Место в твоих воспоминаниях

Золото не сотворишь из углей

      В кабинете Фобоса Седрику все привычно. Ширина стола, наличие на нем книг, писем; угол, с какого солнце робко заглядывает сюда, как и остальные, боясь потревожить принца. Он не знал этого места до того, как оно стало принадлежать Фобосу, в понимании змея кабинет всегда был его.       Но с недавних пор стал еще чьим-то. Едва заметно, почти трепетно. Касанием нежного молодого листка на ветке дерева, порывом ветра поздней весны.       В кабинете Фобоса появилась Александра.       Это стало заметно не сразу, но Седрик был бы плохим командиром, если бы не обратил внимание. Кресла у камина теперь — впервые за вечность — стояли иначе, книги на столе словно кто-то трогал, да так и оставил лежать повернутыми совершенно другой стороной. На полу раз или два пламенел выпавший из тугой косы огненный волос, а еще, если Седрику выпадало заглянуть сразу после ухода Алекс — пахло ее выписанными из города духами. Это все стало обыденностью и как будто бы стоило говорить «кабинет принца и…»       До этого дня. Седрик преступает порог, и осознание ползет по спине липким холодом. Кресла и книги — все так же, как было годы до нее. Запах гобеленов, свежих дров в камине, привычной отстенной сырости. Женщины в этом кабинете точно никогда не было. Точно ее самой и не существовало боле.       — Я отправил лучших людей прочесывать лес. — Голос Седрика по-солдатски ровен. — До вечера они уже будут там. Всех, кого не убьют на месте, с рассветом повесят на главной площади.       — А Заветный город?       Фобос не смотрит. Он рассказал товарищу про Калеба, сухо и рублено, чередуя глаголы — сыскать, узнать, убить. Нащупал опухоль мира и последние часы огнил нож, чтобы вырезать. Но отчего-то с каждым мигом лицо его больше серело, а увенчанная перстнями рука так и тянулась к кубку с молодым вином.       Седрик проверяет наскоро, едва скосив острый взгляд — кубок не сдвинулся с места, да и начищенный кувшин из светлого серебра никто не тревожил. Можно отпустить хотя бы эти вожжи — что бы не волновало принца, он стремится сохранить ясность ума.       — Информация оказалась верной — донесение получил только что. Проход под рекой найден.       На этих словах Фобос с шумом втягивает носом воздух и сжимает в кулак длиннопалую ладонь. Седрик молчит — его дрессировали не для вопросов.       — Я тотчас же отправлюсь туда. — Произносит он то, что от него ожидается. Рука в кожаной перчатке вытянута вдоль тела, вторя идеально ровной спине. Меч должен быть прям. Меч не задает вопросов, лишь разит и несет смерть.       — Возьми больше солдат.       — Мой принц… — Он никогда не зовет так Фобоса наедине, лишь на людях. Словно остались еще среди придворных и слуг те, кто не знал, что они росли вместе и заменили друг другу кровных братьев. Но сейчас что-то случилось, сгустило холод и застарелую сырость кабинета. В другой раз Седрик может и спросил бы, теперь же он продолжает:       — Мне сообщили, там лишь простой люд из трущоб. Даже мужчин почти нет. Хватит одного отряда.       — Малахитовые коридоры бесконечны. Ужель ты думаешь, что там не прячется что похуже кучки оборванной черни?       «Я не знаю. Не я смотрел память Калеба, и допроса его не было. Ты просто сказал мне поднять войска, а я, как всегда — исполнил».       Наверное, Седрик бы съязвил. Точно съязвил бы даже в такой ситуации, когда счет идет на минуты — но у Фобоса слишком серое лицо и потухший взгляд, прямо как перед собственной коронацией. Тогда вчерашний ребенок впервые столкнулся с последствиями собственных решений, оплакивая тела им же убитых родителей.       Неужели Цибела? Мысль царапает сознание. Наверняка она, больше некому. Слишком хрупок размеренный покой королевского замка, и только она может его пошатнуть.       Ему бы спросить — ведь и правда не все равно. Одно дело, пить без причины, другое — вот так смотреть в пустоту. Такого без причины не бывает.       Вместо этого Седрик сжимает руку в перчатке, и темная кожа хрустит, когда изнутри ее касается жесткая чешуя. Изумрудная, она поднялась до локтя, на том и остановилась. Пока что. Седрик уверен: превратится он разок-другой, и зелень поползет выше, растечется по правой стороне груди, по шее и животу, пока не достанет до сердца и не сделает глаза его желтыми со змеиными острыми зрачками. Тогда уже не будет дороги обратно, только и останется, что укрыться в высоких горах, забиться в глубину непролазных пещер, да надеяться сохранить хотя бы подобие разума. Но куда вернее напороться на меч, острие вонзить под ребра, чтобы вошло по самую рукоять и пронзило тело насквозь. До хруста костей, до рвущейся ткани мышц.       Перед глазами встает картина, навсегда отпечатанная на внутренней стороне век: тронная зала, кинжал в недрогнувших руках, как потом выяснилось — работа замкового кузнеца, будь он трижды проклят, и как насмешка — змей на рукоятке. Глаза-сливы. Щеки, стремительно теряющие румянец. Собственный рваный выдох, так и не оформившийся в ее короткое имя.       Может хоть там они будут вместе, если там вообще существует.       — Как прикажете. — Все это — череда мыслей — не длиннее взмаха ресниц при моргании. Собственный голос привычно невозмутим. О чем думает меч, со свистом вынимаемый из ножен? Думает ли он вообще? — Я и мои люди зачистим Заветный город. Его древние знания совсем скоро станут вашими.       Еще накануне Фобос бы отдал многое, чтобы наконец услышать эти слова — а теперь даже не шелохнулся.

***

      Торопливый вдох замер — и прервался. Элион слушает под дверью не слишком долго, однако этого хватает, чтобы понять: вот беда и пришла.       В кабинет брата она пожелала заглянуть лишь по одной причине. Принцесса знала о его планах, и наконец знание назрело как ненавистный прыщ на подбородке, и также болезненно требовало избавления. Злость искала выхода, но не находила ее ни в швырянии в стену расшитых стеклянным бисером подушек, ни в ссоре со всеми фрейлинами сразу, ни в перевернутом подносе с едой.       «Я выскажу ему все и будь что будет», — наконец решила Элион и почти сразу к этой мысли прибавилась другая: — «Корнелия бы так поступила».       Мысль о подруге придала сил. Полная решимости, Элион дошла до кабинета брата, но увидела Седрика и решила подслушать.       Она успевает сбежать до того, как сенешаль вернется в коридор, и лишь оказавшись от него на расстоянии, которое не вызовет подозрений, позволяет себе осознание.       Не может быть! Они не могли, просто не могли… Что же случилось, раз укрытие обнаружено?       Элион опрометью мчится во двор. Нужно добыть хоть какого сокола, предупредить о надвигающейся беде! Никогда еще лестничные пролеты не казались принцессе такими бессмысленно длинными.       Во дворе до сих пор сыро — летний дождь не прошел без следа. На земле валяются сбитые стихией тонкие веточки, поникшие размокшие листья с чавканьем втаптываются в склизкую грязь. Элион поскальзывается, небольшой каблук не справляется с вязкой лужей. Выставив руки, она валится на бок, но тут же вскакивает. Белое платье с одной стороны теперь тяжелое и грязное, с налипшим на подол сором, но осматривать себя нет времени. Лишь на тянущую лодыжку принцесса обращает внимание, мельком подумав — лишь бы не вывих! Тогда не получится бежать.       Больше по сторонам не глядит. Что ей — эти стороны, когда перед глазами просмоленные доски виселицы и отяжелевшие от тел веревки. Пальцы дрожат, она сминает в них ткань юбки и старается меньше думать. Выходит плохо.       В Соколиной Башне, от старости ушедшей в землю на добрых пять футов, а то и больше, приземистой и пузатой, что раздутая бочка — в ней вместо привычного птичьего гвалта тихо. Элион понимает это раньше, чем успевает нырнуть под свод каменной арки.       Спиной прижавшись к вымокшей стене, она ладонями давит на лицо с такой силой, что на щеках наверняка останутся красные пятна. Кто сотворил это с соколами, кто рассказал, отчего теперь в башне ни звука, ни вскрика, точно на брошенном кладбище? Элион опускает голову к земле, глаза сами находят растоптанные серые перья. Ей страшно. Она не знает, что делать и кому верить. Одна против всех, против целого мира, брата, придворных — одна в ловушке из сырого серого камня.       «Но я нужна им. Заветный город обнаружен, а лесное укрытие падет сегодня до конца дня. Птиц убили… — Внутри вдруг зажигается тусклый огонек надежды. — Но животных-то оставили!»       Вымученный ветер, слабый и слишком теплый, чтобы приносить облегчение, доносит топот носорожьих ног и гул голосов. Звонко трубит рог. Элион выбегает во двор как раз тогда, когда очередной отряд выезжает за ворота. Она успевает разглядеть край Седриковой мантии, его светлые, перетянутые кожаным шнурком волосы, маячащие в голове колонны, и долго смотрит им вслед, пока последний солдат не исчезает за поднятой решеткой.       «Уже днем солдаты отыщут укрытие сопротивления, вот как сказал Седрик. Я не сумею предупредить их, как бы не загоняла лошадь, потому что лошадь против носорога ничто. Единственное, что смогу — помочь. Встать с Корнелией спина к спине и вместе бороться как сестры. Или похоронить тела, если стану медлить».       В конюшне Элион первым делом бросается к белоснежной кобыле, что подарил ей брат. Непозволимо долго гладит ее по шее, пропускает сквозь пальцы золотую жесткую гриву, гонит от спокойных глаз назойливых мух.       — Не тебя, — говорит с комом в горле. — Не тебя, прости. Я бы хотела, ты стала мне подругой верной, но сама оседлать тебя не сумею, а помощи просить нельзя. Другого возьму, из тех, что готовили для солдат. Может, с тобой мы больше и вовсе не увидимся.       Глео глядит без укора и будто бы все понимает, отчего у Элион сильнее сжимается сердце. Принцесса опускается на пол, забиваясь в самый угол стойла, где пахнет соломой и теплым, живым конским навозом. Она не справится, это все глупость. Разве возможно такое, чтобы у девочек-подростков получалось в этой жизни хоть что-то? Не справится. Не сумеет даже ворот миновать — не убивать же стражу, в самом-то деле! Чем она тогда лучше брата?       Дыхание делается хриплым, прерывистым, а в голове только: «не смогу, не смогу». Всех погубила, сама виновата, не поверила подругам, ушла с Седриком, в брате семью видела, потому что не знала. Не хотела знать. Не поняла. А теперь вышло — погубила.       Дура.       Никчемная.       Не справится, не поможет.       «Что я могу?»       Крупно трясутся руки и внутри все сжимает в тугую петлю. Не сумеет — и их ждет петля тоже. Элион хватает ртом воздух, но не может наполнить легкие, и жмурится, и затыкает уши, чтобы не слышать мыслей. И магия внутри нее волнуется вместе с ней.       Нагнувшись над соломой, Элион сует перепачканные в грязи пальцы в рот, касается неба и задней стенки горла пока ее не выворачивает злобной желчью. Рукав платья становится еще грязнее оттого, что им она утирает подбородок. Теперь хочется пить, но времени хватает только — нетвердо подняться, дойти до лохани, да сунуть туда руки и голову, чтобы мутная вода хоть немного привела в чувство.       Элион с трудом садится в седло высокого солдатского носорога, своенравно взревевшего, почуявшего на себе легкое тело. Приходится пришпорить его магией, чтобы он не роптал и послушно вытаптывал землю широкими лапами, покрытыми колючей шерстью.       «Я могу попытаться».       И заклинанием оглушить стражников у ворот может тоже.       За стенами замка она накидывает на плечи магию для отвода глаз, чтобы смотровые на стенах вдруг не заметили на эспланаде одинокого всадника. Принцессу, конечно, все равно хватятся — но когда это случится, она будет уже далеко.       Только бы успеть! Существуй в этом мире силы, могущественные настолько, чтобы им можно было молиться об успехе, и она бы сделала то не раздумывая. Но пока что хрупкое «пожалуйста» обращено в пустоту в робкой надежде достичь хоть чьих-то ушей.       Борясь с дрожью и размеренной качкой седла, Элион достает из корсажа медальон. Крошечная металлическая застежка слушается плохо.       — Давай же! — В отчаянии вскрикивает девочка, и носорог встревожено дергает ушами.       Медальон распахивается, Элион только и успевает, что прикрыть содержимое ладонью, чтобы уберечь от брошенного в лицо ветра. Там лежит то единственное, что поможет отыскать Корнелию, полузабытый символ их дружбы, все это время позорно валявшийся на дне школьной сумки, куда она швырнула его в тот день, когда посчитала Стражницу Земли предательницей.       Если спросить — так ни одна из них и не вспомнит, где и при каких обстоятельствах попали к ним эти медальоны: один Элион, а другой Корнелии. Кажется, то было на какой-то ярмарке, где среди различных аттракционов ютились лавочки с изделиями местных мастеров, а у девочек на кармане было по лишней десятке. Они срезали друг у друга по локону и положили внутрь в полушутливой клятве навеки быть подругами. С тех прошло два, а то и три года. Старая клятва заиграла новыми красками.       Какими счастливыми были они тогда, какими наивными! Будут ли еще хотя бы день?       Свернутый золотистый локон Корнелии покоится внутри медальона, словно не прошло и часа с того вечера. Всю свою магию Элион направляет в него, почитай — всю себя. На висках выступает пот, ручеится по лицу.       — Следуй! — Распахнутая ладонь ложится на шею носорога, и сквозь нее внутрь животного струится сила. Не ожидавший этого, он ревет глухо, пронзительно, как может только мучимый болью, пойманный дикий зверь. Мелкие глазки безумно таращатся перед собой.       — Следуй! — Повторяет Элион властно и пришпоривает бока пятками. Откуда только взялась в земной школьнице сила приказывать? А возможно, для нее она и была рождена?       Лишенный собственной воли, дальше зверь бежит безропотно. Элион придерживает поводья, высматривая: нет ли где отряда вооруженных солдат, не присели ли они у дороги перевести дух перед сражением? Но солнце уже миновало зенит и о том, что когда-то по тракту шли всадники, говорят только отпечатки носорожьих лап в податливой жидкой грязи.       «Только бы успеть», — думает Элион, когда въезжает в лес. Ей кажется, что опять пошел дождь, а может это вновь налетел ветер и влага с листвы звонкими каплями стучит о щеки. Подняв руку, чтобы утереть лицо, Элион с запозданием понимает, что мелко плачет.       Магия медальона ведет в обход всех ловушек. Сквозь пелену слез принцесса замечает искореженные трупы королевских солдат — повисших верх ногами среди ветвей, разрубленных медвежьими капканами. Когда на глаза попадается тело с торчащими из глаз стрелами она поскорее отворачивается, но все же успевает подумать: лучники сопротивления успели среагировать, а значит их не застали врасплох. Возможно, волнения были напрасны.       Наконец она выезжает на укрытую ветвями поляну, и все надежды разбиваются о представшую перед глазами картину.       Усеянный мертвыми лагерь. Искаженные ужасом лица, в гневе распахнутые рты. Разрубленные пополам тела тех, кого не сумела защитить легкая кожаная броня и похожие на свечные колпачки шлемы.       Носорог под ней давно привык к запаху смерти, а вот Элион нет. Пытаясь выскользнуть из широкого седла, в какой-то нервной, суетливой попытке поспешить, она падает на спину, и боль от удара огненной рекой растекается по позвоночнику. Подняться бы — хотя бы на четвереньки, одичавшим взглядом прыгать по лагерю от одного тела к другому. Не найти бы, но куда страшнее, чем отыскать знакомую розовую юбку и остывшие голубые глаза — куда страшнее и вовсе не заметить, пропустить погребенное под другими трупами. К счастью, их здесь не так много — подростков, по возрасту почти как она. Никого из них Элион не знает. Ни девочек, ни Калеба, ни Джека нет среди мертвецов.       Облегчение приходит новым спазмом желудка и привкусом желчи на языке. На этот раз ее рвет долго, вперемешку с истерикой. Надо бы не смотреть на тела, но не получается: отворачиваясь от одних, Элион натыкается на другие и так до бесконечности, пока все вокруг не начинает вращаться и она не приваливается без сил к ближайшему дереву, от шока не чувствуя даже, шершав ли его ствол.       Она только и может теперь, что смотреть перед собой пустыми глазами, но не желать видеть. Кровь бежит по венам, стучит в теле набатом — а может, то приносит из города отзвук далеких колоколов на высоких башнях? Или глухо забили в барабаны вышедшие искать ее королевские гвардейцы? До них ли ей дело?       «Ее здесь нет, никого из них нет».       В пышных кронах шелестит ветер.       «Встань и иди».       Под пальцами жесткая ржавая трава вперемешку с землей — Элион не заметила, как рвала ее руками и ногтями вгрызалась в неподатливую почву.       «Встань и иди!».       Сквозь тонкое платье она наконец ощущает, как царапает спину жесткая кора железнобокого дерева.       «Принцесса!»       Над головой кричит птица, и Элион вздрагивает. На нее разом навалились чувства, которые словно отключились ранее: и холод от стылой земли, и едкий запах крови, и тянущая боль в подвернутой лодыжке, и горечь на языке, и стянутые слезами щеки, и перебой крыльев черных птиц, что слетаются на поляну за падалью. Когда Элион с трудом поднимается на ноги, две из них с возмущенным гвалтом отскакивают в сторону. У них безжалостные пустые глаза и жадные рты, и принцесса спешит поскорее укрыться. Она ломает ветки, пробираясь через кусты, не думая об оставленном носороге, слишком приметном, и слыша, как долго еще дышит вслед смерть с десятком черных крыл, наглая и бессмысленная.       Теперь она пойдет в город — а куда еще? Пойдет и взберется на эшафот, прикажет брату вешать и ее тоже. Раскинет руки, укроет собой всех тех, кого его солдаты успели забрать. Ведь для чего-то же привел ее медальон — не для того ли, чтобы рассказать, что Корнелию увезли на бесконечно далекую площадь, туда, где плотники уже стучат своими молотками, и пахнет свежей смолой, чтобы позднее завонять смертью? И снова будут черные птицы и обращенные в вечность глаза. Не это ли сказала ей магия?       А меж тем вороновы крылья настигают ее внезапно наступившим вечером, и лес становится темен. Как непохожи здешние сумерки на те, что ожидают за грядой многолетних деревьев! Там летние вечера розово-фиолетовые, здесь — гнетущие. Такие, что и не видишь вовсе, туда ли идешь, да и видеть не хочется, только бы поскорее выбраться. Даже когда Элион зажигает в ладонях мерцающий белым светом шар, легче не становится. На огонек слетаются мошки и мягкие мотыльки, а среди веток мелькают и чудятся чьи-то большие яркие глаза.       Элион ускоряет шаг. Незнакомый лес отпускает ее неохотно — но все же отпускает. И вот уже светлеет меж железноствольных деревьев, виднеется далекое закатное небо и розовые размазанные по нему облака. Идти становится легче. Элион выбирается на дорогу, и обращается к далекому городу, стены которого темнеют в туманной дали.       И почему-то чувствует себя на десятилетия постаревшей.       Думает — не дойдет. Заносит подвернутую ногу для очередного шага и покорно ждет, что он-то точно станет последним, и от усталости она свалится прямо тут, на обочине. Но почему-то упорно идет, шагает и следом опять. Некогда белоснежное платье давно превратилось в лохмотья, прическа растрепалась и волосы повисли грязными патлами, а рубиново-алые бусины рассыпались по пути из леса, точно хлебные крошки из детской сказки про ведьму. Элион кажется, что по ним за ней придет смерть, и сотню раз за эту долгую ночь ей хочется обернуться и прокричать: «Не иди, не смей, я их тебе все равно не отдам!». Но Элион не оборачивается. Она, если честно, страшится обернуться.       Меж тем стены столицы все ближе. Рассвет наступает, молодое солнце всходит с другой стороны и мягко облизывает крыши предместий. Под его лучами нагреваются застоявшиеся лужи, земля с облегчением отдает влагу. Пар поднимается над дорогой. Весь мир для Элион вымер. Она идет будто бы сотни лет, и никто не выходит ей навстречу. Над домами уже виднеется дымок печных труб и слышатся отзвуки деревенского утра, но никто не показывается на глаза принцессе: нет ни сонной стражи, ни уборщиков полей, ни визгливых детей, ни степенных кумушек. Меридиан опустел за одну бесконечно долгую ночь, а Элион осталась совсем одна. Нет, она и была одна все это время, все эти месяцы в каменном мешке, перепутанном с замком. Всегда чужая, но только сейчас до конца это осознавшая.       Лишь дойдя до ворот она останавливается. Так заведенная игрушка будет шагать, пока не упрется в ножку дивана. Элион упирается в запертый на ночь город.       Тут-то она и видит людей, продолжая глядеть как бы сквозь них. Торговцы и нищие расположились под стенами, чтобы поутру беспрепятственно войти в столицу. От них пахнет дорогой и дальними уголками различных миров. Многие еще спят, завернувшись в плащи или придвинувшись поближе к остывающей золе, еще ночью бывшей кострами, но некоторые уже на ногах, собирают пожитки, грузят обратно повозки, седлают лошадей. Кто-то поворачивается к Элион, но взгляд едва ли цепляется за ее грязное одеяние, практически сразу продолжая следовать дальше по головам других путников. В отличие от нее лагерь живет.       Наконец она позволяет себе упасть без сил. Выгребает из кострища нежную золу, без сожаления втирая ее в те места на платье, которые еще могут выдать в ней принцессу. Но сильнее пачкает руки и шею, пока лунки ногтей не чернеют, а кожа не становится темнее вороновых крыл.       — От кого бежишь? — С ухмылкой спрашивает старый торговец с хитрыми морщинами у глаз. — От отца, жениха ли?       — От смерти. — Охрипшим от долгого молчания голосом отвечает она.       Солнце припекает сильнее. Едкий пот стирает золу, Элион наблюдает за его дорожками на коже. Хочется спать, но нельзя даже думать об этом.       Когда ворота приоткрываются, выжидающие оживляются, и принцесса тоже приподнимает голову. Слышится стук копыт по брусчатке, мимо проезжает отряд с расшитыми плащами. Седрика среди них нет, но Элион все равно узнает знакомые лица. И прячет свое, пока поднятая с земли пыль не оседает у нее в волосах, а гвардейцы не превращаются в точки вдали. Наверняка их послали на ее поиски.       К вящему неудовольствию собравшихся под тяжелыми стенами бродяг и торговцев ворота вновь закрывают. Поднимается возмущенный ропот.       — Ти-ха! — Откуда-то сверху размашисто прикрикивает караульный.       Могут ли они вообще никого не пускать? Что, если город закрыли? Элион ведь совсем не знает, как живет народ, которым она рождена править. Из роскошных комнат замка за их судьбами следишь не то, что через воображаемый экран телевизора — через бронированное стекло дорого автомобиля. Ни звука не слышно, ни запаха не долетает. А плотная шторка скроет остатки, чтобы даже видно ничего не было.       «Как же брат ими правит?» — Думает и сразу морщится оттого, что до сих пор не разучилась звать его братом.       Нет, успокаивает Элион всколыхнувшуюся в животе тревогу, не открыть город не могут, ведь сегодня день коронации. Ее коронации. День, которого она так долго ждала, наступил, но лучше бы его не было вовсе. Лучше бы ничего из этого не было.       Протяжный скрип знаменует новое открытие ворот. На этот раз никто не выезжает в тучах пыли, и повозки начинают проникать в город с девственной робостью. Каждую останавливает стража, просит раскрыть бочки и сует нос в ящики. Элион опасливо думает, что пеших путников станут досматривать тоже, но тонкая струйка одиноких скитальцев несмело семенит мимо досмотрщиков, и едва ли тревожит их внимание. Путь свободен. То, от чего бежала менее суток назад, вновь маячит перед глазами.       Идет сразу к площади, той, где была месяцы назад, спускалась к толпе в свой День Рождения. Знает, что народная река опять выведет туда. Ноги гудят, требуют отнятого отдыха, но Элион в который раз стискивает зубы. Потом, все потом. Спасет, победит, свергнет — и отдохнет. Повторяет как мантру, не замечая, что говорит словами Калеба и жаждет того, чего недавно страшилась.       На площади стоит звонкий стук молотков по свежим доскам. Народ уже стекается, у сочащихся смолой ног виселиц толкаются мальчишки, любопытные дети. Плотники прикрикнут на них, распугают, как стайку рыб в пруду, а те потом опять соберутся, станут отвлекать. Все уже почти готово, осталось только домолотить люки. Элион знает, зачем эти люки, видела в фильмах. Лучше бы, думает мрачно, до конца жизни так оно и оставалось.       Горожане стягиваются ближе, словно казнь повстанцев — очередное коронационное развлечение. А может, для них так и есть. Какая им разница, кого казнят, кого милуют! Разве что перекинется пара кумушек досужей сплетней, бросит, что жалко мол, дети совсем, у них же семьи. Высокий бородач сплюнет под ноги разочарованно, махнет рукой да отвернется. Запричитает горько одетая в лохмотья старуха, кинется палачам под ноги, когда выведут ее последнего ребенка. Но все это потонет в восторженном крике толпы, когда люки откроются, и тела станут трепыхаться точно пойманные птицы. Бескрылые птицы.       Чтобы подобраться к виселицам, Элион взбирается на крышу, оттуда, ползком, еще на одну. Дома стоят так близко друг к другу, что даже не перепрыгнуть — перешагнуть можно. Некоторые так и делают, тоже залезают, хотят получше разглядеть преступников. Потом станут разносить по улицам: кто там был, кого не было, скольких мятежников повесили, кто выносил приговор. Со временем и это забудется, обрастет слухами. Казнь Стражниц Завесы еще запомнят, а прочих — кто? Кому они интересны? А ведь тоже люди со своими желаниями и страхами, как и те, что остались в лесу на растерзание черным птицам. А солдаты брата? А те, кто напал на замок зимой? Все они…       «Бессмысленные смерти».       На площади шевеление. Пригнувшись, Элион подбирается к краю крыши. Плотники ушли, на помост поднимается Седрик. Брата нет, хотя Элион ждала, что и он будет присутствовать. Значит ли это, что ни Калеба, ни Стражниц не казнят? На их смерти он бы наверняка явился полюбоваться.       На Седрике неприкрытая мантией броня, блестящая на солнце, и висящий на поясе меч. Элион силится отыскать в лице сенешаля хоть что-то от той учтивости, которая всегда возникала при виде нее, но видит только равнодушие палача. Разве можно быть равнодушным к смертям, к убийствам? Тот Седрик, которого знала она… Нет, тут же спорит с собой, нет никакого «того Седрика» и не было никогда. Тот, кого она встретила на Земле, в кого была влюблена наивной девичьей любовью, учтивый работник магазина, обходительный советник брата — его не существует. Есть только палач. Убийца. Враг.       Приговоренных выводят нестройной колонной. Элион считает головы: шесть, семь, рыжая макушка — не Вилл, дальше — восемь, девять — опять девушка, черные волосы, но не Хай Лин, слишком высокая, другое лицо — десять, одиннадцать. Никого из подруг. Где они: в надежном укрытии, или в подземельях брата? В очередной темнице, как когда-то Корнелия? Уж их казнь точно была бы показательной, как и Калеба. Почему никого из них нет?       И тут сердце каменеет и словно перестает биться: в первой тройке висельников она замечает знакомое лицо! Отросшая светлая челка, хулиганская решимость во взгляде, и только на белых щеках — страх, в крепко сжатой челюсти — затаенный ужас перед неотвратимым. Джек, ее Джек, верный друг и помощник.       «Почему же ты не сбежал?»       Он смотрит перед собой, а когда его заталкивают по ступеням на деревянный помост, спотыкается и поднимает глаза выше, на Седрика.       В тот миг в них обоих словно что-то надломилось. Элион даже кажется слышит этот хруст. Дрогнуло палачево равнодушие. Неужели сейчас прикажет прекратить, пощадить — кого? Мальчика? Всех?       Миг растягивается, как пережеванная жвачка, застывает, нарочно желая остаться в памяти всех присутствующих — и время опять бежит с невиданной скоростью.       — Я ведь тебе говорил. — Доносятся суровые слова Седрика, и лицо у него белое-белое, как и у Джека. — Или ты думал, что мои слова — пустой звук? Сказал, что будет, если еще раз тебя увижу.       Он отступает в сторону, позволяя привести приговор в исполнение, а Элион почему-то еще надеется, что все обойдется. Не может сдвинуться с места, использовать магию, спасти. Вот сейчас, сейчас что-то произойдет, Седрик одумается. Не может же он взаправду быть палачом.       Взгляд Джека мечется перепуганным зверьком, пока ему на шею накидывают веревку. Не к Седрику обращается он больше — бросается от одного лица в толпе на другое. На крышу. Глаза его расширяются, когда Джек замечает Элион, он разжимает посиневшие губы, точно собирается что-то сказать.       Она вскакивает на ноги, зовет его:       — Джек!       И тут люк распахивается. Веревка натягивается, брови мальчика взлетают вверх в немом удивлении, как если бы он не знал, что его ждет, или увидел принцессу и обо всем позабыл хотя бы на одно короткое мгновение.       Элион отворачивается, чтобы не видеть большего. Корит себя, жмурится до ярких пятен под веками, но не может вновь посмотреть, решиться. Это сильнее ее.       — Там, на крыше! — Голос Седрика громом разносится над площадью. — Стража!       Все приходит в движение: тела повешенных еще танцуют, а гвардейцы уже бегут к дому, на котором укрылась принцесса. Соседствующие с ней зеваки разбегаются, тыкают пальцами, что-то кричат то ли страже, то ли ей. В толпе тоже волнения, все пытаются разглядеть, понять, что происходит. Элион успевает заметить, как цепочка узников, раскачавшись, швыряет себя на караульных, и самый рослый из повстанцев, лысый гигант, накидывает на шею солдата цепь кандалов и душит в одно мгновение. Новая жертва этого дня падает на мостовую. Мятежник выхватывает его оружие.       Когда шум раздается прямо над головой, Элион не успевает обернуться. Она понимает, что произошло, только когда четыре руки подхватывают ее и поднимают в воздух, унося дальше от площади. Она видит лица подруг — все пятерых, живые, какая радость — но перед глазами стоит другое: синие губы, приоткрытый в недоумении рот.       — Я отвернулась, — произносит она ни к кому конкретно не обращаясь. — Не смогла помочь ему и еще отвернулась. Мне так стыдно.       В ушах ветер.

***

      Ночью Тарани разводит костер. В горах, где они встали лагерем, чтобы обдумать дальнейший план действий, зябко, а потому скрытностью решают пренебречь — хотя бы немного, пусть это и злит Корнелию, теперь негласно занявшей место пропавшего Калеба. Девочки переговариваются между собой, бросая на Элион встревоженные взгляды. Приносят ей воды, но она отказывается. Так и сидит вдали ото всех, обхватив колени руками, и смотрит в пламя.       Тарани понимает ее сильнее остальных, но и она не может найти слов. Ей самой помогла Ян Лин, но у той явно больше опыта в облегчении душевной боли. Что может она? Сказать: «я знаю, что за кладбище ты несешь с собой, потому что сама волочу такое же»? Но разве знание — это помощь?       — Не ходи, — просит она Корнелию, когда та поднимается на ноги. — Ей лучше сейчас побыть одной.       — Она поседела. Ты видишь? Элион нужна моя помощь.       — Она сама тебя позовет, когда будет готова.       Тарани оборачивается к Элион. Бледно-золотые волосы ее и правда стали белые-белые. Как у Фобоса.