расход можно запросто. Функций ведь чуть меньше, чем у женщ... — ты осекаешься, сверкнув на Ноа по-прежнему недоверчивым взглядом. Не об этом. Нет, нет, нет. Каждое, пышущее наступившим летом, дерево слышало — ты говорила с тем, с кем зарекалась ни за что не говорить. И небо не разверзлось, карая тебя ниспосланными молниями. Впредь тебе не нужно тяготиться клятвой, граничащей с паранойей. Твой рассудок от этого исцеляется так же, как исцелилось твоё тело от мази. Но ни один из поступков Ноа, ни одно из проявлений его вызывающих уважение качеств, не означает, что ты когда-нибудь расскажешь ему о своих самых сокровенных травмах. Ничего, что бы он ни сделал, не заставит тебя отважиться на этот рассказ. Это случилось внутри тебя, это живёт внутри тебя. И это умрёт внутри тебя. Никому не нужно об этом знать — и ты не позволишь своим воспоминаниям, плохим или хорошим, быть кем-то узнанными. Глядя на тебя сверху вниз, Ноа протягивает руку, чтобы помочь тебе подняться. Ты смотришь сквозь его протянутую руку, сквозь траву и кустарники. Ты смотришь сквозь небо, переплавленное из золота в платину — и, отпрянув, вздыхаешь, не двинувшись с места. Сидишь на прелой земле, прижимая к себе посапывающего кролика как можно крепче. Сделав ещё один шаг, звучащий тише предыдущих, Ноа садится так, чтобы видеть твои глаза. Ноа не говорит ничего, он просто смотрит на тебя. В залитой солнцем зелени его взгляда нет никакой корысти. Он не преследует никакой личной выгоды. Он не обгладывает твоё тело взглядом. Он не ищет на твоём теле мишень для отпущения гнева. Все взгляды на тебя, ещё до наступления твоего совершеннолетия, были либо блудливыми, либо уничижительными. Взгляд Ноа отличается от тех взглядов, которые ты соскабливала с себя. Слёзы катятся градом. Крохотное животное тычется носом в твои ослабшие ладони. Твои руки обнимают кролика подобием кроличьей норы. Ты улыбаешься сквозь удручающие мысли. Животное, непредсказуемое и опасное. Вот, кем казался тебе Ноа прежде. Хищник, который мягко стелет. И предчувствовать, когда он сломает хребет такого травоядного, как ты — невозможно. Прежде Ноа казался тебе частью цикла, состоящего из настигающего охотника и настигнутой, обречённой на съедение жертвы. Раздирающие мясо клыки, мёртвая хватка на шее... Как вдруг колесо Вселенной пошатнулось, перестало крутиться. Цикл возобновился. Но слишком непривычный. Это было так, и когда взгляд Ноа встретился с твоим взглядом в орлином загоне. Тогда ты не хотела признавать это, но сейчас не можешь отнекиваться... Взгляд Ноа не похож на всё, чего ты боишься. — Надеюсь, ты... всегда будешь говорить... так. — произнося эту простую фразу, Ноа прикладывает ладонь туда, где беспокойно бьётся твоё сердце. Тебе хочется провалиться. Ты уверена, что Ноа слышит этот стук. — Надеюсь, я никогда больше не скажу так много... Кому бы то ни было. — ты не знаешь даже, как объяснить Ноа причину своего внезапно прекратившегося обета. — Прости, и... Спасибо. После всего уже сказанного, только эти два слова кажутся тебе уместными. Тишина путается в прядях твоих волос, когда ты смыкаешь губы. Признательность наконец выражена. Облегчение омывает тебя. Вглядываясь в тебя, Ноа не меняет расположение своей широкой мозолистой ладони. Его пальцы так и покоятся на твоей вздымающейся груди. "Облапывая" — так ты обозначила бы его жест, если бы продолжила подкармливать страхи. Так ты бы нашла подкрепление всему самому худшему, о чём только способна подумать. Всему самому худшему, что ты видела. Всему самому худшему, что поджидало тебя среди железных стен. Но пальцы Ноа не сминают твою грудь, потешаясь — хотя это должно было быть так, учитывая его происхождение... Пальцы Ноа касаются твоего сердцебиения. Ритм размышлений стучит так, что у тебя закладывает уши. Ты хочешь, чтобы Ноа прекратил, чтобы он убрал свою руку и своё сочувствие куда подальше — но что-то, чему ты не можешь найти названия, удерживает от этого инстинктивного требования. Не двигаясь, и не сопротивляясь, ты ждёшь окончания этого момента. Небо сменяет цвет ещё раз, растекаясь мёдом. Дуга моста, ведущего прямиком в человеческий склеп, остаётся за плечами обезьяны... Символизм кажется надуманным. Прикосновение Ноа кажется тебе неловким. Ни на толику не таким же оскорбительным, игнорирующим мораль, как те прикосновения, которые ты хотела бы срезать с себя вместе с кожей. Прикосновение Ноа кажется тебе вопросительным. Пресекая любые сторонние размышления, — достаточно на сегодня, — ты отворачиваешься от Ноа. Смотришь вначале на свернувшегося в шарик кролика, затем — на лежащий возле моста рюкзак. И на большую ладонь, лежащую на твоём сердце. Ты вспоминаешь, как сквозь помутнение слушала стук сердца Ноа в утро, когда он вёз тебя в неопределённое будущее. Ты была изрезана и истощена, не могла удержаться в седле и держалась за него. Как за соломинку... Ноа одёргивает руку, словно очнувшись от забытья. — Ты ведь пришла за... сумкой? Почему ты... совсем одна? Эхо... опасно... быть одной в лесу. — спрашивает Ноа. И резко, но по-привычному осторожно поднимает тебя за локти. — Почему ты такой обходительный? — разражаешься ты новым шквалом недоумения. — Откуда ты знаешь, за чем я пришла? Ты следил за мной, так? Чтобы я не заблудилась и не поранилась?.. Зачем?.. Умение вести непринуждённые беседы отродясь не было твоей сильной стороной. Неумение держать язык за зубами то и дело дорого тебе обходилось. С твоих уст слетело столько нелицеприятного, прежде чем ты извинилась и поблагодарила Ноа. И после ты не поскупилась... Всё в тебе готовилось счесть его предателем — очевидно, ты его задела. Но он никак не выказывает этого. Там, откуда ты сбежала, за слова порой били втрое сильнее, чем за поступки. Женщины защищались от домогательств и принижений единственным доступным способом — колким словом. Женщины и девочки всех возрастов выплёвывали кровавые сгустки размером с мелкую рыбью голову после того, как взбешённые мужчины отыгрывались на них сполна... Ничто не гарантировало безопасности — хрупкость детских суставов, ещё не отцветшие синяки, беременность, послеродовая слабость... Каковы наказания мужчин, желающих отучить своих женщин от режущих лезвиями слов, в других разрозненных поселениях?.. И каково же должно быть самообладание Ноа, если все твои защитные механизмы, заимствованные из подземелья, не пробили бреши на его броне?.. — Чтобы тебя никто не поранил. — ответ Ноа настолько ёмкий и чёткий, что ты едва удерживаешь себя от оборонительной позиции. Тебе нечего ответить ему. Но тебе хочется поспорить с ним. Ты способна защитить себя самостоятельно, тебе претит слежка. Ты не хочешь называть это защитой, и уж тем более заботой. Потому что это не может быть так. Потому что никогда, после смерти родителей, кровных и приёмных, ты не ощущала никакой заботы. То, что Ноа заботится о тебе, осознаётся с непосильным трудом. Забота не алчная — как берегут вещи, от поломок и краж, — забота дружеская. Это что-то из детских сказок о взаимовыручке, о поддержке. И обо всём другом, чего у тебя никогда не было. У тебя никогда не было друзей. Когда Ноа стал тебе другом?.. Когда Ноа стал тебе кем-то ещё, кроме как спасителем? И может ли это что-то изменить?

***

      Синева неба опоясывает блеск облаков. Вечер сменяется днём на минуту. Ты, не в состоянии выудить из себя ни единого звука и крепче обхватив кроличьи лапки, пускаешься за рюкзаком. Месишь пыль и грязь босыми ступнями. Почти протягиваешь руку к истрепавшейся лямке. Застываешь на полпути — Ноа преграждает тебе путь, поднимая рюкзак настороженно. Пока он стоит спиной к тебе, отвернувшись, ты сосредоточенно взываешь и прислушиваешься к внутреннему голосу. Откуда Ноа знает, что ты не воспользуешься идеальной возможностью ударить по его черепу подвернувшимся под руку камнем, напрыгнуть на него сзади и задушить, вдавить его глаза глубоко в глазничные впадины?.. Ты ни за что не сделала бы этого. Ведь ты у Ноа в долгу. И тебе не за что расправляться с Ноа так. Даже если бы этот долг не существовал — Ноа не тот, кого ты могла бы прикончить без угрызений совести. Но почему Ноа так неосмотрителен? Неужели он настолько доверяет тебе, спустя всего половину весны и горсть летнего зноя?

***

      Закатное солнце и нетерпение высушивают твои слёзы. Ноа протягивает тебе рюкзак, продолжая смотреть в глаза. Наспех пересчитав содержимое, ты надеваешь и... замираешь. Поодаль, на иссушенной ветви висит крест. Похожий на чётки, которые носят с собой ублюдки. Зачитывают молитвы, спьяну перетасовывая слова местами. Перебирают, когда нервничают от приближения возмездия, которое сами слепили из двойных стандартов и картонного идолопоклонства. Дают юнцам. На удачу, черти бы их побрали... Что это, если не знак Божий? Тебе нужен этот крест, чтобы внимать устремлениям своей души. И ты снимаешь этот крест с протянутой податью ветви. — Что это?.. Оберег эхо? — предполагает Ноа с такой точностью, что ты выдёргиваешь себя из молчаливой пелены. — Да, оберег. В моей религии это носят для защиты от несчастий и искушений. — киваешь, не пытаясь скрыть радость от находки. И, укладывая крест в карман, дополняешь ответ настолько откровенно, что укоряешь себя тотчас же. Какова вероятность того, что Ноа сознаёт смысл слова "искушение"? Если и так, не отличается ли смысл, подразумеваемый людьми, от смысла этого слова среди обезьян? Зачем вообще ты об этом сказала?.. Молчать было проще хотя бы потому, что молчание избавляет от разночтения одного и того же вслух. — Если... это наживка? — сомневается Ноа, когда ты застёгиваешь молнию на кармане. Свежая кровь на его ключицах багровеет. Будь рана хоть на миллиметр глубже — тебе понадобились бы и нитки, и бинты. Тебе пришлось бы зашивать Ноа, будто он вернулся с изнурительного боя... Что за вздор!.. Не тебе, а самкам-целительницам пришлось бы зашивать Ноа. Они, может, и позволят тебе присоединиться к их делу — но ни за что бы не позволили взять под контроль здоровье Птичьего Владыки. Они вились бы вокруг Ноа вереницей. Хлопотали бы всей гурьбой. И, в отличии от тебя, им это занятие показалось бы выпавшей честью. — Если и так, мы уйдем быстрее, чем нас поймают на крючок. — заявляешь ты без промедления. Руки устают удерживать вызволенного зверька и набитый бесценной всячиной рюкзак, но это приятная тяжесть. — Так какой тропой ходят обезьяны? Я хочу вернуться домой прежде, чем стемнеет. Извиняться во второй раз было бы странно. Поэтому ты выбрала другие слова для извинения. В конце концов, до сих пор ты называла клан своим новым домом только мысленно. Придать этой мысли устную форму для тебя кажется чем-то значимым. И слово "дом" приятно произносить. Спорхнувшие с твоих губ вопрос и пожелание вызывают у Ноа едва заметную улыбку. Он указывает на петляющую дорожку, прячущуюся в зарослях растения, знакомого тебе из безупречно сохранившегося ботанического справочника 21-ого века, который наполнила рукописными заметками твоя приёмная мать. К раскидистым листам растения робко жмётся земляника. Почти такая же, какую тебя учила собирать в корзинку кровная мать. Надо же... За много миль от мест, где ты родилась и стала взрослой, тебе нежданно подмигнула весточка из самых трепетно хранимых воспоминаний. Лес наливается благоуханием, которое в тебя перетекает. Путь занимает всего несколько минут. Ориентиром служит полноводная речка, вдоль которой шагает Ноа, взяв тебя за руку — говорит, чтобы ты не отстала. Ты не препятствуешь ещё одному его прикосновению. Не пререкаешься, потому что вымоталась, и не хочешь неприятностей. Пересчитываешь в уме вещи, с которыми воссоединилась — чтобы отвлечься. И не думать о пальцах Ноа, накрепко переплетённых с твоими пальцами. Одеяло облаков, тем временем, укрывает лес от плохих снов.

***

      Ночь развевает твои волосы, когда ты идёшь на шум, доносящийся из-за брёвен. Как раз с того самого места, где Ноа учил тебя делать причудливые колышки. Осмотревшись, ты застаёшь Ноа за резьбой по прочным прутьям, связанным в подобие клети. В тусклом подпрыгивающем свете факела, Ноа снова сидит к тебе спиной — но когда ты семенишь ближе, пытаясь остаться незамеченной, его лопатки напрягаются, выступая под тёмной шерстью. Теперь ты знаешь. Его животная натура так или иначе всегда ощущает твоё присутствие. Ты кутаешься в лоскуты рубашки, когда он поворачивается. — Кролик не может... скакать по твоему... дому. — освещение скудное настолько, что ты чуть не спотыкаешься о деревянные завалы. Но ты подмечаешь, Ноа определённо улыбается снова. — Нужен... кроличий дом. — Кроличьи дома ведь в норах... Хорошо, что соплеменники не предложили тебе отправить этого бедняжку обратно. — в не воображаемой, а настоящей темноте ты разрешаешь себе улыбаться, присев напротив Ноа и изучая конструкцию. — Не соплеменники, а... разжигатели... предложили мне тебя... выгнать. Не придавай их лаю... вес. Кроме них, все... рады, что ты появилась здесь. — голос Ноа хриплый, утвердительный и почти осязаемый в потрескивании подвесного огня. — ...Можно я заберу к себе домой этот дом сразу, как ты закончишь? — твой голос, наоборот, растворяется в мерном треске, густой ночи и сиянии созвездий. Подождать, пока кропотливо сооружённая клеть будет готова, нужно совсем недолго. Это означает сидеть возле Ноа. В непосредственной близости, которая показалась бы тебе неприемлемой ещё сегодняшним утром. Но день был назидательным, растолковывая тебе — не всё таково, каким кажется. Посреди лиственной равнины, твои размышления метались между вероятностью убийства Ноа от твоих рук и вероятностью оказания ему первой помощи твоими руками... Обе зародившиеся мысли кажутся одинаково нелепыми. Но если бы судьба подшутила над тобой, и пришлось бы выбирать — ты с готовностью выберешь не камень, а бинты и нитки. Много чего тебе предстоит переосмыслить. После всего одного обрывочного разговора трудно быть уверенной в чём-либо. Но ты уверена — внутри тебя началась медленная оттепель, понемногу нагоняя разливающееся по сосудам леса тепло.