Treffen in Berlin, 1944.

Как и уверил штабсфюрер, Фридриха меньше чем за неделю взяли в Гитлерюгенды и пристроили в ряды Роттенфюреров. Среди них было много молодых парней, как и сам он, потому в их окружении каких-то проблем не было. А работать с детьми было ему только в удовольствие — тоска по младшему брату все же давала о себе знать. Писать письма домой он не мог из боязни на что будет способен его озлобленный отец, узнавший куда он снова исчез. Но пока его с головой накрыло расписание своей должности: каждое утро роттенфюреры должны были приходить в штаб не позже восьми часов утра, где подготавливали все принадлежности сегодняшней деятельности гитлерюгенд, после всей собственной группой, которую сами дети любили называть «ротой Ваймера», — Фридриху уже через полторы недели пристроили младшую группу Deutsches Jungvolk, с половиной которой его коллега не справлялся, — шли на окраину Мюнхена, где был установлен специальный парк Гитлерюгенд, на тренировку физического и спортивного развития. Фридрих полюбился всей группе своими «детскими» манерами общения с ребятами. Его рассказы о столице, которыми он любил делиться после скучнейших изучений литературы и политики «Господствующей расы», резкие маршевые песни, которые он, бодря сонных, только попрощавшихся с теплой постелью мальчиков, распевал каждое утро по дороге к парку и возвращению домой, как никогда прежде нравились юношам. Пока руководство гитлерюгенда старалось любыми способами привлечь молодёжь своими торжественными шествиями, пропагандистскими маршами и парадами, где явно ощущалось бездушие и отсутствие какого-либо человеческого характера; в Фридрихе, а точнее, в его образе молодого, только расцветавшего немецкого парня, была видна честная искренность и простосердечная любовь к своей родине, которая не раз созывала к себе таких же прозрачных и искренне любящих свою Великую Германию немецких юных мальчиков. За ним хотелось следовать куда угодно, лишь бы не пропускать очередной новый рассказ о великолепном Берлине, подробно повествующий таким душевным и увлекательным голосом. Военные игры, спортивные соревнования, большие походы, молодёжные слёты словно меркли у гитлерюгенд без участия в нем нового Роттенфюрера, потому совместная деятельность делалась очень привлекательной.       — Эх, как бы я хотел оказаться возле тебя… — тихо шептал Фридрих каждый вечер после утомительной службы, ожидая встречи с Альбрехтом, который, находясь на том конце провода, зачастую молчал. Они виделись от силы не больше десяти раз, и то как сотрудники вермахта, потому ни о какой романтике и речи не шло. Казалось, Фридрих утопал в работе среди гитлерюгенд, но в душе он неистово тосковал по общении с Альбрехтом. А тот, по видимому, все меньше старался пересекаться с ним. Случилось это после некоторого времени, — Фридрих, полностью погруженный в роль Роттенфюрера, попросту не успевал считать дни, — где-то неделю спустя, когда Фридрих уже вступил в гитлерюгенды и принялся за работу, ранее всегда встречавший его у двери его номера Альбрехт пропал на дня так три; а после внезапного появления, как ни в чем не бывало, общался с ним излишне надменным голосом, какой присуще только тем «высокомерным Гестапо», но никак не ему. Было видно, что штурмбаннфюрера что-то пошатнуло, о чем он отзывался только тяжелым вздохом и беглым взглядом по сторонам.       — Я же сказал, пока мы в Мюнхене, очень опасно передвигаться вместе. Люди и так интересуются, как обычный берлинский мальчик просочился, без какой-либо службы до, в ряды роттенфюреров. — так на протяжении нескольких недель, Альбрехт очередной раз объяснял свой отказ в будь то встрече, разговоре или банальном присутствии рядом.

***

Но на деле все было далеко от тех мыслей Фридриха, что: «Может, болезнь его сразила… А может, возвращение в Мюнхен расстроило. Или…» — и так до бесконечности. Альбрехт после потасовки с Эрнстом точно ощущал скорые неприятные события, которые ожидали его с Фридрихом. Стараясь как можно меньше оказываться во внимании людей, он лишний раз не выходил из своего кабинета и часто уходил на разведки в разные дома жителей Мюнхена, вызывающие какие-либо подозрения. И возвращаясь после очередного визита в дом обычного немца и фабричного рабочего, на которого соседи донесли о якобы еврейской крови, Альбрехт заметил вдалеке машину гестапо. Желая обратиться за тем, чтоб его отвезли к штабу из-за прежде уехавшей машины с собственным подчиненным, он направился к ним. И какого было его удивление, когда узнал, что они приехали именно за ним.       — Какая милость с вашей стороны, парни.       — Герр Гауляйтер Штайн просил заехать за Вами. Велел отвезти к нему. — неуклюже становясь в стойку, протараторил юный офицер, лицо которого было покрыто рыжими, будто сожженными на самом солнце, веснушками. Сильно удивленному и предчувствующему точно неблагоприятные события, Альбрехту пришлось лишь кивнуть и спешно сесть в машину. Проходя уже по довольно просторному, но казавшейся узкой из-за темных стен коридору на втором этаже Коричневого дома, Альбрехт попутно снимал с себя шинель и отряхивал сразу же намокшие от резкой смены температуры снежинки. Наконец встав перед дверью кабинета отца, который охранялся двумя солдатами, он лишний раз убедился в опрятности своей формы и, кивнув солдатам, прошел внутрь. Генрих Штайн в это время сидел за своим столом и с очень деловитым видом читал какие-то бумажки, как бы не слыша, что в дверь постучались, а затем и вошли. Альбрехт понимая к чему ведет такая реакция отца, шумно вздохнул и повесил мокрую шинель.       — Здравствуй, отец. — Генрих только после приветствия поднял голову и надменно, как показалось Альбрехту, улыбнулся.       — Да-да, добрый день. — слегка смеясь он вновь улыбнулся, — Сынок, чего не навещал меня? Со дня твоего приезда прошло отнюдь немало времени. Стало быть до Рождества Христово собираешься избегать встречи со своим отцом?       — Я был сильно занят работой. Сам понимаешь, меня долго не было.       — Это я понимаю. — он соглашаясь кивнул и на лице его сверкнула лукавое выражение. — Вижу ты хорошо отдохнул в Берлине.       — Да так, слишком отвлекся на красоту столицы. — Альбрехт ответил отцу виноватым тоном и отвел взгляд, чувствуя как обстановка тяжелела с каждым произнесенным словом.       — Как нога? Зажила, больше двух месяцев же прошло.       — Но ты видно хромаешь — очень некрасиво выглядит. — сморщившись, будто от отвращения, добавил мужчина и, резко выпрямив спину, подставил руку на левую щеку и склонил голову, — Слышал, здесь много болтают о тебе. Будто не понимая к чему он клонит, Альбрехт повторил за отцом: немного склонил голову и прищурил глаза в ожидании следующих уже понятных ему слов. Генрих с тяжелым вздохом потянулся к выдвижному ящику под своим столом и с шумом бросил немалую стопку газет «Völkischer Beobachter».       — Читал вчерашние новости?       — Нет, времени не было. Генрих хмыкнул, услышав ответ, и с деловитым видом взял одну газету с обратной стороны в руки, начиная перелистывать к началу. Шум пролистыващихся тонких бумаг громким эхом проходились по всему кабинету и Альбрехт, не очень понимая действий своего отца, ожидал последующих слов. Наконец, когда до начала первой лицевой страницы газеты остался всего один лист, Генрих взглянул на сына и поднял брови, как бы спрашивая у него о чем-то. Но не заметив в лице Альбрехта абсолютно никаких эмоций, сильно сжал край газеты и, чуть ли не вырывая, перевернул оставшуюся страницу.       — Что это? — злобным тоном спросил он и с громким шлепком кинул газету на стол прямо перед опущенным лицом сына, где на заглавной странице были фотографии Альбрехта и Фридриха, гуляющих в парке около берлинского Алексанндерплаца и ужинающих в ресторане. Замечая эти фотографии, Альбрехт не понимал, как, кто и зачем сфотографировал их еще во время прибытия в Берлине. Не имея никакого представления, как правильно реагировать в этой ситуации, он лишь смог испуганно поднять взгляд на отца и сильно зажать губы, боясь что-либо отвечать.       — Молчишь? — довольно спокойно ожидая ответа, мужчина снова открыл ящик под своим столом и, плавными движениями достав оттуда футляр с толстыми сигарами, закурил одну.       — Да это так… У меня тогда был день рождения. Вот и отметил в обществе нового знакомого из Берлина. — тихо попытался объясниться Альбрехт, как отец пустил громкий смешок и, сильно надавив едва закуренную сигарету в большую фарфоровую пепельницу, разломил ее на части.       — День рождение у него… — тихо повторив слова сына, Генрих резким движением громко ударил по столу и встал, смотря озлобленными глазами на Альбрехта, который сильно испугавшись крику отца, отошел на несколько шагов назад. — Ты хоть понимаешь, что своими шалостями с каким-то пареньком, видите ли, с внешностью чистого арийца, очерняешь мне репутацию? Осознаешь это? — цитируя напечатанные в газете слова, спросил Генрих, на что Альбрехт снова мог лишь молчать, боясь сознаться в правде, чем сильнее разозлил отца. — Я спрашиваю, осознаешь ли ты это?! Отвечай мне, безответственный ублюдок! — сорвавшись на крик, взбесился Генрих.       — Осознаю… После ответа дрогнувшим голосом Альбрехта, мужчина резко ударил его по лицу, проходясь шершавым, видно, натренированным кулаком по мягкой, только недавно зажившей от ударов Шиммельпфеннинга щеке; отчего тот отлетев с глухим стуком упал на пол. Генрих, ничуть не волнующийся за состояние сына, который сейчас лежал, склонив голову к деревянному паркету его кабинета, и пытался кое-как придти в себя, начал с бережностью поправлять свою форму и, садясь обратно на кресло, тяжело вздохнул. Газета, лежащая на столе и на которую он снова обратил внимание, от ветра из открытого настежь окна открылась на следующей странице, где было весьма провокационное оглавление: «Несмотря на аморальное поведение, сын Гауляйтера Мюнхена, Альбрехт Штайн на пути получения своего нового звания Оберштурмбаннфюрера СС. Блестящий сын, но будущее ли Великой Германии?». Он усмехнулся и перевел свое внимание на Альбрехта, который еле как встал и с очевидной болью выпрямился, как только увидел взгляд отца.       — Никогда больше не связывайся с этим потаскуном.       — Слушаюсь, отец. Альбрехт стоял с опущенной головой и боролся с желанием заплакать в ту же секунду, не понимая за что ему судьба предоставляет такие сложные обстоятельства его и так не легкой жизни. Генрих больше не глядел на сына и уже начал освобождать свой стол от стопки газет, приводя в порядок и аккуратно раскладывая каждую ручку в одну прямую линию; но отпускать его, видимо, не горел желанием.       — Хочешь поговорить о том, каким должен быть достойный немецкий мужчина? — его спокойный тон не предвещал ничего хорошего, потому Альбрехт медленно кивнул, все также не поднимая голову. — Если ты гражданин Великой Германии, заслуженный офицер НСДАП, сын Гауляйтера города Мюнхен и чертов… гомосексуал, то у тебя есть лишь два пути. Один, как ты сам понимаешь, подразумевает сдать с чистой совестью этого ублюдка, а второй…       — Умереть. — договорил Альбрехт и наконец поднял взгляд, пересекаясь с прищуренными глазами отца.       — Какой ты выберешь? — проследовало долгое молчание и Генрих, уже давно смирившийся с ненавидимым им упорством Альбрехта, продолжил, — Если ты будешь продолжать меня позорить, то знай… Я буду готов с счастливейшей улыбкой застрелить тебя, прямо в твое безнравственное сердце. — с нездоровой улыбкой произнес мужчина, а после махнул рукой, — А теперь, убирайся вон! Даже не забирая свою шинель, Альбрехт судорожно вышел из кабинета и как можно быстрее направился к себе домой, напрочь забывая, что служба еще не окончена.

***

      — Слева по краям разрежь! Здесь красных тонов не хватает! Йозеф, живо застегни форму, заболеешь! Флаги, где оркестровые флаги? Стараясь как можно слышнее, руководил Фридрих несколькими десятками мальчиков от десяти до четырнадцати лет. Его группа во всю готовилась к предстоящему новогоднему шествию. Потому, сейчас в парке помимо них было несколько других групп, также красящий плакаты, подготавливающих салюты и другие атрибуты, нужные для торжества.       — Роттенфюрер Ваймер, можете помочь, мы флаг не можем перетащить. — отвлекая Фридриха от очередного крика, попросил подошедший юноша из старшей группы.       — Эй, быстро отберите кисточку у Вернера! Еще раз испачкаешь кого-то, будешь иметь дело со мной, понятно? Так, что ты там говорил?.. — отворачиваясь от маленького мальчика, который раскрасил волосы своего друга, немного запыхавшимся голосом переспросил Фридрих, чем рассмешил юношу с очень аккуратно зачесанными темными волосами, немного напоминающие стиль Альбрехта.       — Не могли Вы помочь нам с загружением флагов.       — Конечно-конечно, пойдем. Проходя мимо нескольких групп, которые с такой же большой суетой разбирались со своими заданиями, Фридрих по уже выработанной привычке успевал выхватить кисточку из рук мальчика, который также хотел разукрасить форму другого, или уклониться от резко прилетевших издалека снежков. Он о чем-то спрашивал у юноши из старшей группы и охотно позволял шутить над его большими хлопотами в должности Роттенфюрера.       — Что не сделаешь, чтобы из Вас выросли немецкие мужчины, подобно Фюреру. — в шуточной деловой манере говорил Фридрих, подставляя два пальца над губой и изображая Гитлера.       — Я на Вашем месте ни за что на свете не согласился бы стать Роттенфюрером! — отвечал парниша и не переставал смеяться, каждый раз глядя на все еще изображающего Фюрера Фридриха. Подходя уже к воротам парка, где и лежали готовые флаги, Фридрих встал около нескольких других парней из старшей группы, некоторые из которых даже были выше него. Со стороны было очень сложно понять, что Фридрих является руководящим лицом, и не от того, что он был молодым или не самого высокого роста, а из-за своего отношения и взаимодействия с гитлерюгендами, к которым он никогда не относился, как руководитель, из-за ощущения, что чрезмерная строгость в поведении роттенфюрера совсем неуместна. Потому только по его нарукавной повязке, присуще Роттенфюрерам, можно было различить его.       — А где Ваш Роттенфюрер… Боже, забыл его имя. — пытаясь вспомнить имя коллеги, спросил Фридрих.       — Ганс Ульцберг. Он приказал нам сделать всё самим, но рук, как Вы видите, сильно не хватает. — ответил тот юноша, с которым он пришел. Постояв несколько секунд над длинными большими флагами, Фридрих наклонился и попытался поднять одну.       — И вправду, тяжелая. — он с грохотом опустил еле поднятый флаг и поднял голову, — Ну давайте, чего стоите. Еще успеем загрузить все до ужина. Начиная уже представлять сытный ужин, юноши быстро взялись за довольно тяжелую работу. Один флаг, который должен был установиться на каждый флагшток главной площади Мюнхена, весил чуть больше пятидесяти килограмм и гитлерюгенды втроем или даже вдвоем, могли с легкостью поднять его. Потому Фридрих догадывался, что парни позвали его не для того, чтобы он помог им, а чтобы насладиться работой в обществе веселого и всегда раззадоривающего на смех Роттенфюрера Ваймера. И, как и ожидалось, Фридрих делился с гитлерюгендами о чем-то, постоянно вызывая у них радостное выражение лица, часто получая мольбу о повторном рассказе. И когда дело уже близилось к концу, около входа в парк остановилась машина Гестапо. Удивленные этому юноши начали расспрашивать Фридриха о неуведомленном визите, на что тот лишь пожимал плечами и немного встревоженным взглядом следил за выходящими офицерами. Вдруг, вслед за двумя офицерами вышла до боли знакомая фигура в черной форме штурмбаннфюрера с вдвое сложенной нарукавной повязкой, отчего сердце Фридриха сильно заволновалось. Но, зная, что без официальной причины подойти к Альбрехту, которого он не видел уж точно больше недели, у него не было возможности, тут же дрогнула острой болью. Не замечая, как гитлерюгенды начали громко что-то обсуждать, он провожал печальным взглядом любимого офицера, смиряясь со своим положением, пока один из юношей не потряс его за плечо.       — Вы в порядке, Роттенфюрер?       — Да-да. Просто, интересно зачем они приехали без предупреждения.       — Герр, а Вы читали газету позапрошлой недели?       — Боже, парни, у меня на чтение газет совсем нет времени. — с грустью вздыхая, ответил Фридрих и в желании отвлечься любопытно улыбнулся, — А что там было?       — Да так… Очень интересная новость о вон том штурмбаннфюрере. — резко выхватив руку Фридриха, юноша направил его указательный палец прямо на Альбрехта, — Его зовут Альбрехт Штайн, он является штурмбаннфюрером СС, вскоре займет место оберштурмбаннфюрера. Ну так вот, в газете были фотографии, где он проводил Liebeszeit с каким-то парнем в Берлине с подписью: «Сын Гауляйтера города Мюнхен, Альбрехт Штайн поддается аморальным чарам любви с чистым арийцем».       — Я слышал, что по всему штабу бродит слух, что он спит с мужиками. И что его высокое место в Гестапо только благодаря «очевидным» связям.       — Да быть этого не может. — не веря услышанному, ответил Фридрих, но довольно серьезный и осуждающий взгляд парней заставил его засомневаться. — Какой даты газета?       — 14 декабря. Пока гитлерюгенды продолжали обсуждать какие-то чрезмерно ужасные слухи о Альбрехте, Фридрих в боязни забыть дату газеты быстренько нацарапал ногтем у себя на запястье «14.12» и вскоре продолжил вместе с ними загружать оставшиеся флаги.